Хрущев был, однако, непреклонен – он повторил, что решение Советского Союза подписать не позже декабря мирный договор с ГДР с вытекающими из этого последствиями бесповоротно, и никакие угрозы со стороны США его не остановят. «Мы, – повторил Хрущев, – войны не хотим, но если вы ее навяжете, то она будет».
«Да, кажется, холодная зима будет в этом году», – заключил Кеннеди.
Драматические перипетии после встречи
Как рассказывал потом К. О’Доннел, один из ближайших помощников президента, Кеннеди по пути из Вены в Лондон последними словами ругал Хрущева, особенно за жесткую постановку берлинского вопроса. Вместе с тем президент сказал: «Бог свидетель, что я не изоляционист, но кажется чрезвычайной глупостью рисковать жизнью миллионов американцев из-за спора о правах доступа по автобану… или из-за того, что немцы хотят объединения Германии. Должны быть гораздо более крупные и важные причины, чем эти, если мне придется грозить России ядерной войной. Ставкой должна быть свобода всей Западной Европы, прежде чем я припру Хрущева к стенке и подвергну его окончательному испытанию».
Тем не менее по возвращении в Вашингтон Кеннеди продолжал, как и в Вене, демонстрировать твердую решимость не остановиться перед применением силы для сохранения военного присутствия западных держав в Западном Берлине и свободного доступа туда. И это не была просто словесная бравада. До посольства доходили сведения, а потом они выплеснулись и на страницы печати, о разработке разных вариантов военных планов на этот случай. Разработка этих планов соответствовала преобладавшей в то время в Вашингтоне «линии Ачесона».
Сторонники бывшего государственного секретаря Дина Ачесона, которого президент привлек к германским делам еще до венской встречи и под воздействием которого в значительной мере сформировалась «глухая», неконструктивная позиция, занятая Кеннеди в этих вопросах на встрече, стояли на своем. По их мнению, в ответ на жесткую, ультимативную позицию по Берлину, продемонстрированную в Вене Хрущевым, США должны были продолжать придерживаться бескомпромиссной линии в этом вопросе до тех пор, пока Хрущев не отступит. Вашингтону, согласно этой линии, не следовало подавать Москве никаких сигналов о готовности к переговорам, поскольку это, дескать, будет расценено Хрущевым как признак того, что Кеннеди «дрогнул».
Отражением «ачесоновской линии» явилось, в частности, то, что в состоявшейся 27 июня в Вашингтоне беседе Кеннеди с зятем Хрущева А. Аджубеем президент попросил его передать советскому лидеру следующее: «Я не хочу ввязываться в войну из-за Западного Берлина, но воевать мы будем, если вы односторонним образом измените обстановку… Если я сейчас уступлю или откажусь от занимаемой позиции, конгресс, сенаторы привлекут меня к ответственности и посадят в тюрьму».
Вместе с тем посольству было известно, что и в Белом доме, и в государственном департаменте далеко не все и, во всяком случае, не полностью разделяли «линию Ачесона», считая ее слишком опасной, тем более что резонно усматривали политико-дипломатическую слабину в той позиции, с которой поехал Кеннеди в Вену: отход от ранее выраженной Эйзенхауэром готовности к переговорам ввиду «ненормальности» положения в Берлине.
В тех условиях была особенно важна правильная оценка посольством реальной расстановки сил в американской администрации по данному вопросу, которая помогла бы Москве избежать просчета в понимании действительной решимости США не допустить изменения ситуации в Западном Берлине. Не менее важным представлялось и то, чтобы поведение самого посольства, как и Москвы, не лило воду на мельницу сторонников «линии Ачесона», а укрепляло позиции тех, кто выступал за более гибкий образ действий.
К сожалению, тогдашний наш посол Меньшиков был далек от понимания важности и того и другого. Рассчитывая потрафить Хрущеву, он фактически дезинформировал Москву, утверждая, что президент Кеннеди и его брат Роберт, которых он вслед за Аджубеем называл не иначе как «мальчишками в коротких штанишках», лишь храбрятся до поры до времени, а потом дрогнут и отступят. Помнится, как в одной из телеграмм, отправленных в Москву в начале июля 1961 года, Меньшиков, подделываясь под стиль Хрущева, высказал мнение, что «новые американские вожди петушатся», пока еще есть время, а когда дело ближе подойдет к решительному моменту (т. е. к подписанию мирного договора СССР с ГДР), «они первые накладут в штаны».
Наряду с дезинформацией Москвы Меньшиков в беседах с американскими деятелями и даже публично выражал в те дни уверенность, что, «когда будут раскрыты карты, американцы не станут воевать из-за Берлина». Подобные заявления не могли не провоцировать сторонников Ачесона не только давать резкую отповедь Меньшикову, но и усиливать давление на своего президента.
Отнюдь не все в советском посольстве были согласны с такой линией поведения посла. Спорить с ним было бесполезно, но кое-кто из нас стремился в меру своих возможностей как-то поправить дело, стараясь более правдиво информировать Москву и нейтрализовывать опрометчивые заявления Меньшикова.
Именно с этой целью я, например, встретился 5 июля с Артуром Шлесинджером, одним из помощников президента, с которым у нас был неплохой контакт и который не принадлежал к числу сторонников Ачесона (так же как ранее не был сторонником вторжения на Кубу).
Походив, как говорится, вокруг да около юридических и политических аспектов берлинского вопроса, я прямо спросил Шлесинджера: действительно ли все упирается в недоверие со стороны США, когда мы говорим, что их прежние позиции в Западном Берлине сохранятся и в новом контексте – в случае подписания мирного договора СССР с ГДР? Мой собеседник столь же прямо ответил, что да, все заключается как раз в том, что США не могут полагаться на наши гарантии в этом отношении. Мой следующий вопрос: если США не считают предлагаемые нами гарантии достаточными, почему бы им не предложить со своей стороны какие-либо другие гарантии? Почему не обсудить все это?
Как потом Шлесинджер говорил мне, а затем и писал в одной из своих книг, в таких моих высказываниях он усмотрел признаки того, что Москва, возможно, хочет сойти с пути, ведущего к столкновению. В ту пору считалось аксиомой, что любой советский дипломат говорил иностранцу только то, что ему предписано начальством, хотя в данном случае, как и во многих других, это было совсем не так – многое делалось и по собственному разумению, исходя из интересов своей страны, как они тобой понимались.
Во всяком случае, наша беседа, по словам Шлесинджера, подтолкнула его к тому, что на следующий день, посоветовавшись с некоторыми своими коллегами в Белом доме и госдепартаменте, он подготовил меморандум для президента Кеннеди с мотивированным изложением обеспокоенности потенциальной опасностью «линии Ачесона». Главная опасность усматривалась Шлесиджером в том, что эта линия предусматривала концентрацию всех усилий на возможности военной конфронтации, игнорируя необходимость прилагать, прежде всего, усилия по ее предотвращению дипломатическим путем.
Шлесинджер напомнил президенту, что кубинское фиаско в апреле 1961 года во многом проистекало как раз из излишней концентрации на военных и оперативных вопросах при совершенно недостаточном учете политических соображений. При этом он высказал опасение, что то же самое может повториться и в случае с Берлином. Предложенный Ачесоном курс действий, по его мнению, мог рассматриваться как подходящий только в крайнем случае, если будут исчерпаны все остальные альтернативные курсы, между тем как в плане Ачесона вообще не было заложено никаких альтернатив конфронтационному варианту.
Шлесинджер убедительно показал в своем меморандуме, что, не разработав и не исчерпав все политико-дипломатические альтернативы, США рискуют сами себя загнать в тупик и оказаться без продуманной заранее линии поведения в случае, если Хрущев – как скорее всего и будет – вместо подписания мирного договора с последующим установлением физической блокады Западного Берлина станет действовать более осмотрительно.
Согласно рассказу Шлесинджера, президент, прочитав его меморандум, тут же согласился, что план Ачесона был слишком узко нацелен на военную сторону проблемы и что планированию по Берлину надо придать более сбалансированный характер. Вслед за этим Кеннеди ознакомил с меморандумом госсекретаря Д. Раска, министра обороны Р. Макнамару и своего военного советника М.Тейлора. Ознакомил он их и с еще одним меморандумом, подготовленным другим его помощником Макджорджем Банди. В этом документе указывалось на опасную жесткость продолжавшего сохранять свою силу со времени прежней администрации стратегического военного плана, согласно которому в случае серьезного обострения ситуации вокруг Берлина предусматривалось почти немедленное применение ядерного оружия вплоть до нанесения общего ядерного удара по Советскому Союзу.
Ясно выразив при этом свое неудовольствие состоянием планирования по Берлину, президент дал указание Раску в течение десяти дней разработать и представить переговорную позицию США по германским делам, а Макнамаре – в тот же срок разработать новый военный план, «который допускал бы неядерное сопротивление в масштабах, достаточных как для того, чтобы продемонстрировать нашу решимость, так и для того, чтобы дать коммунистам время вторично подумать и вступить в переговоры прежде, чем все выльется в ядерную войну». В этом указании Кеннеди содержался зародыш той стратегии, которая впоследствии получила название «гибкого реагирования».
Тем не менее среди разрабатывавшихся вариантов нового военного плана на случай обострения ситуации вокруг Берлина был и тот, о котором мир узнал много лет спустя из опубликованных в 1989 году воспоминаний Ф.-Й. Штрауса, бывшего в те годы министром обороны ФРГ. Согласно Штраусу, этот вариант, на который дало свое согласие и западногерманское правительство, предусматривал, что в случае установления Советским Союзом блокады Западного Берлина туда направится из ФРГ американская танковая бригада, и, если советские войска физически воспрепятствуют ее продвижению, на один из полигонов на территории ГДР, где сконцентрировано большое количество советских войск, будет сброшена американская атомная бомба с целью продемонстрировать Москве решимость Запада. «Если бы намерение американцев, – писал Штраус, – сбросить бомбу на один из советских полигонов было осуществлено, то это означало бы гибель тысяч советских солдат. Это была бы Третья мировая война. Американцы осмелились внести эту идею потому, что точно знали, что Советы в то время не располагали надежно функционирующими межконтинентальными ракетами. Война, таким образом, проходила бы в основном в Европе; это была бы война обычными средствами, в которую США могли привнести некоторые ядерные компоненты». Тот факт, что в числе вариантов, разрабатывавшихся летом 1961 года в Вашингтоне на случай блокады Западного Берлина, был и описанный Штраусом, не отрицал в беседе со мной в 1990 году и М. Банди. А в ответ на вопрос, не разрабатывался ли такой вариант специально, чтобы о нем узнали в Кремле, Банди только усмехнулся.
Мне неизвестно, был ли Хрущев в 1961 году в курсе данного и других конкретных вариантов военных планов. Но, исходя из информации, которой я располагал в ту пору и получил позже, я убежден, что Хрущев, заняв в Вене жесткую, ультимативную позицию по Берлину и фактически грозя войной, по существу блефовал. А столкнувшись уже там с твердой решимостью Кеннеди не отступать и увидев подтверждение тому в последующих шагах президента по подготовке к возможной пробе сил, Хрущев стал думать над таким выходом из создавшегося положения, который, пусть при минимальных результатах, не означал бы вместе с тем большой «потери лица».
«Стена чертовски намного лучше, чем война»
Оптимальным, как представляется, выходом из создавшейся действительно опасной ситуации и явилось осуществленное в ночь с 12 на 13 августа 1961 года закрытие границы между Восточным и Западным Берлином – сначала путем установления проволочных заграждений, а затем возведения бетонной стены. Так была решена в практическом плане наиболее острая проблема – остановить поток беженцев из ГДР, статус же Западного Берлина остался прежним, как и свобода коммуникаций между ним и ФРГ. Известно, что, давая В. Ульбрихту 5 августа санкцию на закрытие границы, Хрущев строго предостерег его против каких-либо акций, затрагивавших территорию непосредственно Западного Берлина или пути доступа туда из ФРГ, сказав ему: «Ни одного миллиметра дальше».
Руководствуясь этой установкой, правительство ГДР при объявлении о мерах по закрытию границы четко заявило: «Само собой разумеется, что эти меры не должны затронуть существующий порядок движения и контроля на путях между Западным Берлином и Западной Германией».
По существу, это, конечно, было отступлением от всего того, чем Хрущев грозил Кеннеди в Вене, но внешне дело выглядело так, как будто он достиг того, чего добивался. В то же время это явилось вполне приемлемым выходом и для Запада. Вопреки делавшимся там заявлениям, стена вовсе не была полной неожиданностью для американского руководства. Например, посол США в СССР Томпсон еще в марте 1961 года в одной из своих телеграмм в Вашингтон писал: «Если мы хотим, чтобы Советы оставили берлинскую проблему, как она есть, тогда мы должны по меньшей мере ожидать, что восточные немцы закроют секторальную границу, с тем чтобы остановить продолжающийся поток беженцев через Берлин, что они должны считать нетерпимым».
Сразу же после венской встречи в упоминавшемся выше разговоре со своим помощником О’Доннелом Кеннеди, высказав мнение, что главной причиной стремления Хрущева «закупорить» Западный Берлин был отток рабочей силы из Восточной Германии, заявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56