Этот высокий чин, кажется, благоволил к нему, поскольку в разговоре сразу установился доверительный тон.
– На охоту?! – воскликнул Робинсон с таким восторгом, что всё, что он демонстрировал до сих пор, решительно разоблачил как неумелое притворство. – Что? Конечно же, в любой момент. На оленей? Пока не приходилось, но то и дело что-нибудь приходится делать впервые, я это всегда говорю… – Он повернулся ко мне, наморщив лоб и слушая в это время звучный голос, слова которого на расстоянии были неразличимы, и показал мне одним взмахом руки, что я должен выйти. Точно таким жестом, каким отгоняют назойливое насекомое.
Я вышел. Некоторое время ждал в его приёмной, где секретарша игнорировала меня. Это было ещё одно новое лицо; наверное, он привёл её с собой. Через четверть часа я заметил, что сигнальная лампочка на телефоне уже довольно давно погасла, но мистер Робинсон и не собирался снова пригласить меня в кабинет. Я ушёл, и на этом дело было кончено; во всяком случае, с его стороны больше ничего не исходило.
Было всё ещё темно, когда до моего сознания постепенно дошло, что я лежу боком на сырой траве и овечьем навозе. Две овцы и давешний баран оглядывали меня, пережёвывая траву, с большим интересом. Я издал стон, после чего одно животное на шаг отступило, а остальные равнодушно стояли на месте. Вот, оказывается, как далеко зашло дело: я перестал представлять для них опасность.
Я ощупал ещё раз бедро, и мне почему-то показалось, что дело уже не настолько безнадёжно. Во всяком случае, когда я ощупывал неестественные контуры, боль была терпимой. Что, естественно, могло происходить оттого, что уровень медикаментов в моей крови достиг максимального значения, но, как бы то ни было, представление, что я снова смогу подняться на ноги, было иллюзорным.
Внезапно баран поднял голову и с трепещущими ноздрями стал вглядываться в какую-то точку на горизонте. Точку, судя по всему, чем-то его беспокоящую.
Я выгнулся и посмотрел в ту же сторону, что и баран. И понял, что его встревожило.
Меня это тоже встревожило.
Невооружённым глазом была видна короткая цепь пляшущих огней. При ночном видении и с включённым увеличением мне стали видны мужчины, идущие рядом, и некоторые из них светили перед собой карманными фонарями.
Но это было ещё не самое тревожное. По-настоящему тревожным было то, что те, у кого не было карманных фонарей, держали в руках ружья с включённым лазерным прицелом.
Можно было заключать пари, что это не ирландские крестьяне-браконьеры.
Я со стоном вжался поглубже в траву. Пришла, значит, пора. Уборки урожая. Шуточки закончились. Они решили взять меня. Неужто они знали, что со мной случилось? Нет, не знали. Иначе они не двигались бы с такой осторожностью. У меня даже сложилось впечатление, что они не знают, где я.
Быстро как мог – что было не особенно быстро – я выдернул из кармана маскировочный костюм, встряхнул его и укрылся им. О том, чтобы надеть его, нечего было и думать, но он всё ещё был ощутимо холодный; в случае, если у них есть при себе инфракрасные приборы – а они у них гарантированно есть, – это хоть на какое-то время поможет мне оставаться необнаруженным.
Потом я сообразил, что это мне ничего не даст. О борьбе нечего было и думать. У меня не было другого выбора, кроме как оставаться лежать, где лежу, и ждать, когда они подойдут с носилками и наручниками. Или что уж там они считают достаточным, чтобы повязать киборга.
Они остановились, как будто в ожидании приказа. Я услышал отдалённый шум моторов. Внедорожники. В туманной дали мерцал свет, который мог исходить от фар. Силы-то сколько нагнали. Ну да, а что это могло быть ещё. Я напрягся и привстал, мне удалось занять сидячее положение с вытянутой правой ногой, и увидел, что овцы уже все проснулись и тревожно следили за тем, что происходит вокруг меня.
Мне в голову пришла идея. Несомненно, дурацкая идея, но у меня было такое чувство, что терять особенно нечего. Я прошёлся по банку звуков, который заложил в свои спокойные, созерцательные дни, когда слушал овец, встречавшихся мне на воскресных прогулках. Успокоительные звуки я сегодня ночью уже несколько раз успешно применил, но нет ли среди них ещё?..
Да, так и есть. Звук паники. Сигнал тревоги. Требование бежать врассыпную, сломя голову, во все стороны. Я издал сдержанный, для человеческого уха звучащий вполне безобидно сигнал, однако действие его на овец оказалось сенсационным: их как будто подстегнули, они вскочили и понеслись прочь, блея во всё горло, как резаные, и мне приятно сообщить, что они внесли смятение в ряды моих преследователей. В ночи загремели выстрелы, началась пальба на чём свет стоит, земля содрогалась, как от топота конницы, я видел, как бараны с дикой отвагой нагнули головы и рогами вперёд пошли в атаку, а ягнята с жалобным блеянием, как малые дети, метались и вились волчком, и во всём этом светопреставлении я попытался привстать на мои полторы ноги. Каким-то чудом мне это удалось, и я заковылял прочь, назад, тем же путём, каким пришёл, кривясь от боли, оглушённый обезболивающим наркотиком в кровеносной системе, с биением крови в бедре и с жаркой яростью в горле. Лишь облизав губы, я понял, что это слёзы текут по моим щекам.
Так я хромал вниз, зная, что гора позади меня высится чёрной тенью в ночи, неприступная и непроходимая, и с этим ничего не поделаешь, остаётся только ждать и гадать, в спину или в голову придётся та пуля, которая готовит конец моему пути. Я тащился вперёд, досадуя, чего они там медлят с этим добивающим ударом, с этой милостивой пулей сострадания, с финальным свинцом. Я уже чувствовал, как у меня начинается зуд в том месте спины, куда ей предопределено попасть. А может, в этом проявлялось дополнительное искусственное чувство, о котором я ничего не знал, чувство, способное ощутить, в каком месте красная тлеющая точка лазерного прицела ощупывает моё тело? Я не оборачивался. И не обернусь, нет. Такого удовлетворения я им не доставлю. Если они убьют меня, то пусть делают это злодейски, в спину, как трусы, каковыми они и являются.
21
Всё, что я до сих пор совершил в словах и трудах, есть ничто. Всё это лишь тщетные и обманчивые выражения моей сути. Они так или иначе принаряжены и приукрашены. Чего я на самом деле достиг, покажет только смерть.
Сенека. Нравственные письма
Они не выстрелили. И я боюсь, что знаю теперь, почему. Я боюсь, что нашёл этому объяснение, почему я был пощажён.
Я не обернулся. Я, прямой как палка, хромал оттуда, ожидая выстрела, но он так и не последовал. Даже сами они не последовали за мной, и я не смею надеяться, что причина в том, что на них напали овцы. Я думаю, они учинили настоящую резню среди ни в чём не повинных животных, пока не поняли, что произошло, а потом прекратили стрельбу, но преследовать меня не стали.
Притом что этот манёвр с сигналом паники был совершенно глупый. Смехотворная попытка поиграть в героя, какие бывают только в кино.
Думаю, я пересмотрел за свою жизнь слишком много фильмов. Ведь в каждом типичном голливудском триллере есть сцена в самом конце, когда герой попадает в безвыходное положение и обречён. И хотя по всем человеческим меркам у него нет никаких шансов, ему удаётся в последний раз обратить ситуацию в свою пользу и победить. В «Терминаторе» Саре Коннор удаётся сохранить самообладание, когда последние остатки кажущегося нерушимым робота уже тянутся к её горлу, и она в нужный момент включает гидравлический пресс. В «Крепком орешке» герой, которого играет Брюс Уиллис, оказался дальновидным и приклеил себе скотчем пистолет на загривок так, что он оказался наготове в тот самый момент, когда ему было приказано поднять руки за голову. И так далее. Ум и храбрость побеждают, каким бы безвыходным ни казалось положение, учит нас кино.
Вот это я и попробовал. В конце концов, надо же показать себя героем. Безумная попытка, которая потерпела неудачу, потому что не была ни умной, ни храброй, а прежде всего потому, что это не кино, а действительность, где даже храбрые и умные могут потерпеть поражение.
Я тащился вниз по склону, тщетно стараясь не сгибать правую ногу, а использовать её лишь в качестве подпорки, и весь этот шум, гам и кавардак просто остались позади меня, впитались в ночь и нежный туман. В какой-то момент я снова остался один, и всё же не один: я слышал голоса, далёкие шаги, щелчки ружейных затворов, чувствовал себя обложенным невидимыми охотниками, широким полукольцом загонщиков, о которых можно было только догадываться и которые не потерпели бы, если бы я пошёл другим путём, а не назад, в Дингл.
Этот путь тянулся бесконечно. Чем дольше он длился, тем короче становились отрезки, после которых мне приходилось останавливаться и отдыхать, долгие минуты, когда я, обливаясь по?том и задыхаясь, просто стоял, как забытое огородное пугало, и желал себе смерти. Моя левая нога, которой приходилось брать на себя всю нагрузку и всю работу, шаг за шагом перемещая вперёд мои полтора центнера веса, дрожала от бессилия. Но я не мог включить мышечные усилители, потому что всякий раз, когда я пытался сделать это, мне грозил разрыв правого бедра.
И хотя через некоторое время я и нашёл ужасно утомительный способ продвижения вперёд, хромая и подволакивая правую ногу так, чтобы держать её прямой и неподвижной и чтобы прекратились яркие, пронзительные вспышки боли, которые прорывались даже сквозь моё седативное обезболивание, с каждым проходящим часом бедро становилось всё более хрупким, горячим и разбухшим.
И тянулись часы, пока я дюйм за дюймом преодолевал тот путь, которым летел сюда, не замечая времени. Каждая преграда и ограждение превращались в сущую пытку. Иногда я ложился на камни и спрашивал себя, что будет, если я просто больше не встану. Но потом я все-таки переворачивался на живот, с трудом поднимался, хрипя, задыхаясь, обливаясь потом, и тащился дальше с пересохшим ртом и воспалённой глоткой.
Они шли за мной всё это время. Иногда вспыхивал фонарь, далеко позади меня, иногда я слышал крик или ругательство из того широкого полукруга, которым они гнали меня перед собой.
Или всё это мне лишь казалось? Неужто вспышки были только раздражением моей сетчатки или ошибочными включениями моих имплантатов, а дальние голоса – только эхом моих собственных свистящих хрипов и стонов?
Так или иначе, никто ко мне не приближался. Я оставался один. Когда я добрался до первых домов, боль в ноге сменилась глухим онемением, которое я счёл бы более успокоительным, чем предыдущее состояние, если бы был ещё способен к каким-то чувствам. Небо над горой на востоке стало слегка розоветь, когда я протащился мимо одной из их машин. В ней сидели двое. Тот, что был за рулём, спал, запрокинув голову в щель между подголовником и боковым стеклом так, что она могла того и гляди отломиться, второй держал в руках что-то вроде кружки с кофе и пялился на меня, раскрыв рот, как на привидение. Больше ничего. Он таращился, пока я не проплёлся мимо, а что он сделал потом, ускользнуло от меня, потому что я перестал обращать на них внимание.
Я не ожидал, что будет ещё хуже, но на пешеходной аллее я вдруг почувствовал, что в любой момент могу рухнуть и тогда больше уже не в состоянии буду подняться. Тот Иисус на распятии всё ещё висел на кресте и тоже страдал, только он был сделан из дерева и ярко раскрашен, а я состоял из плоти и железа и вонял овечьим навозом. Я не рухнул. Я протащился, тяжело дыша, мимо и не рухнул. Вот и транспортный круг, вот и моя улица. Я был первым из двух поколений Фицджеральдов, кто возвращался на то место, которое он собирался покинуть навсегда.
В доме Бренниганов светилось окно. Тёплый, жёлтый свет падал из окна, которое я никогда раньше не видел освещенным. Я остановился напротив, не имея никаких намерений, во-первых, потому что мне так и так пора было отдохнуть, – теперь мне приходилось делать это чуть ли не на каждом втором шаге, – а во-вторых, из простого, бесхитростного любопытства.
Это была гостиная или, во всяком случае, комната, которая служила Бренниганам гостиной в их более счастливые времена. Теперь это была комната больного. Там лежал муж библиотекарши, опираясь спиной на немыслимое сооружение из подушек и тюфяков, которые поддерживали его туловище в полулежачем состоянии, и он бессильно грёб руками, с посиневшим лицом, а жена склонилась над ним и что-то ему делала – должно быть, вентиляцию дыхательных путей. Рядом с его кроватью стоял аппарат искусственного дыхания, металлический ящик, выкрашенный в цвет слоновой кости, с толстыми чёрными гофрированными шлангами, на ящике крепились синий и белый кислородные баллоны, и время от времени миссис Бренниган приставляла к его лицу дыхательную маску, отчего он начинал хрипеть и пыхтеть, но лицо его постепенно приобретало нормальную бледность. Хотя вид у миссис Бренниган был серьёзный, вся процедура казалась хорошо сыгранной сценой, процессом, который был в этом доме вот уже много лет ежедневным развлечением.
Я наблюдал происходящее, сам пытаясь в это время отдышаться, но всё же мне приходилось не так туго, как бедной миссис Бренниган. На полке над дверью, прибитой так, что он мог хорошо её видеть, стояли три весьма жизнеподобных экземпляра из собрания его чучел: две птицы, которые оглянулись и казались по-настоящему испуганными, увидев позади себя кошку, готовую к прыжку. Я разглядывал расслабленного больного и невольно думал о том, что его жена рассказала мне неделю назад.
И с чувством ужаса, который сжал моё сердце, подобно каменной горсти, я вдруг осознал, почему меня пощадили. Почему мои преследователи удовольствовались тем, что обложили меня, отрезав пути для бегства, вместо того чтобы пристрелить меня или раскатать своим вездеходом.
«Вы самый удачный экземпляр», – как говаривал Рейли. У меня не было доказательств, разумеется, нет. Но я думаю, они пощадили меня, потому что хотят получить моё тело в невредимой целости, как великолепный экземпляр для их тайной коллекции. Я представил себе подземный музей, куда имеют доступ лишь единицы особо посвященных, вот они входят в зал Железного Человека и в раздумье останавливаются перед впечатляющим зрелищем, телом Дуэйна Фицджеральда, киборга номер 2, самого удачного экземпляра из того, увы, неудавшегося проекта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38