В то же время отказ России от обязательства 1982 года никак не может рассматриваться как наличие у нее намерения применить ядерное оружие против какого-либо государства, если только не сложится критическая для ее национальной безопасности ситуация в результате крупномасштабной агрессии со стороны этого государства с применением даже только обычного оружия. Публичное взятие Советским Союзом упомянутого обязательства в 1982 году тоже вовсе не означало, что до этого у него были планы применения ядерного оружия первым в случае агрессии против него с использованием только обычных вооружений. Да, до 1982 года юридически он оставлял себе руки развязанными на такой случай, но в действительности подобных планов у него не было – в отличие от нынешней России Советский Союз тогда мог положиться на свою способность дать должный отпор такому агрессору с помощью тоже только обычных вооружений.
О том, что советская военная доктрина и до 1982 года не предусматривала применение ядерного оружия первым, было известно западным правительствам, по крайней мере, с середины 70-х годов, из закрытых источников, в частности из попавших в руки западных спецслужб секретных лекций, прочитанных в Академии Генерального штаба. Правда, у западных экспертов не было единого мнения: означает ли это, что Советский Союз не станет применять ядерное оружие в таких военных конфликтах только тогда, когда будет совершенно очевидным отсутствие у другой стороны готовности прибегнуть к ядерному оружию, или же он будет придерживаться этого принципа даже при наличии у него подозрений об обратном, вплоть до тех пор, пока другая сторона не нанесет по его территории хотя бы один ядерный удар.
В этой связи, прежде чем я коснусь вопроса о пересмотре советской военной доктрины в более широком плане при Горбачеве (к чему я тоже имел определенное касательство), хотелось бы рассказать о том, что мне было известно по упомянутой выше проблеме, поскольку за последние годы и в нашей печати появилось немало противоречивых публикаций на этот счет.
Со времени появления и у Соединенных Штатов, и у Советского Союза ракетно-ядерного оружия, способного поражать территорию друг друга, теоретически существовало три варианта стратегической защиты государства:
упреждающий ракетно-ядерный удар по территории изготовившегося к ракетно-ядерному нападению агрессора;
ответно-встречный ракетно-ядерный удар по агрессору, предпринявшему ракетно-ядерное нападение, но до прихода его боеголовок на нашу территорию;
придание нашим ракетно-ядерным силам способности нанесения гарантированного ответного ракетно-ядерного возмездия по агрессору при самых неблагоприятных для нас последствиях его ракетно-ядерного нападения.
Американская официальная доктрина всегда предусматривала и по сей день предусматривает первый вариант: нанесение массированного упреждающего удара в случае, если американское руководство придет к выводу, пусть и ошибочному, что другая сторона готовится нанести ядерный удар по США.
В отличие от американской, советская военная доктрина не предусматривала подобного превентивного удара. Думается, не только из-за опасения просчета и по моральным соображениям, но и по чисто рациональным. При наличии у США, помимо наземных защищенных ракетных комплексов, двух других мощных компонентов ядерной триады – морского и воздушного базирования наш упреждающий удар не выполнил бы задачу предотвращения или хотя бы серьезного ослабления ядерного удара по нашей территории. Обмен ударами все равно привел бы к взаимному уничтожению друг друга.
Что касается второго варианта, то ответно-встречный удар по агрессору, уже запустившему свои ракеты, тоже по определению не решает задачи стратегической защиты государства. Результат будет тот же. Тем не менее в период до достижения примерного стратегического паритета с США, то есть пока была слишком велика угроза уничтожения первым ударом противника всех наших межконтинентальных баллистических ракет (МБР) наземного базирования, советское военное руководство де-факто, без официальных решений на уровне высшего руководства государства, не исключало возможности нанесения ответно-встречного удара, то есть пуска ракет по территории агрессора в случае обнаружения летящих в направлении СССР ракет, не дожидаясь, когда они поразят его территорию. Логика военных заключалась не просто в принципе «погибать, так всем», но и в надежде, что если руководство США будет знать о нашей возможной готовности нанести ответно-встречный удар в случае ракетно-ядерного нападения на СССР, то это будет дополнительным сдерживающим фактором.
К концу 60-х годов, когда обозначился примерный стратегический паритет между США и СССР, у нас появилась возможность путем повышения прочности наземных стартов и создания мобильных ракетных комплексов воплотить в жизнь третий вариант: придать нашим ракетно-ядерным силам способности при любых условиях нанести гарантированный ответный удар по агрессору, совершившему ядерное нападение на СССР. Достижение такой способности становилось самым действенным фактором сдерживания потенциального агрессора – более действенным, чем страх перед ответно-встречным ударом.
Концепция гарантированного ответного удара была одобрена Советом обороны СССР в конце июля 1969 года вопреки возражениям тогдашнего министра обороны Гречко, который был сторонником концепции ответно-встречного удара как более простой и дешевой. Один из участников того заседания Совета обороны резюмировал исход состоявшейся там жаркой дискуссии следующим образом: «Отныне основанием для нанесения ракетно-ядерного удара по противнику может быть только одно – ядерные взрывы ракет противника на территории СССР».
Правда, военные и в дальнейшем иногда возвращались к этому вопросу (что само по себе неудивительно в условиях, когда США продолжали придерживаться концепции упреждающего удара), но высшим руководством эти разговоры пресекались. Так, из воспоминаний очевидцев известно, что, когда на одном из последующих заседаний Совета обороны главком Ракетных войск Крылов обронил: «Не собираемся же мы сидеть и ждать, пока нам ударят по голове», он получил резкую отповедь Косыгина. А в 1983 году я сам был свидетелем, как Андропов, в то время Генеральный секретарь ЦК, в ответ на замечание Устинова относительно того, что «технически мы способны при необходимости нанести ответно-встречный удар», тоже довольно резко оборвал его: «Ты брось, Дмитрий. Это не технический, а сугубо политический вопрос».
А самым весомым доказательством того, что начиная с конца 60-х годов Советский Союз на деле исходил из концепции гарантированного ответного удара, а не ответно-встречного, является тот факт, что он расходовал огромные средства на создание упрочненных, способных выдержать ядерный удар, стационарных, а также мобильных стартов. Делать это было бы совершенно бессмысленно и с экономической, и с практической точки зрения, если бы он придерживался концепции ответно-встречного удара. А если в некоторых публикациях военных авторов по-прежнему можно было вычитать между строк намеки на нашу способность нанести при необходимости и ответно-встречный удар, то делалось это для острастки, чтобы кто-то не рассчитывал обезоружить нас упреждающим ударом.
В некоторых публикациях – и зарубежных, и наших – в порядке обоснования утверждений, будто советская сторона придерживалась концепции ответно-встречного удара до начала 90-х годов, содержатся ссылки на то, что при создании систем раннего предупреждения о ракетном нападении им придавалась способность обнаруживать запуск ракет противника и оповещать об этом Верховное главнокомандование в течение 3–4 минут. Но эти ссылки и логически, и фактически несостоятельны – для эффективного обеспечения гарантированного ответного удара максимально раннее оповещение о ракетном нападении имеет отнюдь не меньшее значение, чем для нанесения ответно-встречного удара.
При всей важности ракетно-ядерного компонента военных доктрин СССР и США не менее важное значение имел общий характер этих доктрин. В своей военно-политической части и советская, и американская доктрины были оборонительными в том смысле, что ни в одной из них не провозглашались агрессивные цели. Однако в своей военно-технической части, определяющей структуру вооруженных сил, их дислокацию и подготовку, они – опять-таки одинаково – исходили из принципа «лучшая оборона – это наступление». Другими словами, вооруженные силы обеих сторон строились, вооружались, обучались, размещались так, чтобы быть в постоянной готовности перейти в мощное контрнаступление сразу же в случае нападения другой стороны. А это означало, что ни одна из сторон не могла быть уверенной в том, что другая сторона не использует свой мощный наступательный потенциал при каких-то обстоятельствах в агрессивных целях, а не в целях самообороны. Тем самым заколдованный круг на концептуальном уровне – взаимная подозрительность в отношении глобальных целей друг друга – воспроизводился на военно-материальном уровне.
Поэтому естественно, что в связи с провозглашением «нового мышления», ядром которого Горбачев первоначально назвал «приоритет выживания человечества», перед Генеральным штабом не могла не встать задача попытаться разорвать этот заколдованный круг. И Генштаб по своей инициативе еще в конце 1985 года (я знал об этом от маршала Ахромеева в приватном порядке) начал работать над обновлением советской военной доктрины. Тот, кто заинтересуется тем, как рождалась существенно новая военная доктрина, может узнать это из первых рук – Ахромеев подробно описал этот мучительный процесс в упомянутой выше книге «Глазами маршала и дипломата».
Я же, участвовавший в «дипломатической доводке» новой военной доктрины, остановлюсь здесь кратко только на двух ее важнейших элементах, имевших прямое отношение к «новому мышлению» и в позитивном, и в негативном значении этих слов.
Первое. Прежняя военная доктрина по своему содержанию охватывала сумму вопросов, которые требовали решения и воплощения в жизнь на тот случай, если войну не удастся предотвратить . Предотвращение же войны было коренной задачей внешней политики Советского государства. Теперь задача предотвращения войны становилась также неотъемлемой частью военной доктрины, что влекло за собой определенное изменение акцентов и в вопросах военного строительства.
Второе. В отличие от прежней военной доктрины, разработанной Г. К. Жуковым и его соратниками с учетом уроков Великой Отечественной войны и предусматривавшей, что в случае агрессии Вооруженные Силы СССР и его союзников должны не только остановить противника, но сразу же перейти в наступление, в новой доктрине – и в этом была главная ее новизна – предусматривалось, что в случае агрессии против СССР его вооруженные силы будут отражать нападение исключительно оборонительными операциями. Одновременно должны предприниматься политические меры для прекращения конфликта. И только если бы в течение нескольких недель войну остановить не удалось, тогда уже развертывались бы широкомасштабные действия по нанесению поражения агрессору. Это было действительно радикальное изменение военно-технической части советской военной доктрины, потребовавшее коренной ломки армии и флота, переосмысления многих стратегических и тактических истин, переподготовки командных кадров.
И все это было бы хорошо, если бы аналогичному пересмотру подверглась также военная доктрина США и в целом блока НАТО, которая в своей военно-технической части, как уже говорилось, была зеркальным отображением нашей.
Однако этого-то и не произошло. Если военная доктрина НАТО и претерпела какие-то изменения, то никак не в сторону большей оборонительности, а совсем наоборот. Свидетельств этому более чем достаточно: здесь и война в Персидском заливе, и агрессия на Балканах, и расширение НАТО на Восток.
Расцвет «нового мышления»
Отсутствие адекватных шагов со стороны НАТО в ответ на столь далеко идущие изменения в советской военной доктрине и в целом на «новое мышление» нисколько не вразумило Горбачева и Шеварднадзе. К нашей большой беде, «новое мышление» в редакции Горбачева – Шеварднадзе, как и перестройка в наших внутренних делах, чем дальше, тем больше превращалось в концептуальном плане в нечто, лишенное всякой логики, а в практическом – в фактическое предательство государственных интересов Советского Союза. Увлекшись рассуждениями о примате общечеловеческих ценностей и интересов, они перестали видеть и принимать в расчет все другие интересы, в том числе и прежде всего национальные. Выдавая желаемое за действительное, они повели себя так, будто весь мир, за исключением нас, живет уже по общечеловеческим заповедям.
Со стороны Шеварднадзе предпринимались даже попытки подвести «теоретическую базу» под стремление выдавать желаемое за действительное. Так, в 1988 году его главный споуксмен в ответ на вопросы журналистов, на чем основывается оптимизм министра относительно скорого заключения Договора СНВ-1 (на деле до его заключения прошло еще три года), вполне серьезно заявил: «В такого рода ситуациях оптимизм – вещь хорошая. Он приводит в действие механизм самоисполняющегося предсказания». Над подобными «самоисполняющимися предсказаниями» можно было бы, конечно, просто посмеяться, если бы речь шла не о столь серьезных делах.
Ведь в реальной жизни иллюзиям Горбачева – Шеварднадзе насчет того, будто новый мировой порядок, основанный на общечеловеческих ценностях, если еще и не наступил, то находится где-то за первым поворотом, противостояла твердая неизменная линия США и других государств на отстаивание прежде всего и главным образом своих собственных интересов, сохранение и по возможности расширение сфер своего влияния в мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56