Будучи размещены, скажем, на территории ФРГ, они смогли бы поражать цели только на территории бывшей ГДР, которая вскоре была включена в состав ФРГ, так что их размещение в ФРГ, естественно, теряло смысл.
Только после этого принятие окончательного решения по линии НАТО о размещении ракет «Лэнс-2» в Европе было отложено, что не мешало Соединенным Штатам завершить разработку самих этих ракет. И если в будущем случится так, что при каких-то обстоятельствах Соединенные Штаты решат все же разместить их в Европе или еще где-нибудь, они вполне смогут сделать это, формально не нарушая при этом Договор по РСМД.
Между тем Россия в этом случае даже при появлении у нее такого желания не сможет ответить Соединенным Штатам взаимностью – создать и развернуть новые ракеты такой же дальности, как «Лэнс-2», поскольку при нашей технологии они скорее всего получились бы бльшими по своим габаритам, чем уничтоженные нами ракеты «Ока», а это уже противоречило бы Договору по РСМД.
То, что случилось с «Окой», – лишь один из примеров того, какие бывают серьезные последствия, когда высокие руководители игнорируют компетентные суждения специалистов, а в конечном итоге жертвуют и интересами государства, стремясь к одному – побыстрее закончить подготовку того или иного договора и устроить большой фейерверк по этому поводу. В том же Договоре по РСМД, как и в последующем Договоре СНВ-1, под нажимом Горбачева и Шеварднадзе были допущены и многие другие ничем не оправданные, а с профессиональной точки зрения и вовсе непростительные промахи. И это при том, что их нажиму упорно и в ряде случаев небезуспешно сопротивлялись те, кому были дороги интересы Отечества. Без их сопротивления таких или еще более грубых промахов было бы гораздо больше.
Сегодня, когда уже нет не только ракет СС-20 и СС-23, но и Советского Союза, рассказанное мною об этих ракетах может показаться не имеющим никакого значения. Но ведь история не заканчивается ни сегодня, ни завтра, а для того, чтобы правильно вести дела в будущем, не обойтись без достоверных знаний о прошлом.
Глава 12. ДО И ПОСЛЕ ПЕРЕСТРОЙКИ
Вернувшись в Москву из Вашингтона в октябре 1964 года, на следующий день после смены Н. С. Хрущева Л. И. Брежневым, я больше не уезжал из страны в длительные командировки. Соответственно в течение всего послехрущевского периода я был свидетелем, а со временем и в какой-то мере участником того, что происходило в стране и в высших эшелонах власти.
Отставкой Хрущева я опечален не был – больно много он наломал дров, особенно с 1958 года, и в наших внутренних, и во внешних делах. Тем не менее я согласен с той суммарной оценкой роли, сыгранной Хрущевым в нашей жизни, которую скульптор Эрнест Неизвестный художественно выразил в надгробном памятнике на его могиле, сделав его из белого и черного мрамора, причем белого цвета там все же несколько больше, чем черного. Думается, Хрущев заслужил это уже тем, что пошел вопреки сопротивлению многих своих коллег на развенчивание Сталина, а еще раньше с их помощью убрал Берию (хотя и под дурацким предлогом).
Памятное о Л. И. Брежневе
Брежнев в первые примерно восемь лет пребывания у власти производил впечатление человека, хотя и «не хватающего звезд с неба», но вполне здравомыслящего, где-то даже по-народному мудрого, умеющего слушать и воспринимать доводы других, приобретать познания и навыки в неведомых ему ранее областях. Был он не злым человеком и поначалу, я бы сказал, довольно скромным. И весьма энергичным.
Но рядом с ним находился человек с заметно более высоким интеллектом, гораздо более эрудированный, с неизмеримо более богатым и разносторонним опытом государственной (в отличие от сугубо партийной) и хозяйственной работы. Это был Алексей Николаевич Косыгин. Именно он явился инициатором и основным мотором начатых вскоре реформ в народной хозяйстве, которые и сейчас, задним числом, признаются видными экономистами как дававшие шанс на глубокие преобразования в жизни страны. Я хорошо помню, что «косыгинские реформы» широко и благожелательно обсуждались тогда не только в среде специалистов, на публике, но и, так сказать, «на кухнях».
Но вскоре начавшиеся реформы, не успев еще набрать силу и тем более стать необратимыми, пошли вспять. Как и многие другие, я догадывался, что это происходило не столько по объективным, сколько по субъективным причинам – у Брежнева появилась ревность в связи с тем, что молва в народе шла о «косыгинских», а не о «брежневских» реформах. Злую роль сыграло и наше «черное золото» – рост мировых цен на нефть породил у брежневской когорты надежду, что за счет притока в страну нефтедолларов «проживем и без косыгинских реформ». Это облегчило задачу похоронить реформы.
Тем временем Брежнев все больше укреплял свои позиции, устраняя потенциальных соперников, таких, например, как Шелепин, повышая свой собственный статус. Когда на первом же съезде КПСС после смены Хрущева было принято решение восстановить пост Генерального секретаря ЦК (после смерти Сталина Хрущев именовался Первым секретарем), я сначала по наивности подумал, что это просто словесные упражнения, но буквально на следующий день узнал, что на деле значительно расширился круг вопросов, по которым отныне Генеральный секретарь мог принимать единоличные решения.
Постепенно у Брежнева – не без помощи, как водится, царедворцев – появлялось все большее самомнение, а параллельно стало довольно заметно ухудшаться здоровье – и в физическом, и в интеллектуальном плане. В по-настоящему рабочей форме он был на моих глазах во время переговоров с президентом США Р. Никсоном в Москве в 1972 году, а уже в течение 1973 года я замечал серьезные сбои в его состоянии.
Так, например, весной того года во время приезда в Москву Киссинджера в порядке подготовки к предстоявшему визиту Брежнева в США имел место следующий эпизод в Завидовео, где проходили переговоры. В середине дня, когда был сделан двухчасовой перерыв, чтобы каждая сторона могла обсудить и определиться по возникшим спорным вопросам, Брежнев удалился, как он сказал, «отдохнуть часок». Имелось в виду, что за этот час остальные участники переговоров с нашей стороны во главе с Громыко отработают нашу позицию, после чего доложат ему до встречи с Киссинджером. Мы сделали свое дело, прошел час, полтора, но Брежнев не выходит из спальни, которая примыкала к кабинету, где проходили переговоры. Прошло и два часа, уже явился Киссинджер со своей командой, а Брежнева все нет. Спустя минут 15 Громыко велел мне выяснить у охранников, в чем дело. По словам охранников, в спальне находилась медсестра Н., которая должна была вовремя разбудить Леонида Ильича, но ни он, ни она пока не выходили из спальни. Когда я объяснил ситуацию и попросил доложить Брежневу, что Киссинджер уже пришел, а Громыко должен еще доложить Леониду Ильичу подготовленные нами предложения, один из охранников приоткрыл дверь в спальню, и я увидел такую картину. Медсестра в халатике (отнюдь не медицинском) колготилась около сидевшего на кровати Леонида Ильича, пытаясь растормошить его, но он никак не приходил в себя. Вернувшись в кабинет, я шепотом обрисовал ситуацию Громыко. Насупившись, он продолжил разговор с Киссинджером на другие темы. Прошло еще минут 20 – 30, прежде чем появился полусонный Брежнев. Попытки Громыко, отойдя с ним в угол, растолковать суть подготовленной нами бумаги успеха не имели, и дело кончилось тем, что Громыко сам стал излагать Киссинджеру нашу заготовку, а Брежнев только кивал головой. Тогда-то я впервые узнал, что он стал увлекаться, вопреки возражениям врачей, снотворными и транквилизаторами.
Аналогичный эпизод имел место в том же году во время визита Брежнева в США. В один из дней пребывания в калифорнийской резиденции Никсона наш лидер не явился, на этот раз утром, к назначенному времени для беседы с президентом. И снова Громыко послал меня вести переговоры с охранниками. На этот раз, правда, медсестры в спальне не было, и охранники сами быстрее справились с поставленной задачей. Но беседу с Никсоном опять вел в основном Громыко. Визит Никсона в Советский Союз в 1974 году прошел, насколько я помню, без подобных эксцессов.
Последний раз в более или менее рабочей форме я видел Брежнева на встрече с президентом США Дж. Фордом во Владивостоке в ноябре 1974 года. А уже на встрече в Хельсинки летом 1975 года, где помимо участия в официальных заседаниях ему приходилось беседовать со многими ее участниками в отдельности, он был совершенно беспомощен. С тех пор самостоятельно вести беседу он был не в состоянии, мог только зачитать вступительное слово по заготовленному тексту. Не выручали делавшиеся на все случаи письменные заготовки. Обычно ведение беседы брали на себя другие ее участники с нашей стороны. Все это создавало весьма тягостное впечатление. К тому же случалось, что наш лидер, игнорируя присутствие на другой стороне стола лиц, знающих русский язык, начинал говорить своим коллегам довольно громко совсем неуместные вещи, в том числе иногда и по адресу высокого гостя. Приходилось сгорать со стыда.
В отношениях со многими государствами возникали ненужные осложнения из-за многократных переносов сроков государственных визитов ввиду состояния здоровья Брежнева, причем ссылаться на эту причину обычно не разрешалось, придумывали всякие другие объяснения или просто отмалчивались.
Физическая и интеллектуальная деградация Брежнева становилась настолько явной, что в начале 1976 года я, зайдя по какому-то делу к его помощнику А. М. Александрову, спросил, не собирается ли Леонид Ильич уйти в отставку на предстоявшем через пару месяцев ХХV съезде КПСС. Александров, не сказав ни слова, замахал руками, показывая на телефонные аппараты и давая понять, что о таких вещах не говорят вслух.
В связи с ХХV съездом мне вспоминается и такой эпизод, свидетельствовавший, что при все нараставших проблемах со здоровьем, мешавших ему заниматься другими серьезными делами, Брежнев тем не менее продолжал в то время (1976 г.) цепко держать в своем уме и в своих руках внутрипартийные дела. Незадолго до съезда Громыко, Добрынин, кто-то из военных и я были у Брежнева – требовалось получить его одобрение по какой-то развязке на переговорах с американцами. Он дал свое согласие, не пытаясь вникнуть в суть вопроса. А потом вдруг оживился и стал спрашивать присутствовавших, от партийных организаций каких республик или областей они избраны делегатами на съезд (к тому времени партийные конференции прошли уже везде, кроме Москвы и Ленинграда). Когда его взгляд остановился на мне, он уже открыл рот, чтобы задать, видимо, тот же вопрос, но не задал, вспомнив, надо полагать, что я не числился в списках рекомендованных из центра делегатов. На этом разговор закончился. Когда же я вернулся в МИД, то узнал, что мне дважды звонили из Отдела парторганов ЦК – велено было срочно, в тот же вечер, ехать в Ленинград, где на следующий день состоится партконференция по выборам делегатов на съезд. Поехать в Ленинград я не смог из-за срочных дел, но делегатом избран был, а потом ленинградцы рассказывали мне, что получили указание из Москвы включить меня в число избираемых делегатов, когда их список был уже полностью «утрамбован», так что меня пришлось избирать сверх квоты.
Дело, конечно, было не только и не столько в трудностях, возникавших во внешнеполитической сфере в связи с недугами нашего лидера – здесь было кому подставить плечо. Неизмеримо большие трудности с каждым годом нарастали в нашей экономике, особенно когда стал сокращаться приток нефтедолларов. Все чаще возникало ощущение надвигавшейся катастрофы.
Поэтому, хотя грешно, наверное, говорить так, но я не думаю, чтобы кто-то, кроме его близких, искренне горевал по поводу смерти Брежнева. Все надеялись, что с приходом Ю. В. Андропова к руководству партией и государством положение начнет меняться к лучшему. И кое-что в его действиях, хотя и не все, действительно позволяло думать, что он оправдает надежды людей. Но, к сожалению, многого сделать он не успел.
Памятное о Ю. В. Андропове
В связи с тем, что в предыдущих главах не раз упоминалось имя Андропова в контексте с конкретными, причем прискорбными событиями, хотелось бы поделиться некоторыми воспоминаниями о нем более общего плана. Воспоминания эти и мои суждения о Юрии Владимировиче относятся к периоду с 1965 года до конца его дней.
Когда он был секретарем ЦК КПСС – заведующим Отделом социалистических стран, мне, в то время заведующему Отделом США МИД СССР, приходилось участвовать в проводимых им рабочих совещаниях, чаще всего по вопросам, связанным с Вьетнамом и Кубой. Позже, когда он стал председателем КГБ СССР, мне еще чаще приходилось соприкасаться с ним как в ходе заседаний разного рода комиссий Политбюро (по стратегическим вооружениям, по Афганистану и т. п.), так и по текущим вопросам взаимодействия между МИДом и КГБ. При его самых хороших деловых отношениях с Андреем Андреевичем Громыко Юрий Владимирович подчас обговаривал тот или иной вопрос со мной, особенно когда я стал первым заместителем министра, иногда для того, чтобы «прозондировать» возможную позицию Громыко, а иногда нашим разговором дело и ограничивалось. Андропов имел обыкновение прислушиваться к мнению людей, предметно владеющих интересовавшей его проблемой. Были у меня эпизодические контакты с ним и в последние два года его жизни, когда он стал вначале вторым, а затем первым лицом в партии и государстве.
Тем не менее я не берусь писать его политический портрет – он был сложным человеком. Ограничусь отдельными штрихами. Прежде всего представляется важным отметить, что в отличие от большинства наших лидеров Андропову, на мой взгляд, не была присуща авторитарность, у него просматривалось стремление к коллегиальному руководству. Об этом, в частности, свидетельствуют следующие мои воспоминания.
Хотя к моменту смерти Брежнева Андропов занимал второе место в партийной иерархии, как мне показалось, Юрий Владимирович не считал само собой разумеющимся, что только он сможет стать новым Генсеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56