Первый дёрнулся к ключу зажигания и пытался завести мотор, второй раскрыл глаза в паническом страхе, наблюдать который было очень приятно.
– Почему вы меня не пристрелите? – крикнул я им, и мне было всё равно, слышат ли они меня вообще за ветровым стеклом. – Пристрелите меня, и все дела! В чём дело? Вы что, трусите?
Мотор завёлся. Я занёс правый кулак. Я пробью дыру в их поганом капоте, когда они будут проезжать мимо меня, а если они вдруг попробуют меня протаранить, я разотру их в порошок вместе с их джипом, и тогда полиция мигом окажется тут как тут, понаедет на всех машинах, какие только есть в графстве Керри.
Но этот трусливый пёс поехал задом. Мотор взревел, а когда я побежал, он произвёл безумный манёвр разворота, как в кино, и помчался прочь.
Я остановился, всё отключил и, тяжело дыша, смотрел им вслед. Действительно, почему они просто не пристрелят меня. Никакие имплантаты не помогли бы мне против точно нацеленной, хорошего калибра пули, пущенной, например, из «Беретты М82А1А» с оптическим прицелом.
Несколько прохожих видели эту сцену, угрюмого вида мужчины в пуловерах, с клубневидными носами, и женщины, выражения их лиц не допускали сомнения в том, что они находили странным то, что видели. А в безопасном отдалении стояли опять те типы с пустыми лицами и мобильниками возле уха. Слишком много. Их было слишком много. Все мои сверхсилы чёрта с два помогли бы мне против тучи саранчи.
Но к чему всё это? Если их задача состоит лишь в том, чтобы вырубить меня, они легко могли бы это сделать. Для чего такие большие затраты?
Я вернулся назад, к банкомату, который хоть и оставался впредь закрытым для меня, но уж свою баночку мёда, по крайней мере, я взял и скрылся за первым углом. А когда пришёл домой, в свою холодную, голую, опозоренную квартиру, на автоответчике меня дожидалось сообщение от подполковника Рейли, что завтра после обеда он прибудет в Дингл. С инспекционным визитом.
16
Я не повинуюсь богу, я хочу, как хочет он. Я следую ему по собственной воле, а не потому, что я обязан. Никогда со мной не случится того, что я приму со скорбью и недовольной миной. Противиться выплате дани я не стану. Но всё, что вызывает у нас вздох или внушает нам страх, есть дань жизни.
Сенека. Нравственные письма
Всю свою жизнь я собирался жить аккуратнее, чтобы мои грязные носки не валялись неделями на полу, а пыль убиралась ещё до того, как она скопится по углам кучами, похожими на свернувшуюся кошку; чтобы ванная не превращалась в склад пустых тюбиков и баночек, а в щели дивана не засовывалось всё возможное, лишь бы только убрать его с глаз долой. Сегодня я рад, что из этих благих намерений мало чего вышло. Ибо в щели дивана я снова нашёл моего Сенеку.
Это был подарок – вытащить оттуда тонкую, потрёпанную книжку. Правильно, здесь я сидел, когда читал её в последний раз. Должно быть, я машинально опустил книгу в щель рядом с собой – туда, где годами копились использованные бумажные носовые платки, пустые тюбики из-под мазей и завалившиеся монеты. Взломщики, видимо, проглядели книгу или сочли её неважной.
Большей оплошности они допустить не могли. Сейчас, как никогда, эта книга кажется мне единственной, которая мне нужна.
Сенека никогда не позволяет себе жаловаться. Желание жить, не встречая никаких трудностей и не испытывая никаких неприятностей, – желание вполне детское, и мужчине должно его стыдиться. Боль, экзистенциальные страхи, потери, скорби – всего этого следует себе желать, как желаешь себе долгих лет жизни. Всё это неотъемлемо входит в состав долгой жизни, как пыль и грязь неизбежно сопровождают долгое странствие.
Погода опять сменилась, дул ветер, часто шёл дождь, и я бесцельно слонялся среди туристов, присаживаясь то тут, то там на скамью или на парапет, если тянущая боль в шрамах становилась слишком ощутимой. В такие дни, как сегодня, меня мучают боли в спине. И по-прежнему меня терзал голод, но, хотя сегодня я всё равно так и не смог бы ничего купить, вчерашний вечер послужил мне хорошим уроком.
Всё это я пожелал себе сам, когда решил стать тем, кто я есть сегодня. Ведь именно такова причинно-следственная связь, разве нет? Не бывает по отдельности хорошего и плохого, всё бывает только вместе, в наборе, как комплект-пакет. Вот только некоторые вещи в жизни не указаны даже мелким шрифтом, тем более на упаковке снаружи. Я хотел обладать сверхсилой, и я хотел обладать ею одним из первых. Ну да, такому нетерпеливому приходится так же, как, скажем, первым покупателям видеомагнитофонов: очень может быть, что нарвёшься не на ту систему, и очень может быть, что много переплатишь.
Я должен попытаться видеть мою жизнь в целом. Ведь в ней всё взаимосвязано. Если вспомнить, в детстве я всегда был последним, кого брали в команду. Один из тех, кто бегает недостаточно быстро, чтобы унести ноги, и недостаточно силён, чтобы отбиваться. Но я хотел быть сильным, большим и непобедимым. Вот с чего всё начинается: с желания. Жгучая, настоятельная потребность. Эта потребность привела меня к тому, что я начал тренироваться с гантелями и штангой, когда обнаружил, что в моей школе есть зал тяжёлой атлетики. Пыльная, запущенная дыра, в самом дальнем конце подвального помещения, тёмная и неуютная, со снарядами в запущенном состоянии. Насколько я припоминаю, там было три узких откидных оконца наверху, под самым потолком, и пятнистая газосветная трубка, которая в иные дни дрожала, истязая нервы, и иногда нечем было дышать, такая стояла затхлая вонь.
Но я ходил туда каждый день. Вначале вместе с друзьями, но они постепенно отпали один за другим, отвлёкшись на что-нибудь более интересное, у них не было такой непреодолимой тяги, как у меня. Через несколько недель этот подвал принадлежал мне одному. Я так думаю; может, даже через несколько дней, а не недель. В воспоминаниях о ранней юности чувство времени часто подводит. Мне было тогда двенадцать, насколько я помню, самое большее тринадцать. Вообще-то рановато для таких тренировок, об этом я прочитал лишь много позже, но мне повезло, хорошие гены, организм оказался предрасположенным к тасканию железа. Год спустя на меня впервые начали оглядываться девочки, этот момент я помню точно. И помню, как они на меня оглядывались. Это приводило меня в замешательство: с одной стороны, было приятно, с другой стороны, внушало страх. Я догадывался, что эти взгляды что-то означали, но не знал точно, что именно, и таким образом моя растущая привлекательность имела парадоксальным следствием то, что я скрывался в зале тяжёлой атлетики и в иные дни тренировался до потери сознания.
Потом появился фильм «Варвар Конан». Арнольд Шварценеггер с невероятными мускулами. Я раздобыл себе плакат к этому фильму и повесил его перед гантельной скамейкой. Завхоз, который поначалу каждый день заглядывал ко мне и всякий раз спрашивал, как долго я ещё собираюсь тренироваться, потом привык рассматривать это помещение как мою безраздельную вотчину. Однажды он даже принёс мне старинный медицинский плакат – Человек и его мускулатура, со знаменитым красномясым мужчиной без кожи, поднявшим одну руку вверх: вид спереди и вид сзади, со всеми латинскими названиями мускулов.
– Может, тебе пригодится, парень, – буркнул он, оставляя мне этот плакат. – А то у меня валяется без дела.
Я поблагодарил, повесил его рядом с Конаном и потом часами изучал расположение мускулов, идентифицируя их на себе. У меня даже было впечатление, что это знание усиливало эффект тренировок; во всяком случае, именно в это время мои мускулы прямо-таки взорвались. Я помню, как однажды помогал отцу вытащить стиральную машину, которая стала подтекать, и на мне лопнула рубашка, её просто разорвало, потому что рукава оказались узковаты для моих бицепсов. Отец посмотрел на меня наполовину гордым, наполовину встревоженным взглядом и только спросил:
– Ведь ты не принимаешь эти специальные средства, нет?
Я не знал, какой цели он хотел достичь этим вопросом, и ответил отрицательно. Однако мысль, что есть средства, которые помогают человеку развить могучую мускулатуру, долго занимала меня. Думаю, если бы тогда я имел представление об анаболиках, стероидах и всех этих препаратах и имел к ним доступ, я стал бы их усердным потребителем и лучшим клиентом всех дилеров Бостона. А так я просто покупал новые, большего размера, рубашки и продолжал работать с гантелями.
Однажды вниз спустилась учительница, мисс Мантенья, ухоженная стройная женщина с золотыми спиральными локонами, которая пришла работать в нашу школу по годовому контракту, заменяя другую учительницу. Она узнала обо мне от завхоза, ну да, она ведь только что переехала в свой дом, и ей нужен был сильный парень, который помог бы ей приподнять пианино, чтобы она, наконец, смогла засунуть под него ковёр. Не затруднит ли меня как-нибудь зайти к ней? Может, прямо сегодня, часа в три? Конечно, с удовольствием, сказал я с готовностью прийти на помощь, и она написала мне свой адрес.
Я пришёл, как обещал, а то, что на ней был лишь лёгкий халатик, когда она открыла мне дверь, я отметил без всякого подозрения. Потом я стоял в её гостиной и, приподняв пианино, держал его, чтобы она могла расправить под ним ковёр, и вдруг увидел в глубоком вырезе халата её грудь, её голые сиськи, которые покачивались в мягком, рассеянном свете дня. Меня прошиб пот, у меня всё встало, но я не мог отвести взгляд.
И тогда она подняла голову, посмотрела мне прямо в лицо и спросила, не меняя позу:
– Тебе нравится то, что ты видишь, Дуэйн?
Что ответишь в шестнадцать лет на такой вопрос, в такой ситуации? Я помню, что кивнул с пунцовым лицом, но не думаю, что смог произнести хоть слово.
Она встала, томно изгибаясь, при этом её рука скользнула вверх по моей ноге и очутилась в опасной близости к взрывоопасному месту.
– Мне тоже нравится то, что я вижу. – Я ощутил аромат её духов. По крайней мере, то, что я тогда ощутил, я принял за духи. – Я с удовольствием показала бы тебе ещё кое-какие вещи, которые наверняка понравятся нам обоим. Если, конечно, у тебя есть время.
Я горячо заверил её, что время у меня есть, даже сколько угодно. Да, сказал я, на остаток этого дня я больше ничего не планировал. Не говоря уже об остатке месяца или всей моей жизни.
– Как хорошо, – улыбнулась она и стала расстёгивать на мне рубашку. Должно быть, у меня был очень глупый вид, поскольку она добавила в том успокоительном тоне, к которому учитель прибегает с учеником, перевод которого в следующий класс оказывается под угрозой: – Рассматривай это как нечто вроде дополнительных занятий, Дуэйн. О'кей?
Впоследствии мне стало ясно, что это был её образ жизни. Она постоянно кочевала, каждый год переезжая в новый город, в новую школу, в новое окружение. При всех переездах она таскала за собой своё пианино – не из любви к музыке, а потому, что оно представляло собой неотъемлемое вспомогательное средство для её сексуальной жизни.
Если её дополнительные занятия со всеми индивидуальными учениками протекали приблизительно так, как со мной, то Дарси Мантенья осчастливила немалое количество молодых людей по всей Америке.
Предупреждение, которое было основой нашей договорённости, она дала мне на пороге своей спальни.
– Всё кончится, как только ты начнёшь хвастаться этим. И если ты влюбишься, это тоже будет конец, – сказала она. – Ты должен быть достаточно ловким, чтобы избежать этих двух вещей, но если сумеешь, то не пожалеешь.
Так оно и получилось. И какое же право я имел жаловаться или сетовать на судьбу? Ведь это тоже было частью судьбы, эти пять с половиной месяцев, которые сами по себе были больше того, что выпадает на долю многих мужчин за всю их жизнь. Мне было шестнадцать, то есть я был в том возрасте, когда мужская сила достигает своей вершины, и мне преподали всё, что можно было из этого извлечь. Некоторым образом, можно сказать, она меня освободила. Потом у меня было много женщин, причём я проявлял известную всеядность, что вполне типично для молодых людей. Просто юноши обучаются сексу легче, чем люб…
– Что вы здесь делаете? – спросил Финиан, взявшись неизвестно откуда: он вдруг оказался сидящим рядом со мной на скамейке. – Если я могу спросить, – добавил он.
Я поднял правую руку с колена.
– Вот этим, вы хотите сказать?
– Откровенно говоря, со стороны это выглядит так, будто вы находитесь на грани острого нервного срыва.
– Я всего лишь писа?л.
– Ага. Вы писа?ли.
Я вздохнул. Этому человеку я выдал уже достаточно государственных тайн, чтобы привести нас обоих на электрический стул, так что от этой сравнительно незначительной детали больше ничего не зависело.
– В принципе это лишь кусочек софта, – объяснил я. – Игрушка, если хотите. Один из программистов проекта написал её в своё свободное время и скормил мне в порядке индивидуального эксперимента. Я бы тоже никогда не подумал, что когда-то буду охотнее всего использовать именно эту программу.
Финиан окинул меня скептическим взглядом.
– Вы говорите загадками, мистер Фицджеральд. То, что я видел, со стороны выглядело так, что вы неподвижно сидите и с каменным взором как безумный колотите по своему правому колену. Не хотите же вы мне сказать, что там у вас встроена клавиатура?
Я поднёс к его лицу свою правую руку и пошевелил пальцами.
– Пять пальцев. Если я бью одним большим пальцем, получается пробел. Одним указательным пальцем – буква е. Большой палец с указательным дают и , и так далее. Всего возможна тридцать одна комбинация, этого достаточно для всех букв алфавита, а с кодами переключения – и гораздо больше.
– Тридцать одна? – Он попытался прикинуть это на своих собственных пальцах, но требуется время, чтобы усвоить все это и не просчитаться. – Почему именно тридцать одна?
– Кажется, там задействовано ещё возведение в квадрат. – Я отбил на своём колене самую сложную комбинацию, необходимую для написания буквы х: все пальцы внизу, только безымянный отставлен. – В любом случае, программа соединена с осязательными сенсорами, которые у меня так или иначе имеются на кончиках пальцев, и из этого выясняется, какой знак я имел в виду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38