Напоив его чаем, Шурочка решилась написать ответ Базыкину. Письмо опять было исключительно домашнего характера. Базыкин получил его и снова ответил ей через Пигалля.
Когда Шура пришла на конспиративную квартиру, помещавшуюся в рабочем общежитии на Смольном Буяне, ей удалось встретиться с Потылихиным, и она опять подробно рассказала ему о своей беседе с французом.
– Ты поступила правильно, – подумав, сказал Потылихин. – Если он провоцирует тебя, то ничего не добьется. Мы сами с усами, и нас на лапте не объедешь… Кроме того, ты не должна выказывать ему недоверия. Именно в том случае, если он специально подослан, опасно было бы показать, что ты не веришь ему или боишься его. А эти невинные записочки вреда нам не принесут… Ты знаешь, Шурочка, – продолжал он после короткого молчания, – может быть, тут есть и другое: возможно, что наши стали его понемножку обрабатывать. Вдруг он в самом деле втянется? Это была бы великолепная связь! Вот тогда… Но посмотрим… Торопиться не следует!
2
Остров Мудьюг, занесенный снегом, обдуваемый со всех сторон штормовыми ветрами, напоминал кладбище, окруженное ледяным оцепеневшим морем. Бараки еле отапливались, одежда на заключенных превратилась в тряпье, съестной рацион стал еще меньше, а количество работы прибавилось. Словом, все было именно так, как предполагал Базыкин.
Сообщение с Архангельском в это время года обычно прерывалось. Только ледокол «Святогор» с величайшими трудностями добирался от Мудьюга, и то не до самого Архангельска, а до станции Экономия, находящейся в пятнадцати верстах от города.
Лазарет Мудьюга был переполнен больными, лежавшими вплотную друг к другу. Число крестов на кладбище увеличивалось с каждым днем. Умерших хоронили в общих могилах.
Группа шенкурца Егорова – Прохватилов, Жемчужный, Базыкин, Маринкин, Андрей Латкин и еще несколько человек – работала на постройке погреба, как им говорили. Работы велись под наблюдением французского сержанта Пигалля. Пигалль оказался простым, отзывчивым парнем. Он старался, чем мог, облегчить участь заключенных и, если поблизости не видно было начальства, делал им всяческие поблажки.
Однажды француз, к удивлению Базыкина, передал ему письмо от Шурочки.
Егоров и Базыкин часто разговаривали с Пигаллем, объясняя, что такое коммунизм и как протекала революция в России. Француз охотно слушал их обоих.
– Да, с буржуазией так и надо было поступать… Она ведь источник всех мерзостей, – сказал он Базыкину. – Вы правы, друзья.
– Друзья?… – простодушно воскликнул боцман, когда Базыкин перевел ему слова Пигалля. – А сам ходишь вокруг друзей да следишь за ними. Хорош друг!
Все рассмеялись, а Пигалль печально поник головой. Но вдруг покраснел и воскликнул:
– Боже мой! Несмотря ни на что, вы мне не доверяете… Я вам докажу, вы увидите, что я не враг ваш.
Поздно вечером несколько заключенных собрались на кухне барака. Снова зашел разговор о побеге.
– Сил больше нет, – сказал матрос Прохватилов. – Надо бежать! Выберем день, когда француз будет дежурить в бараке, отпросимся, как будто ненадолго… А часовых у ворот прикончим.
– На вышке тоже часовые, – угрюмо сказал Андрей.
– Ночью выйдем, в метель. С вышки и не заметят! И к югу! А там Сухим морем.
– По пояс в снегу? – возразил Егоров.
– Да хоть по горло. Там недавно обоз проходил. Тропа, должно быть, еще есть…
– Тропа? Неделю уж метет… Ночью задует, начнет бушевать, – в десяти шагах не найдешь дороги ни вперед, ни назад… Эх ты, кочегар! – усмехнулся боцман. – Да и француз никого не выпустит. Ему, думаешь, жизнь не мила? Одно дело – немножко пособить, а другое – под расстрел из-за тебя идти. Сдурел ты, совсем сдурел… Ой, Грицко!
И Жемчужный с досадой махнул рукой.
На кухне были только свои. Пользуясь тем, что сменным «разливальщиком» кипятка был в этот вечер Андрей, они не ушли в барак и остались здесь погреться. Даже доктор Маринкин кое-как добрался до кухни.
С каждым днем доктор становился все молчаливее, жизнь в нем постепенно угасала. Глядеть на него было страшно, он весь опух и передвигался с большим трудом, помогая себе палочкой.
Жемчужный, Базыкин, Егоров чувствовали себя не лучше доктора. Слабые, изможденные, с одутловатыми бледно-зелеными лицами, они, так же как и Маринкин, выглядели мертвецами. Андрей казался крепче остальных, хотя и у него, как он говорил, «кости стучат».
– А я все ж таки побегу, – пробормотал Прохватилов. – Замерзну – черт с ним! Где наша не пропадала! Все лучше, чем подыхать тут собачьей смертью.
– Нет, Гриша, – сказал Егоров, подходя к матросу и кладя руку ему на плечо. – Я просто запрещаю тебе думать об этом. Твоя затея – безумие. Допустим, вначале нам побег удастся. А дальше? В деревнях интервенты, белые… В лесу замерзнешь. Да и десяти верст не пройдешь, как по следам всех перехватают.
Матрос пожал плечами.
– А ты не воображай, подумаешь – умнее всех, – строго сказал Жемчужный. – Ты слушай, когда тебе говорят. – Он оглядел матроса с головы до ног. – Беглец! Эх ты!.. Жалко, зеркала нет! Да много ль ты сам теперь вытянешь? Придет весна-красна…
– А до весны что? Комплекцию прибавлю? Да? – Прохватилов махнул рукой. – До весны под крест закопают. Хрен редьки не слаще. Гирю да на дно! Помирать, так с музыкой. А в общем, товарищи… Я ведь вас не неволю. Кто не хочет, не надо… Моя голова одна! Я ей хозяин.
Матрос встал и направился к дверям, но Базыкин загородил ему дорогу:
– Ты член партии?
– Ну? Ну и что?! – закричал Прохватилов.
– А то, что ты не имеешь права поступать так, как тебе заблагорассудится… Ты забыл, что у нас, хоть мы и на Мудьюге, тоже есть дисциплина. И мы обещали товарищу Егорову ее поддерживать!
– Дальше что? – глядя на Базыкина мутными от озлобления глазами, спросил Прохватилов.
– Дальше вот что, – негодуя, ответил Базыкин. – Твой побег вызовет репрессии… Ты подведешь других заключенных. Понятно?
Матрос тяжело дышал и озирался на товарищей.
– Ты поступаешь как анархист, – продолжал возмущаться Базыкин.
– Погоди, Николай Платонович. – Егоров мягко остановил его. – Дай Григорию отдышаться. Он бог весть чего наговорил, а теперь и сам не рад… Так, что ли, Григорий?
– Оскорблять я, конечно, никого не хотел, – забормотал матрос. – А вот вам непонятно, что я до точки дошел, – уже громко заговорил он, и в голосе его опять зазвучала злоба. – Не три, не четыре, а, может, десять атмосфер во мне кипят… Это вы можете понять?
– Я все понимаю… – тихо, но властно сказал Егоров. – Я все понимаю и в то же время категорически запрещаю тебе не то что бежать, а даже думать о побеге. Сейчас у нас только одна задача: дожить до весны. На прошлой неделе я через Шурочку Базыкину получил шифрованную записку. В феврале будут деньги, усилится помощь арестованным и широко развернется подпольная работа нашей партийной организации. Здесь, в лагере, мы тоже должны объединять людей. На то мы и большевики. Организация, выдержка! Вот готовиться к массовому восстанию в лагере – это дело… Это будет бой, а не какой-то несчастный побег двух или трех заключенных. Вот к чему мы должны стремиться, товарищи! К настоящему бою! – Голос Егорова зазвенел. – Мы, каторжные мудьюжане, дадим бой врагу… Мы должны дать бой, чтобы победить, чтобы в Архангельске вся иностранная шатия схватилась за голову! Чтобы они там почувствовали: нет ничего крепче, чем русский коммунист… Все равно не убьешь! Никогда!
– Для того чтобы подготовить такое восстание, – тяжело переводя дыхание, продолжал Егоров, – надо подыскивать верных людей. Надо крепче наладить связь с подпольщиками Архангельска… И все это мы сделаем! – твердо сказал он.
– Андрюшка, а ты как? – обратился матрос к Латкину. – Со стариками каши не сваришь. Мы молодые… Пойдем! Неужели в жизни да в смерти не волен человек? Рискнем, Андрей! Смелость города берет!
Маринкин взял матроса за плечи, будто желая отвести его в сторону.
Прохватилов запротестовал:
– Не замай, батя!.. Я Андрею говорю. Пускай он выскажется. Не малое дитё!
– Нет, я не позволю тебе его агитировать! – тихо, но внятно сказал Маринкин. – Я тебе отвечу за Андрея, я знаю, что он скажет…
– Я внимательно слушал тебя, Григорий, – заговорил Андрей, – и вот что я тебе скажу: не годится бросать товарищей в беде. Это раз. А два… Прежде чем говорить о побеге, нам действительно надо сплотиться… Надо чтобы не только ты, я, товарищ Егоров, не несколько человек, а сотни заключенных поднялись против тюремщиков. Это труднее, но и убедительнее того, что ты задумал. Здесь не отчаянье нужно, а мужество. Ты понял меня, Гриша?
Матрос хотел что-то возразить, но вдруг нагнулся, достал из-под лавки упавшую бескозырку и хлопнул ею по столу. Пробормотав что-то невнятное, он вышел из кухни, шаркая ногами и переваливаясь, будто шел по палубе.
– Эхма… знаю я, откуда у парня этот дух, – сказал Егорову Жемчужный. – От Яшки Козырева из второго барака.
– Возможно… – задумчиво ответил Егоров. – Я знаю Козырева! Это ведь наш шенкурский! Грузчик. Набросился на американца с ножом – и угодил на Мудьюг. По пьяному делу. Храбрость от градусов!
3
Потылихин был первым человеком, совершившим трудное путешествие из Архангельска в Вологду и обратно.
Перейдя линию фронта и добравшись до Вологды, он сразу же направился в штаб Шестой армии, разместившийся в здании гостиницы «Золотой якорь».
Потылихин сидел в номере Гриневой, члена Военного совета армии и секретаря партийной организации штаба.
Стены номера были заклеены приказами, расписаниями, плакатами. Железная койка, застеленная одеялом из старого шинельного сукна, стояла рядом с канцелярским столом. То и дело звонил телефон.
Анна Николаевна молча слушала Потылихина. Не надо было долго разглядывать этого человека в рваной, насквозь промокшей одежде, чтобы понять, как много он пережил.
«Да, вот Архангельск», – думала Гринева, и сердце у нее сжалось.
Словно угадав, о чем она думает, Потылихин покачал головой.
– Да, наш Архангельск, – сказал он, – красавец Архангельск! Его теперь не узнать. Расстрелы, голод… И грабеж, невиданный грабеж. Всю осень приходили иностранные корабли, а в декабре стали вывозить на ледоколах. Грузчиков заставляли работать под угрозой расстрела. Увозят все, что только можно. За несколько месяцев ограбили край дочиста, на сотни миллионов рублей. Все вывозят. Наехали всякие иностранные экспортеры – американцы, англичане… И наше отечественное купечество им отлично помогает… Есть в Архангельске некий господин Кыркалов, бывший лесопромышленник и лесозаводчик. Интервенты вернули ему его заводы. И он разбазаривает все то, что было заготовлено уже при советской власти. Однажды стою я у лесных причалов. Кыркалов сам наблюдает за погрузкой леса на американский пароход. Старый грузчик, видимо давний его знакомый, спрашивает: «Не жалко вам русского добра?» А Кыркалов отвечает: «Чего его жалеть? Деньги не пахнут!» На следующий день приходят из контрразведки и волокут грузчика в тюрьму. Так и живем.
Он схватился за голову.
– Когда расстреливали Степана Ларионова, командира красногвардейцев Печоры, вместе с ним расстреляли еще пять товарищей. Казнили публично, во дворе архангельской тюрьмы, стреляли иностранные офицеры на глазах у всех заключенных. Перед расстрелом Ларри спросил у Степана, не желает ли он, чтобы ему завязали глаза. Степан спокойно и с презрением ответил: «Если тебе стыдно, палач, завяжи себе глаза, а мы сумеем умереть и с открытыми глазами». Это еще можно понять, товарищ Гринева, они хотели запугать нас, мстили большевикам. А вот на Троицком проспекте они расстреляли ни в чем не повинную девочку… ночью она бежала к доктору, мать у нее заболела… Пропуска, конечно, не было. И её тут же пристрелили, неподалеку от Гагаринского сквера. Недавно сожгли целую деревню на Двинском фронте. Американские солдаты испугались какого-то звука, похожего на выстрел… и теперь двести крестьян остались без крова. На улицах Архангельска солдаты и особенно офицеры экспедиционного корпуса бесчинствуют, хватают девушек, уводят в казармы либо на свои квартиры. Что там делается, – страшно сказать! А через сутки или через двое выбрасывают их на улицу, что падаль… полумертвых. И все это без всякого стеснения.
Он побледнел.
– Душно… Я вот приехал сюда, надышаться не могу.
– Как вам удалось перебраться через фронт? – участливо спросила Гринева.
– До Шенкурска я доехал, а дальше – тысяча и одна ночь. Не верится, что все уже позади. И вы знаете, товарищ Гринева, что меня особенно подхлестнуло? Шурин одного из наших товарищей служит в тюрьме надзирателем. Он сообщил нам о пленных комиссарах, сосланных на Мудьюг.
– А фамилии пленных комиссаров не помните? – спросила Гринева.
– Только одну: Латкин, бывший студент.
– Латкин? – повторила Гринева, заглядывая в бумаги и перелистывая их. – Откуда он? С Двины?
– Да, как будто с Двины.
– Такого комиссара у меня в списке нет. Ну, мы это выясним. А вы как уцелели?
– Случайно, Анна Николаевна… Совершенно случайно… – сказал Потылихин, улыбаясь и разводя руками. – Пофартило, как говорится. Знакомые ребята, рабочие на Смольном Буяне, спрятали меня в своем бараке. Ведь в первые дни интервенты и белогвардейцы хватали всех нас прямо по списку. Правда, Коля Базыкин, Николай Платонович, – поправился Потылихин, – при первом обыске уцелел… Однако тут же его поймали под Архангельском. Зенькович погиб… А ведь они должны были организовать подполье.
Гринева с волнением выслушала рассказ Потылихина о гибели губвоенкома Зеньковича и телеграфиста Оленина. Потом она попросила составить ей список всех коммунистов, арестованных и оставшихся в Архангельске.
– На свободе нас только шестьдесят человек.
– Подпольный комитет у вас организован?
– А как же… Но мы считаем его временным… Ведь после занятия Архангельска нам пришлось работать в одиночку. Пошли аресты, преследования. Но в ноябре нам удалось организовать подпольные группы на Экономии, в Маймаксе, Исакогорке, Бакарице, на Быку и в Соломбале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59