– А вы, наверное, господин Форсберг, да?
– Да, – признался я, опустив руки, чтобы мне никто не приписал оказание сопротивления.
– Гёран Линд, – он протянул мне руку. – Я племянник госпожи Гранберг. Я здесь всегда хозяйничаю, когда она в больнице.
– В больнице? – тупо повторил я, пожимая ему руку.
– Я так и знал, что она вам ничего не сказала. У моей тёти рак. Не особенно агрессивный, к счастью, но время от времени он возвращается, и поэтому она раз в несколько месяцев ложится в больницу. Тогда я беру отпуск и веду всю эту лавочку сам.
– Понятно, – вздохнул я. Значит, наручников не будет. И по его тону непохоже было, чтобы за дверью затаились полицейские.
Он улыбнулся. Жизнелюб, как видно.
– Вы ведь на несколько дней уезжали? И ничего не знаете про цирк, который был тут у нас в субботу?
– Цирк?
– Ваш сосед вызвал полицию. Он рассказал им, что у нас тут снимают порнофильмы с малолетками, и они ворвались в квартиру целым взводом, – он, смеясь, покачал головой. – У этого Толлара Лильеквиста не все дома, так что можно было всего ожидать. В принципе, он просто бедолага, чокнутый на своих безумных фантазиях. Но это стало уже последней каплей. Кажется, он имел зуб на третьего жильца, который здесь всегда только ночует с какой-нибудь подружкой. И в субботу с ним как раз была одна – только её при всём желании нельзя было принять за малолетку, – он хихикнул. – Я думаю, ей даже польстило, что полицейские всерьёз попросили её предъявить документы и подтвердить своё совершеннолетие. Я не верил своим ушам.
– Толлар вызвал полицию?
– Как потом выяснилось, да. Вечером они его поймали в каком-то парке, где он бегал нагишом и держал свои безумные речи насчёт того, что мир в руках сатаны, что близится конец и всё такое. Люди за него боялись, потому что он сбросил с себя одежду, а было всё же холодно. Да, кстати, я вспомнил… Вот только где же мой кошелёк… – Он поднял указательный палец и стал озираться. – Тётя поручила мне вернуть вам деньги. Ведь вы заплатили долг Толлара за квартиру, в том числе и за текущую неделю? А мы с воскресенья уже сдали его комнату другому жильцу.
Я отмахнулся.
– Оставьте как есть. Все в порядке.
– Да? Ну как хотите, я спорить не буду, – осклабился он. – Кстати, вам пришёл по почте пакет. И тоже в субботу. Я за вас расписался и положил его в вашей комнате; надеюсь, я всё сделал правильно?
Я почувствовал, как моё сердце снова без всякого перехода подпрыгнуло в горло и забилось там.
– Пакет? – Мне не приходило в голову, кто мог его прислать. На этот адрес, который никто не знал, кроме…
Кроме Фаландсра.
Вот это да. Я на пробу пошевелил пальцами. Это значило, всё же тревога.
– Спасибо, – сказал я враз осипшим голосом. И бросил взгляд на двери других комнат. – И кто же здесь теперь живёт?
Гёран Линд пошёл назад, на кухню.
– Комнату рядом с вашей снял один журналист, из Дании, кажется. Он пишет о нобелевских событиях, насколько я знаю, и в пятницу уедет. А этот, – он кивнул на дверь третьего жильца, которого я так ни разу и не видел, – только посмеивается. Тоже тип, скажу я вам.
Пакет? От Фаландера?
– Видимо, я пропустил много интересного. – Я смотрел на дверь своей комнаты и пытался вспомнить всё, что знал о письмах-бомбах. И как их опознать.
Но мысли мои лихорадило, они конструировали связи, искали ответы. Кристина ведь всё ещё не нашлась. Может, правда была совсем не такая, как я считал до сих пор? Фаландер. Какую роль играл во всём этом деле он? Что связывало его и Ганса-Улофа? Что на самом деле скрывалось за всем этим?
– Да, это были деньки, – крикнул Гёран из кухни. Он разбирал там свои сумки и, кажется, чего-то недосчитывался. – Кофе! – Он бросил сумки и взял связку ключей. – Кофе, видимо, остался валяться в багажнике, – поделился он со мной, влезая в зимнюю куртку. – А я припарковал машину чёрт знает где, за сотню километров. Каково? Ну, до скорого, – и вышел за дверь.
Некоторое время я стоял неподвижно в пыльной тишине пустой квартиры. Что же здесь разыгрывается? Я чувствовал дрожь в поджелудочной ямке. И вдруг разом понял, что обнаружу в пакете.
Что-нибудь кровавое. Отрезанное ухо, может быть, или отрубленный палец. Но в любом случае что-то от Кристины, а при нём письмо с требованиями.
Я нажал на ручку двери, включил в комнате свет. Всё выглядело так же, как перед моим уходом, за исключением постели, которую кто-то прибрал. Было холодно, и воняло выхлопными газами. К шкафам будто бы никто и не притрагивался, стул у стола стоял слегка наискосок, потому что в субботнее утро я завязывал на нём шнурки.
И на столе лежал пакет.
Я закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной, подумал. Что могло мне помешать просто собрать вещи и уйти? Я мог оставить на кухне записку, что мне по каким-то причинам срочно пришлось уехать. Плата внесена до конца недели… Удивится ли Фаландер, что я не реагирую?
Я наклонился вперёд, выдвинул ящик ночного столика, заглянул за него. Там, среди старых газет, в неприкосновенности лежали деньги. Я мог без проблем поселиться в отеле, в том числе и за пределами Стокгольма, если сегодня из-за нобелевского многолюдья нельзя будет получить комнату в городе; в конце концов, у меня машина стоит перед домом…
И что потом? Я снова бросил взгляд на пакет, коричневый, аккуратно перевязанный, с виду безобидный.
К чёрту всё. Я взял перочинный нож, подошёл к столу и повернул пакет к себе.
Он был от Лены.
Мне пришлось даже закрыть глаза, встряхнуть головой и посмотреть ещё раз. Так и написано, её мелким, аккуратным почерком. Отправитель: Лена Новицкая. Я даже рассмеялся. Журналы! Их всего одна коробка, как она тогда сказала. Если ты дашь мне адрес, я тебе её пришлю. И я дал ей адрес пансиона. И совершенно забыл об этом.
Но Лена не забыла. Мне стало стыдно, я смотрел на пакет и понимал, какой я идиот. Как будто мало было сегодняшнего разговора с Гансом-Улофом. Как будто мало было того, что мой зять неделями безнаказанно водил меня за нос. Нет, опять меня перехитрили, опять я при первой возможности придумал себе очередную параноидальную теорию…
Только представить себе, что я чуть не ударился в бега! И что было бы потом? Что бы я сделал потом? Вляпался бы в первую же кучу дерьма.
Я идиот, проклятый, неисправимый идиот…
И потом, когда я ругал себя последними словами, опять внезапно подкрался этот страх, жуткий, уничтожающий, перемалывающий душу страх маленького мальчика, который сидит в тёмном подвале и боится – темноты, безымянных шорохов, паутинных касаний… Ему было так страшно, что он забывал про холод и голод. Он просто сидел, обхватив себя руками, и молил, чтобы скорее шло время, а из-под страха вырастала ни с чем не сравнимая ярость, гнев против всех и всего. Никому нельзя верить, говорил он себе. Никому никогда он больше не поверит. Все против него, весь мир. Одна только его сестра за него, но и она ничем не может ему помочь в этом аду, которому нет конца…
Жалобный звук вернул меня к действительности, и мне понадобилось какое-то время, чтобы понять: это плачу я сам. Я зажал рот рукой и стоял так, глядя в окно на ночь в жёлтых отсветах, и пытался успокоить дыхание. Всё прошло, говорил я себе. Всё давно позади, это прошлое. Тогдашнего мальчика больше нет, как нет и тогдашних демонов. Я вспомнил Кольстрёма, который состарился и вынужденно признал, что прожил жизнь напрасно. Пора было и мне нарушить клятвы, которые я дал себе в те страшные ночи и которые держал все эти годы.
Но хоть я и говорил себе всё это, я чувствовал, как тело моё держит их. Во всём теле прочно засел страх, равно как и недоверие, и дикая решимость утвердить себя любой ценой. София Эрнандес Круз права: картина мира, которую мы создаём себе сами, возникает не только в нашем мозгу. Мы выдумываем её всем нашим телом.
И потому потребуется время, чтобы освободиться от всего этого. Мне придётся раз за разом нарушать клятвы маленького Гуннара – и то, может, не удастся избавиться от них навсегда.
Я посмотрел на пакет, взял его в руки. На что теперь мне эти журналы? В принципе, их можно выбросить. Моя карьера промышленного шпиона подошла к концу, я больше ничего не могу позволить себе в этом направлении. Когда закончатся деньги, какие у меня ещё есть – что, к счастью, произойдёт не очень скоро, – мне придётся подыскать себе какую-то работу. Только вот какую? Я не закончил средней школы и не могу предъявить никакого свидетельства о профессии. А мысль коротать существование в качестве грузчика на складе или сборщика мебели меня пока не вдохновляла.
Ну ладно. Я сел с пакетом на кровать и вскрыл его, потому что Лена наверняка туда ещё что-нибудь вложила – карточку, записку.
Так и оказалось. Там была открытка: птичка сидит у выхода открытой клетки и подозрительно выглядывает на волю. Лети! – было написано вверху. И Лена приписала на обороте:
Желаю тебе всего хорошего. Твоя Лена.
Ну-ну. Уж теперь-то больше не моя. Я взял в руки журнал, лежавший сверху. Картинка на обложке обещала подробный репортаж о новых возможностях охраны и наблюдения при помощи компьютерных программ опознавания. Звучало интересно. Я раскрыл журнал и начал читать.
Когда я оторвался от него и глянул на часы, прошло не меньше полутора часов, и я почувствовал готовность желудка переварить самого себя. Я прихватил одну из свежевымытых банкнот и отправился в турецкую закусочную что-нибудь купить. Там по телевизору показывали – в качестве контраста шаурме, кебабу и картошке фри – репортаж с нобелевского банкета. Показали Софию Эрнандес Круз, как она что-то внушительно говорит сидящему с ней рядом принцу Карлу Филипу. Тот внимательно слушает её и кажется озадаченным. Я мог представить, каково ему. Ведь не прошло и суток с тех пор, как я выглядел, должно быть, точно так же.
Вернувшись в пансион, я продолжал читать, сначала за столом, не отрываясь от еды, потом на кровати. Было уже далеко за полночь, когда я относительно управился с журналами. И лёг спать с пагубным убеждением, что причудливый мир промышленного шпионажа таит в себе слишком много притягательного, чтобы я мог так легко от него отказаться. Я был, что называется, конченый человек.
На следующее утро я резко проснулся. Сел, посмотрел на себя, огляделся вокруг и нашёл всё вокруг отвратительным. В комнате воняло выхлопными газами и шаурмой, было холодно и шумно, мебель не заслуживала ничего, кроме свалки, а всё остальное нуждалось в чистке огнемётом. Только чокнутый или контуженный мог устроить себе такую обстановку. На протяжении одной секунды я принял множество решений: я немедленно подыщу себе квартиру. И я должен попросить прощения у всех, кому я действовал на нервы с момента своего выхода из тюрьмы, в первую очередь у Биргитты. Помимо этого, должна же она и узнать, что было на самом деле.
По четвергам уроки у Биргитты заканчиваются только после трёх часов, об этом я помнил ещё с нашей первой встречи. Ровно неделя прошла с тех пор, даже не верится. Я глянул на часы. Девять утра. Хорошо, буду действовать по порядку.
Около десяти часов я вышел из дома с внушающей уверенность пачкой денег в нагрудном кармане. В половине двенадцатого я нашёл маклершу, которая не вызывала у меня подозрений. Она задала мне низким голосом несколько вопросов о моих потребностях и потом выложила передо мной несколько предложений. Мне сразу же бросилось в глаза одно из них: квартирка в Сити с видом на парк. Не большая и уж никак не дешёвая, но фотографии мне понравились. И она была пустая; я мог въехать хоть сейчас. Поскольку, ввиду моих профессиональных пристрастий, рано или поздно дело придёт к тому, что я закончу свою жизнь в исправительном учреждении, мне хотелось свои последние дни на свободе обустроить как можно уютнее и приятнее.
Около часу дня мы с ней были в квартире. Она понравилась мне даже больше, чем на фотографиях. Высокая арендная плата, как оказалось, объяснялась тем, что при этой квартире этажом ниже имелось небольшое офисное помещение, куда вела отдельная лестница. Каким-то образом это ускользнуло от моего внимания на листе предложения.
– Неплохо, – сказал я. – Только не знаю, что мне делать с этим офисом.
Маклерша удивлённо взглянула на меня.
– Странно. – сказала она. – А производите впечатление человека, которому он необходим.
– Да? – Я чуть было не засмеялся. Знала бы она… Я ещё раз обошёл гостиную. Вид из окна был и в самом деле потрясающий. И расположение в центре тоже будет мне кстати, в этом я не сомневался.
– Я думаю, сдать офис в субаренду будет нетрудно, – сказала маклерша, листая свои бумаги. – Договор это позволяет, а небольшие офисы в Сити всегда востребованы. Я могу вам в этом помочь, если хотите. – Поскольку я всё ещё медлил с ответом, она продолжила: – Или вы хотите ещё подумать? Тогда не торопитесь, сейчас, перед Рождеством, время не очень бойкое.
Это заставило меня вспомнить о моей комнате в пансионе и о том отвращении, которое я испытал сегодня утром, проснувшись. Таинственным образом это снова взвинтило мою решимость.
– Не надо, – сказал я. – Я её беру.
– Я так и знала, – сказала маклерша.
Потом мы поехали назад и выполнили все формальности. В начале третьего я вышел из её офиса с ключом и договором в кармане, наскоро перекусил и поехал в Сундберг. По дороге я купил огромный букет цветов, такой большой, что даже цветочница спросила с завистью в глазах: «Для кого же это?» – и когда я поднимался по последнему лестничному маршу к квартире Биргитты (ради большего эффекта неожиданности я открыл дверь подъезда отмычкой), в голове у меня уже были наготове вводные слова. «Биргитта, – скажу я ей, – я пришёл просить прощения. Ты была права, а я неправ. Мир хоть и плох в чём-то, но не во всём, как мне представлялось». Звучало, на мой взгляд, хорошо. Отсюда можно будет перейти к извинениям и всему прочему, что только возможно.
Я позвонил и встал так, чтобы в дверной глазок был виден главным образом букет.
Быстрые шаги за дверью. Кто-то загремел трубкой домофона, и потом дверь открылась.
– Ты? – воскликнула Биргитта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61