Любя его, он отдал все, что мог.
И чтобы добыть людям свободу,
Он сердце собственное сжег.
Огонь горел в груди Гастелло,
Когда пошел на подвиг он.
И тело жить еще хотело,
Но сердце вырвалося вон.
И светом праведным пылает,
Врагов сметая впереди,
Пути к победе освещает
И за собой ведет полки.
В таком же ключе, в плане сравнения двух героев – одного из старинной легенды, а второго из современной жизни – было написано и само сочинение. Оно так понравилось школьному начальству, что я был освобожден от сдачи остальных экзаменов.
Прослужив еще некоторое время на радиостанции, а затем в военной цензуре там же в Хабаровске и на Украине, осенью 1944 года я был направлен в Москву на учебу в Высшую школу НКГБ СССР на факультет иностранных языков, что окончательно определило мою дальнейшую служебную карьеру в сфере внешней политики.
Высшая школа НКГБ – официальные и неофициальные уроки
На собеседовании в приемной комиссии Высшей школы произошел такой казус: на вопрос, чем диктовалось мое желание изучать именно английский, а не какой-нибудь другой язык (выбор там был довольно широкий – от польского до японского), я ответил что-то в том смысле, что английский – это язык главных наших тогдашних союзников и возможных завтрашних главных противников.
Пытаясь впоследствии восстановить в памяти, чем, собственно, был подсказан тогда такой мой ответ, я мог объяснить его только тем, что разговор происходил в тот момент, когда, во-первых, была еще свежа в памяти горечь по поводу двухлетней затяжки с открытием второго фронта в Европе, а, во-вторых, кандидатом в вице-президенты США на выборах 1944 года был выдвинут сенатор Гарри Трумэн – человек, который в 1941 году на следующий день после нападения Германии на СССР заявил, что если Германия будет выигрывать войну, то следует помогать России, а если будет выигрывать Россия, то следует помогать Германии. Ясно, что перспектива видеть на посту вице-президента, а затем, возможно, и президента США после Рузвельта такого деятеля, как Трумэн, не предвещала ничего хорошего. Помнится, разговоры на эту тему в нашей среде тогда велись.
Однако мой ответ в части «завтрашних главных противников», как я заметил, не всем членам комиссии пришелся тогда по вкусу, и я уже приготовился к тому, что мне будет приказано изучать какой-нибудь более экзотический язык. Но кончилось тем, что я все же был определен в английскую группу. А это, в свою очередь, предопределило то, что в скором будущем, когда, к сожалению, сбылось мое зловещее предсказание, я оказался на главном, советско-американском фронте «холодной войны» – вначале в информационной службе советской политической разведки, а потом в системе Министерства иностранных дел СССР. (Высшее образование я получил экстерном, закончив в 1953 году Московский юридический институт.)
В Высшей школе НКГБ иностранные языки преподавали нам весьма основательно. Достаточно сказать, что одна из слушательниц нашей группы Галина Маркина (по мужу Федорова) в последующем почти четверть века проработала за границей на нелегальном положении. Число слушателей на факультете иностранных языков было не очень большим, основная же масса курсантов школы обучалась ремеслу контрразведки и работы среди своего населения. Время пребывания в этой школе запомнилось мне не только учебными делами, но и тем, что там пришлось соприкоснуться со многими кадровыми работниками ведомства ГБ, служившими до этого в самых разных его подразделениях. Среди них были всякие люди – и неприятные, и вполне порядочные.
Расскажу о нескольких эпизодах из моей жизни того времени. Через месяца три-четыре после начала учебы дежурный по общежитию, проходя вечером по коридору, услышал за дверью одной из комнат громкие голоса: это я спорил с одним из своих новых товарищей, не согласившимся с высказанным мною сожалением по поводу судьбы Тухачевского и других военачальников. Утром дежурный доложил о подслушанном им крамольном разговоре начальнику факультета. Тот, собрав нас троих в кабинете, обматерил и меня с товарищем, и не менее круто доносчика, едко заметив, что тот, видимо, «ошибся в выборе факультета». На этом дело и закончилось.
Примерно через год в зиму 1945/46 года я получил письмо от отца, в котором сообщалось, что в адрес одного из братьев матери пришла написанная незнакомым почерком и неподписанная записка, в ней говорилось, что пропавший без вести во время войны его сын-военврач, то есть мой двоюродный брат, находится в одном из фильтрационных лагерей где-то под Москвой.
Памятуя, как начальник факультета по-доброму отнесся ко мне, я решился пойти к нему с просьбой навести справки о двоюродном брате. Поначалу он попытался отговорить меня от этой затеи, сказав, что она может обернуться большими неприятностями. Однако поскольку я проявил свое хохляцкое упрямство, он в конечном итоге пообещал попробовать в сугубо неофициальном порядке через знакомых работников НКВД выяснить, в каком из подмосковных лагерей находится мой брат.
Дня через три он сообщил мне необходимые данные и дал увольнительную, но строго предупредил, чтобы в школе никто не знал, куда я поехал, и чтобы в лагере я не ссылался на него, если там спросят, как я узнал место пребывания брата. Продумав легенду на этот случай, я все же поделился своим секретом с двумя наиболее близкими товарищами для того, чтобы вместе с ними под благовидным предлогом выпросить в столовой пару буханок хлеба и немного сахара – авансом в счет полагавшегося нам довольствия за два дня.
Добрался я на электричке до лагеря, захожу к его начальнику, предъявляю удостоверение слушателя Высшей школы НКГБ СССР и объясняю цель своего приезда. В ответ на вопрос, откуда мне стало известно место пребывания двоюродного брата, сказал, что оно было указано в той самой записке, которую получил его отец. На вопрос же, знает ли мое начальство, куда я поехал, ответил отрицательно.
Посмотрев списки и удостоверившись, что там есть названная мною фамилия, начальник говорит: «А ты понимаешь, младшй (к тому времени я имел звание младшего лейтенанта), что, если я и разрешу тебе увидеться с братом, чего вообще-то делать не положено, то я должен буду сообщить о посещении тобою лагеря и о нахождении здесь твоего родственника своему начальству?» На это я ответил, что не могу, естественно, просить его не делать того, что велит ему долг, ну а я считаю своим долгом увидеться с попавшим в беду братом, чье пребывание в фильтрационном, а не в каком-то ином лагере означает, как я понимаю, то, что его вина пока еще не установлена.
Кончилось дело тем, что начальник лагеря приказал привести брата и, удостоверившись, что тут нет никакой ошибки, даже оставил нас наедине.
Как рассказал брат, он попал в плен при отступлении армии, будучи сам ранен и занимаясь до последнего момента эвакуацией других раненых, находившихся в полевом госпитале. Закончил он свой рассказ просьбой передать всем родным, что греха на его душе нет, чем бы ни закончилось официальное разбирательство его дела. В отличие от многих других, а может быть, даже большинства попадавших в фильтрационные лагеря, брату повезло: на его счастье, нашлись свидетели и тех обстоятельств, при которых он попал в плен, и его достойного поведения в плену. Он был выпущен из лагеря и затем много лет плодотворно врачевал, став со временем главным хирургом Запорожского металлургического завода, был награжден орденом Ленина.
Это к слову. Что же касается начальника лагеря, то он, как и начальник факультета, оказался порядочным человеком. Не только позволил мне встретиться с братом, но и никаких рапортов по этому поводу совершенно определенно не посылал. Иначе меня наверняка вызывали бы если не в особый отдел, то в отдел кадров для соответствующей беседы с возможными дальнейшими последствиями.
На факультете иностранных языков слушателей готовили в основном для работы в Первом главном управлении (внешняя разведка), но некоторое число выпускников предназначалось и для работы в территориальных органах госбезопасности, в частности там, где имелись иностранные представительства. Очевидно, поэтому, хотя основная часть учебного времени (6–8 часов в день) отводилась языковой подготовке, преподавали нам и так называемую спецдисциплину – основы агентурно-осведомительной работы среди населения.
Эти специальные знания в моей дальнейшей практической работе мне никак не пригодились. В то же время я использовал их, чтобы помочь двоим моим двоюродным сестрам уклониться от вербовки в осведомители, тем более, что «вербовочные подходы» к ним были осуществлены с нарушением существовавших на этот счет правил, о которых я узнал в Высшей школе.
Неязыковые знания, полученные там, помогли мне сориентироваться и в следующей ситуации, с которой я столкнулся в один из своих приездов к родным в Херсон вскоре после окончания учебы. В это время у младшей сестры моей матери – моей любимой тети – родилась внучка, и тетя, а также ее приемная дочь – мама новорожденной попросили меня быть ее крестным отцом. При этом не «виртуальным», как сказали бы сейчас, а самым настоящим, то есть принять участие в церковном обряде крещения новорожденной. Я, конечно, ясно представлял себе, чем это грозило мне – члену партии, сотруднику госбезопасности, – если бы о моем участии в обряде крещения стало известно «кому положено». А вероятность этого была вполне реальной хотя бы потому, что большинство священнослужителей, как известно, находилось «на крючке у органов». К тому же сам я не был верующим (как не прикидываюсь оным и сейчас). Но мне было совестно отказать родным, тем более что, будучи сам атеистом, я всегда уважительно относился к верующим. И проведя «разведку» через двух других маминых сестер, бывших монашек, постоянно посещавших церкви и хорошо знавших священника, я сделал то, что мне подсказала совесть, а не страх перед возможными последствиями. И никаких последствий не было. Но вот крестницу свою я увидел в следующий раз – так сложилась жизнь – только через 50 с лишним лет.
Как и в случае с посещением двоюродного брата в фильтрационном лагере, я не считал этот свой поступок каким-то героическим. Так же поступали и многие другие. А рассказываю я о об этих эпизодах из своей биографии вот почему. Мне хочется, чтобы у людей, по молодости лет не живших в те действительно нелегкие времена, не создавалось под влиянием заполонившей книжный рынок и телевидение «чернухи» превратного впечатления, будто в сталинское время существовали лишь две с половиной категории людей: одни сидели в тюрьмах и лагерях, другие строчили доносы, ну а остальные только и делали, что дрожали от страха, забившись в щели, как тараканы, или зарывшись в ил, как пескари.
Нет, в большинстве своем люди изо дня в день в меру сил и способностей трудились на благо своей семьи, своего народа, своей Родины, подчиняясь, разумеется, правилам, диктуемым режимом, но в то же время оставаясь честными людьми, поступающими по совести.
Однако времена до 1953 года были, конечно, тяжелые, и люди нередко попадали в совершенно идиотские ситуации, которые нынешнему молодому поколению просто невозможно представить себе. Приведу для примера два-три случая, имевших место уже после окончания учебы в Высшей школе. Где-то в 1947 году в розданном слушателям семинара плане очередного политзанятия обнаружился допущенный машинисткой страшный «грех». В перечне рекомендуемой литературы после пункта «Речь т. Сталина перед избирателями…» шел пункт «Выступление т. Черчилля в Фултоне…» Тут же было созвано партийное собрание, где бедную машинистку обвинили в политическом недомыслии: как она умудрилась напечатать букву «т.» перед фамилией Черчилля, заклятого врага Советского Союза.
Другой аналогичный случай, произошедший, помнится, в 1948 – 1949 годах. Заходит в кабинет, где работают несколько человек, сослуживец из соседней комнаты и начинает шумно выражать эмоции по поводу проигрыша наших футболистов венграм. Один из работников говорит: «Ну и хрен с ними. Не мешай работать». И его тоже начинают прорабатывать на партийном собрании за «непатриотическое поведение». Полный абсурд. Но опять же хочу отметить, что и в том и в другом случае на собраниях раздавались и здравые голоса.
Более серьезный случай. В 1950 году, когда началась корейская война, мне пришлось участвовать в подготовке для высшего руководства первой разведывательной сводки о реакции за рубежом на происходившее в Корее. Так как из всех поступавших разведданных вытекало, что военные действия были начаты Северной Кореей (более обстоятельно этот вопрос будет освещен в следующей главе), то, соответственно, это нашло отражение и в подготовленной сводке. Поскольку, однако, по нашей официальной версии, военные действия начала Южная Корея по наущению США, сводка была забракована, и начальник отдела, где она готовилась, подвергся соответствующему «промыванию мозгов». Возникла нелепая ситуация: получалось, что разведка должна была докладывать руководству не о подлинной реакции в мире на события в Корее, а нечто совсем другое. Однако выход из этой ситуации был найден довольно простой, а главное, такой, что нам не пришлось грешить против истины в том, что касалось существа дела. Практически ничего не меняя в подготовленной информации, мы предпослали ей буквально один абзац, в котором говорилось, что американцам удалось с помощью мощного пропагандистского аппарата быстро распространить по всему миру свою версию начала военных действий в Корее, чем, дескать, и объясняется изложенная далее реакция на эти события. Существо же этой реакции, повторяю, было сохранено без изменений.
Работа в разведке и около нее
По окончании осенью 1946 года Высшей школы МГБ СССР (к тому времени наркоматы были переименованы в министерства) я был направлен на работу в Информационное управление Первого главного управления МГБ. Около года я проработал в переводческом бюро, занимавшемся переводом добываемых разведкой документов, а затем перешел в американский сектор этого же, Информационного управления, где систематизировались и анализировались поступающие материалы и на их основе готовилась соответствующая информация для руководства и других заинтересованных ведомств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56