Сработало сразу. Зелёный светодиод на принтере начал мигать, пока прибор принимал данные, и вскоре после этого из него вылез первый лист бумаги, весь хорошо пропечатанный. Я увидел, что правая рука реагировала лучше, чем я смел надеяться: пока принтер работал, я мог – правда, медленно, но ведь у меня было время – продолжать писать. Что давало мне возможность кое-что довершить.
Итак, я сижу тут. Вентиляторы принтера гудят так громко, что я не слышу ничего, что происходит за дверью. Сквозь узкое высокое окно с матовым стеклом в комнату проникает мягкий свет. Я смотрю, как растёт стопка отпечатанной бумаги. Моя кровь пропитала вдоль и поперёк всю газету, в которой сообщается об убийстве американца по имени Виктор Саванна.
Это одна из тех замечательных шалостей, которые проделывает с тобой собственное подсознание, как я понимаю. Часть меня, которая отвечала за писание, должно быть, задолго до моего сознания догадывалась, для кого я всё это на самом деле пишу. Поэтому я, так сказать, сам от себя умалчивал, что это я убил агента, которого вчера утром выловили в гавани.
Да, его убил я. Предумышленно и хладнокровно. Я думал о племяннике и племяннице О'Ши и о том, что доктор был единственным человеком, которому я всё это время мог доверять, и я убил агента.
Я не знал, что его зовут Виктор Саванна, а хоть бы и знал, мне это было всё равно. Может, его настоящее имя совсем другое. Мало ли что написано в паспорте тайного агента. Я подкараулил его перед дверью отеля, шёл за ним и в подходящий момент сломал ему шею одним-единственным движением правой руки. То была тихая и быстрая, незаслуженно милосердная смерть. Конечно, он был агентом и действовал, служа своей стране, а не собственным интересам. Может быть, он делал только то, что почитал своим долгом. Но и я тоже, я был сильнее.
Оглядываясь назад, я понимаю, что это был недопустимый риск – бросать его в воду в порту. Но мне в тот момент это казалось необходимым, чтобы замести возможные следы. До вечера понедельника перед моей дверью не должен был появиться ни один представитель криминальной службы. И вот уже вторник, а я всё ещё на воле. Теперь мне кажется, раз уж я привожу свои дела в порядок, мой долг – не оставлять этот случай убийства непрояснённым.
При этом мне совершенно безразлично, что, например, станет с моим домом. И прочее моё имущество – не так уж его и много – заботит меня слишком мало, чтобы я думал об этом всерьёз.
Собственно, если задуматься, есть лишь один предмет, о потере которого я действительно жалею. Фото, которое я всё моё детство и юность хранил в ящике ночного столика как сокровище. Мне бы хотелось ещё хотя бы раз взглянуть на него; но я понятия не имею, куда оно девалось. То было фото, снятое вскоре после моего рождения. Мать держит меня на руках, своего сморщенного, большеглазого сына Дуэйна, держит меня на руках и улыбается в объектив.
В те годы, когда она уехала, я часто доставал эту фотографию, клал её на одеяло и, подперев подбородок руками, разглядывал её и пытался вспомнить о многом. Мать на этом фото улыбалась, держа меня на руках, и казалась такой счастливой, какой я никогда её не видел, и всякий раз, когда я смотрел на фото, я думал, что всё-таки она меня немножко любила.
Стопка бумаги становилась приличной. Я и не знал, что написал так много. Я отдам отпечатанные страницы библиотекарше и попрошу её передать их Финиану Макдоногу. Я надеюсь, они дойдут до него вовремя, чтобы он даже не затевал эту рискованную акцию в полночь, потому что я не приду.
Поскольку недавно на моей кухне я задал себе вопрос, который я уже давно должен был бы задать себе, даже с температурой и отмирающим правым бедром. Вопрос, который звучит так: каким образом агенты вчера ночью вообще смогли найти меня на склонах горы?
Они не заметили, как я покинул дом, в этом я уверен. Они не последовали за мной, я бы это заметил. Они просто появились там, на склоне. И они могли это сделать, потому что знали, где я.
Я думаю, что корабль, который со вчерашнего дня стоит в порту на якоре, играет в этом деле решающую роль. Корабль радиолокационный, это очевидно. Предположительно, его вызвали сюда после событий пятничной ночи, поскольку обнаружилось, что я был в состоянии хотя бы на время ускользнуть от наблюдения.
Если солдату-киборгу тайно вживляют отсекатель для критического случая, то ещё проще предусмотреть возможность при необходимости запеленговать его с точностью до метра. И наличие такого пеленгующего устройства от нас тоже утаили. Где-то в моей системе скрыт ещё один прибор, который на правильно закодированный импульс отвечает, выдавая моё точное местонахождение, и сегодня ночью этот прибор использовали впервые. Только так они могли меня обнаружить там, на пастбище среди овец.
Но это значит также, что мне уже не уйти, и спасения нет.
Даже если бы мне удалось ускользнуть от моих наблюдателей здесь, в городе, я всё равно остаюсь как на ладони всюду на этой планете. Исключено, чтобы я добрался до Дублина необнаруженным. Я знаю, каков уровень образования в наших Вооружённых силах, и знаю, на что они способны. В следующий раз деликатный полукруг тайных агентов с фонарями и оружием уже не будет великодушно указывать мне путь. В следующий раз налетит вертолёт, и с неба упадут десантники, и каждый, кто окажется рядом со мной, будет в смертельной опасности.
Я не могу поехать с Финианом. Я ношу в своём теле электронного предателя. Я стал бы сигнальным огнём в невидимом мире радиоволн и верной смертью для моих сопровождающих.
И поскольку я боюсь, что Вы, Бриджит, можете быть склонны к неверному представлению о технических возможностях и о решимости тех, кто рассматривает меня как государственную тайну, я решил, для Вашего же блага и для блага Вашего брата, поставить Вас перед свершившимся фактом. Поэтому сегодня вечером в восемь часов я поднимусь на борт катера Рейли, не питая надежд ни на что, кроме милосердной, безболезненной смерти. Когда Вы узнаете, что и вторая попытка спасти меня не удалась, будет уже поздно затевать третью. Не делайте этого. Спасайтесь по возможности сами.
Печатаются последние страницы. Миссис Бренниган только что постучалась в дверь, и я крикнул ей:
– Минуточку!
Пора кончать.
Скорей всего, Вы больше никогда обо мне не услышите, Бриджит. Это последняя возможность сказать Вам то, что ещё не сказано.
Что я любил Вас, Вы знаете. Простите мне это. Это я нагрезил себе, вопреки здравому рассудку размечтался о том, что у меня снова может быть что-то вроде нормальной жизни. Я говорю это, никого не обвиняя, в том числе и себя самого. Это была моя жизнь. И к ней относится и та часть этой жизни, которую я провёл в качестве полумашины. Я искал и не нашёл то, что искал. Такое бывает.
Когда Сенека умирал, он сделал это со словами: «Я ухожу как свершившийся человек». Хотел бы я сказать о себе то же самое. Но не могу. И всё же когда сегодня я принял решение защитить Вас, я впервые за всю свою жизнь был исполнен того, что превыше всякого страха. Пусть моя жизнь была ошибкой, я всё же достиг того пункта, в котором она чего-то стоила. Теперь я ухожу, но я отваживаюсь сказать: я ухожу как любящий человек. Как любящий я ухожу, Бриджит Кин, и где бы Вы ни были, пожалуйста, вспоминайте обо мне. Как о человеке, который погиб, но был спасён. Как о человеке, которого Вы глубоко тронули, ни разу не дотронувшись до него.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38