«Не сдавайся, Шурка! – говорила ока себе. – Возьми себя в руки».
В красивом особняке Абросимова было тихо, только в классной комнате в ожидании учительницы вполголоса переговаривались мальчики.
В кабинете Абросимова все было добротно и прочно: кресла, письменные принадлежности, книжные шкафы и даже портреты светил адвокатуры – Плевако, князя Урусова, Карабчевского и других.
Хозяин, одетый по-домашнему, в халате и мягких туфлях, сидел за большим письменным столом. Рядом на маленьком столике остывал стакан крепкого чаю.
Абросимов всю жизнь вел гражданские дела и считался одним из лучших специалистов по торговому праву. В его доме все как бы говорило: «Не думайте, что я какой-нибудь купчишка вроде тех, чьи интересы мне приходится защищать! Я интеллигентный человек, мне дороги высокие идеалы!» За ужинами и обедами здесь много говорилось о прогрессе русской общественной мысли и традициях русской интеллигенции. Все дышало благопристойностью, и в то же время все было фальшиво от начала до конца.
Короче говоря, это был совершенно чужой, враждебный дом, и Шурочка приходила сюда, точно на казнь.
Заведующий Управлением внешней торговли Северного правительства сегодня прислал Абросимову объемистый пакет. Он ничего не смыслил ни в экспорте, ни в импорте и поручал рассмотрение важных дел своему приятелю адвокату.
Вскрыв пакет, Абросимов прежде всего занялся документами по экспорту. Из них было видно, что стоимость грузов, вывезенных американцами, англичанами и французами в навигацию 1918 года, то есть всего за три месяца, составляет почти пять миллионов фунтов стерлингов. Иностранные фирмы вывозили лен, кудель, пеньку, паклю, свекловичное и льняное семя, спичечную соломку, фанеру, щетину, поташ, смолу, шкуры, мех. Все это они брали даром, в счет процентов «по русскому государственному долгу».
«Ловко! Одним махом окупили все расходы по интервенции… Ну и союзнички! Вот братья-разбойники… – весело думал Абросимов. – К тому же цифры наверняка преуменьшены».
Развернув новую пачку документов, Абросимов увидел, что не ошибся. Данные таможни в три раза превышали цифры Управления. На вывоз шли еще лесные материалы, скипидар, спирт, кожа.
Внимание адвоката привлек проект, разработанный антарктическим путешественником англичанином Шекльтоном. Шекльтон предлагал организовать общество для эксплуатации естественных богатств Кольского полуострова. Проект предусматривал аренду земли в Мурманске и на Кольском полуострове, разработку найденных минеральных богатств, право покупки железных дорог по минимальной цене, право на рыбные ловли, на постройку лесопильных заводов, на установку, электрических станций при порогах и водопадах.
Откинувшись на спинку кресла, Абросимов прикинул, какие выгоды сулит ему это дело: консультационные, комиссионные, оформление бумаг по продаже, проценты по сделкам, неофициальные расходы. «Да, это грандиозно…»
В дверь постучали. Вошла Шурочка и сказала, что сегодня ей придется кончить урок раньше времени.
– В гости, наверное? – любезно улыбнулся Абросимов.
Шурочка отрицательно покачала головой.
– Нет, Георгий Гаврилович… Серьезное дело.
– Не по поводу ли вашего супруга?
Шурочка покраснела.
– В первую очередь надо добросовестно исполнять свои обязанности. Мы ведь условились, что урок будет продолжаться полтора часа, – сухо сказал адвокат и отпустил ее.
Шурочке хотелось крикнуть ему: «Мерзавец!» Однако она вежливо попрощалась и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Когда Базыкина, выйдя на улицу, пересекала площадь, мимо нее пронеслась пара лошадей, покрытых синей сеткой. В санках сидел представительный генерал. Несмотря на мороз, он был в тонкой летней шинели. За санками следовала конная охрана – четыре ингуша из отряда Берса в бурках и мохнатых черных папахах.
Генерал Миллер, ставленник Колчака, рослый сорокачетырехлетний франтоватый немец, появился в Архангельске всего три дня назад. Почти весь 1918 год он провел в Италии на должности военного атташе старого, еще царского времени посольства.
Чаплина в Архангельске уже никто не помнил. Другой командующий, маленький генерал Марушевский, канцелярский педант с белыми штабными аксельбантами, тоже отошел на второй план. Теперь всеми белыми войсками командовал Миллер; он же был назначен и местным генерал-губернатором. Миллер назывался главнокомандующим; Марушевский – просто командующим, так как называть его начальником штаба было неудобно.
Старого Фредерика Пуля отозвали в Лондон – он не поладил с Френсисом, – и вместо него в Архангельск прибыл Эдмунд Айронсайд, один из самых молодых генералов британской армии.
При первой же встрече с Айронсайдом Миллер ощутил в нем соперника, и все в Архангельске сразу ему не понравилось: люди, природа, штабные взаимоотношения, зависимость от дипломатического корпуса. Хотя Френсис уже уехал, но американская миссия осталась, союзное командование тоже осталось, и теперь подлинным главнокомандующим вообще всеми войсками был, конечно, Айронсайд. Миллер часто вспоминал теперь о своей безмятежной жизни в Риме. Он вспоминал свои светские знакомства, большие прохладные кафе, верховые поездки по Аппиевой дороге. «Какое там было солнце, боже мой!.. И зачем я приехал сюда, в эту проклятую Россию?»
Сидя в санках, Миллер с тоской и ненавистью глядел на архангельское небо, точно укутанное в дымную вату. Санки проехали площадь с бронзовым памятником Ломоносову, чуть не раздавив какую-то молодую женщину, и подкатили к двухэтажному белому особняку, На маленьком балконе второго этажа стояли два пулемета, стволы которых были направлены в обе стороны проспекта. У ворот дежурили часовые.
Окна в спальне жены были уже освещены. Миллер рассердился: «Сколько раз надо говорить, чтобы закрывали окна портьерами! Мало ли что может быть! Еще бросят бомбу в освещенное окно!..»
– На-кра-ул! – раздалась команда.
Ворота распахнулись, и санки въехали во двор.
6
В приемной, сидя на диванчике, ждал Миллера полковник Брагин, низенький, толстобрюхий, с распущенными, как бакенбарды, усами и заплывшими глазками. Увидев генерала, Брагин молодцевато вскочил и даже приподнялся на носки.
Доклад был назначен в домашнем кабинете. Сегодня Миллер интересовался настроениями в армии.
– Многие наши офицеры вырвались из объятий Чека, ваше превосходительство, – докладывал Брагин, стоя навытяжку перед опустившимся в кресло генералом. – Многие бренчали на балалайках в ресторанах Стокгольма. Их чувства ясны, ваше превосходительство! Их нужда гонит.
«Выражаешься ты черт знает как…» – подумал генерал.
– Ну, а рядовые?
Брагин провел пальцами по лбу.
– Не очень надежны, ваше превосходительство. Недавно мобилизованные шли в армию чуть ли не под огнем пулеметов.
– Почему?
– Агитаторы! Кричат, что возвращается власть помещиков и кулаков…
– Ловить, сажать, расстреливать!
– Делаем, ваше превосходительство.
«Ну, это я устраню, – подумал генерал. – Я буду действовать без пощады».
Он встал с кресла, прошелся по кабинету и спросил:
– А что произошло тут в декабре? Что за бунт? Что за безобразие? Генерал Марушевский мне докладывал, но хотелось бы знать поподробнее.
– Владимиру Владимировичу неприятно об этом говорить. Не предусмотрел! Проморгал!
– Вы присядьте, полковник, – предложил Миллер.
Он протянул Брагину серебряный портсигар. Полковник закурил и стал рассказывать о том, как одиннадцатого декабря несколько рот Архангельского полка должны были уйти на фронт и как утром вместо молебна возник солдатский митинг и люди, расхватав оружие, заявили офицерам, что не желают воевать.
– Пикантнее всего то, – сказал Брагин, – что первыми узнали о мятеже не мы, а генерал Айронсайд и «союзная» контрразведка.
Генерал нахмурился.
– Разрешите дальше? Мы приказали мятежникам выходить. Никого! Никто не вышел. Мятежники открыли огонь из окон, с чердаков. Тогда, по приказанию генерала Марушевского, мы окружили казармы и открыли огонь из бомбометов. Это было зрелище! Подавили их артиллерией.
– И все это вы взяли на себя?… Справились собственными силами?
– Никак нет! То есть не совсем, – Брагин смутился. – Собственно говоря, за нашей спиной стояла английская морская пехота. И, насколько помнится… американские стрелки с пулеметами и легкими орудиями.
– Гм… – промычал Миллер. – Ну, дальше.
– Был дан второй приказ: выдать зачинщиков. В противном случае расстрел каждого десятого из шеренги. Но никто не выдал! Через два часа мы расстреляли тринадцать человек. Было тринадцать шеренг.
– Кто был расстрелян? Большевики?
– Никак нет.
– Они скрылись?
– Никак нет… Если бы это дело подняли большевики, полк спокойно выехал бы на фронт… А уж там, на фронте, он перешел бы на сторону, красных. Вот как поступили бы большевики. Но, к счастью, их не было, ваше превосходительство.
«А ведь он не глуп…» – подумал Миллер.
– Так что ж, выходит, зря расстреляли? – спросил он.
– Зря, ваше превосходительство. Выпороть бы!
– Вот это правильно, – пробормотал генерал. – Наши предки были не глупее нас… Драли! Оттого и было тихо. А как пошли реформы…
– Еще одно срочное дело, ваше превосходительство, – почтительно напомнил полковник. – На станцию Экономия с Мудьюга пришел ледокол. Доставил арестованных большевиков.
Полковник заглянул в бумаги.
– Егорова, Базыкина, Латкина и Жемчужного. Все они доставлены в архангельскую тюрьму, числятся за контрразведкой, за полковником Торнхиллом. Дознание началось. Ларри предполагает, что в Архангельске работает подпольный комитет большевиков.
– Даже так? – Генерал покраснел. – А что же американцы и англичане мне хвастали, будто вычистили все под метелку? Значит, тоже зря?
Брагин пожал плечами.
– Ну, хорошо, – сказал Миллер. – Я наведу здесь свои порядки. Я буду действовать… как Николай Первый. Первый, а не Второй, – важно прибавил генерал.
Брагин чуть было не засмеялся, но вовремя сдержал себя.
7
Шестнадцатого января Ларри приступил к разбору крупного дела. В общих чертах оно представлялось ему так: в ночь на второе января несколько заключенных – Петров, латыш Лепукалн, Виртахов, во главе с Яковом Козыревым, – воспользовались сильной метелью, перерезали колючую проволоку и скрылись. Через час побег был обнаружен. Начались поиски. К утру все бежавшие были пойманы, за исключением латыша Лепукална. Труп его был обнаружен только через несколько дней. Он замерз в сугробе.
Третьего января на Мудьюг выехала комиссия Военного контроля во главе с лейтенантом Бо.
На допросе Яков Козырев показал, что, кроме него, Виртахова, Петрова и Лепукална, никто не хотел бежать.
– Значит, вы и с другими говорили об этом?
Яшка отчаянно усмехнулся.
– Да, почитай, все об одном мечтают, вкусив вашу сласть… Извиняюсь, вашу власть!
Он держался лихо, понимая, что терять ему уже нечего.
Побег Козырева и еще трех заключенных не представлялся лейтенанту Бо крупным событием. Но американская разведка воспользовалась этим побегом для организованной расправы с большевиками.
Стало известно от конвойных, что за несколько дней перед побегом заключенных Козырев разговаривал с матросом Прохватиловым. Вызвали Прохватилова. Матрос все начисто отрицал. Вызвали тех, кто был близок с Прохватиловым: Жемчужного, Маринкина, Егорова и Базыкина.
Пятого января Егоров, Базыкин, Жемчужный и Маринкин были посажены в тот самый погреб, постройку которого они только что кончили. Латкина не трогали.
Еще на Мудьюге, когда один из членов комиссии поднял вопрос о Латкине, лейтенант Бо сказал:
– Подвергать его карцеру преждевременно. Это натура неустойчивая, склонная к необдуманным поступкам. Он сгоряча объявил себя коммунистом, а проверка точно установила его беспартийность, во всяком случае формальную. Был одним из рядовых красноармейцев при штабе Северодвинской бригады. Архангельска не знает. Связей ни с кем не имеет. Простой военнопленный. Поэтому предлагаю пока что не подвергать его репрессивным мерам.
На рассвете десятого января беглецы были расстреляны. Комендатура позаботилась о том, чтобы выстрелы слышал весь лагерь.
Расстрел производился неподалеку от бараков, и сразу же после него комендант лагеря вместе с охраной ворвался в помещение второго барака.
Все заключенные вскочили.
– По уровню нар – пальба! – скомандовал комендант.
Беспорядочные залпы охраны заглушали крики раненых и страшные стоны умирающих. После обстрела начался повальный обыск. Людей избивали прикладами, пол барака был залит кровью. Комендант палкой со стальным гвоздем наносил людям рваные раны. Он наслаждался этим собственноручным избиением. Как садист, он мстил второму бараку за побег. После этого побоища из барака вынесли десять человек убитых и около сорока раненых; половина из них в этот же день умерла в лазарете.
Мудьюг притих. Заключенные перестали разговаривать друг с другом.
Такая же могильная тишина наступила и в первом бараке.
День шел за днем, товарищи Андрея по-прежнему сидели в погребе, а его самого никто не трогал. Андрей не находил себе места. Порою самоубийство казалось ему лучшим выходом, но когда он вспоминал Павлина Виноградова, Валерия Сергунько, Фролова, вспоминал Любу, думал об Егорове, Базыкине, Маринкине, тогда Андрей говорил себе: «Нет, надо все вынести до конца».
Однажды, находясь в помещении команды, сержант Пигалль также обмолвился несколькими словами по поводу побега.
– Это бесчеловечно, – сказал он. – Мадам Базыкина – такая милая дама! Воображаю себе ее горе, когда она узнает о том, что случилось! Нет, как хотите, но это бесчеловечно.
Слова Пигалля были переданы. Лейтенант Бо немедленно вызвал к себе сержанта и стал допрашивать его.
– Мне нечего рассказывать, – возразил Пигалль.
– Ты возил посылки?
– По вашему распоряжению.
– Еще что?
Больше ничего.
– Ничего? Так-то ты выполнил мое приказание… Ничего!
Бо несколько раз ударил Пигалля стеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59