Свет горел во всех окнах, двери были распахнуты настежь, перед домом стояли люди в зимних пальто, надетых поверх пижам, и взволнованно дебатировали с полицейскими. Что тут случилось? Я щурился, прислушивался, стараясь составить себе картину. Где Ганс-Улоф? Не заметно было, чтобы в какой-нибудь из оперативных машин кого-нибудь допрашивали. В сторонке стояли две санитарные машины, но, насколько было видно сквозь матовые боковые стёкла, внутри ничего не происходило: санитарные бригады сидели, дружно зевая, в тёплых водительских кабинах и терпеливо выжидали.
Между тем из дома уже начали выводить людей в стоящие наготове полицейские автобусы. Это походило не на арест, а скорее на эвакуацию. Мужчины в масках с овчарками на поводках начали обыскивать дом.
Моя фантазия производила самые дикие картины. Уж не прикупил ли Ганс-Улоф себе, помимо нелегального пистолета, ещё более нелегальное помповое ружьё? Может, он, с дикими криками, бешено паля во все стороны, прорвался в дом и окопался с заложниками в квартире управляющего «Рютлифарм»?
Полная чушь, сказал я себе. Кто угодно, только не мой зять.
Мимо проехала машина и остановилась перед первым полицейским заграждением. Из неё вышли двое мужчин, в которых легко узнавались репортёры, даже если бы они не были увешаны своей аппаратурой: быстро и бесцеремонно, но в то же время как-то даже скучающе они зашагали к дому и лишь неохотно затормозились перед задержавшим их полицейским в пуленепробиваемом жилете. Тут же сунули полицейскому микрофон, и он отмахнулся, указав куда-то на задний план. Репортеры разделились. Тот, что с микрофоном, должно быть, отправился на поиски того, кто выдал бы им разрешение на вход, а второй взял фотоаппарат и начал снимать место события – людей, которые мёрзли среди машин, выдыхая в ночь белые облачка пара, мужчин со стрелковым оружием, которые с мрачным видом стояли в ожидании.
Не переставая фотографировать, репортёр пятился всё выше вверх по улице, видимо, стараясь захватить в объектив всю сцену целиком. Я выступил из темноты живой изгороди и вошёл в световой конус уличного фонаря, так что репортёр должен был меня заметить.
– Привет, – сказал он, покосившись на меня. – Вы не знаете, что здесь случилось?
– Понятия не имею, – ответил я. – Но если и вы не знаете, то из утренней газеты я этого тоже не узнаю, а?
Он перестал фотографировать.
– Завтра утром – точно нет, утренние газеты уже развозятся. Самое раннее – в вечерних выпусках. Если тут что-то стоящее.
– А когда вы узнаете, стоящее ли это?
– Пока, как видите, только выспрашиваю, – сказал он. У него были широкие плечи, хотя это могло казаться из-за зимней куртки, и лицо, испещрённое мимическими морщинами. – А вы здесь живёте, в этом районе? Немного рановато для прогулки, а? И холодновато.
– Холода я не боюсь. А живу я вон там, – я сделал неопределённое движение рукой в сторону центра Сёдертелье и заявил: – Раньше я работал пекарем. С тех пор всегда встаю в половине третьего и ничего не могу с этим поделать.
– Да, это досадно, – сказал он без интереса, возясь со своим фотоаппаратом. – Полиция говорит, будто поступил звонок, что тут заложена бомба. Как вы думаете, это так?
Я присмотрелся к тому, что он делает. К своему удивлению, я увидел, что его прибор исполнил старую мечту всех фотографов: чтобы сразу видеть сделанный снимок, прямо на маленьком экране на задней стенке аппарата. Цифровая камера. Я слышал о таком, но ещё никогда не видел своими глазами.
– Заложена бомба? – повторил я наконец. – Странно. Ведь здесь обычный жилой район.
Он отстранил свою камеру с недовольным выражением лица и бегло оглядел меня.
– Да как сказать. В этом доме живёт менеджер швейцарского фармацевтического концерна, в котором работает нобелевская лауреатка этого года по медицине. Может, кому-нибудь костью в горле, что завтра она приезжает в Стокгольм.
– А, вон что! – прикинулся я дурачком. – Но ведь вручение премии только через неделю.
– Да, но когда получаешь Нобелевскую премию, хочется это как следует распробовать. Лауреаты всегда приезжают заранее.
– Понял, – я кивнул с тупой гримасой. – Одна вечеринка за другой. Я бы и сам так поступил. – Я посмотрел на него, наморщив лоб. – Но при чём здесь эта бомба?
Журналист поднял воротник своей куртки.
– Хороший вопрос, не правда ли? – Снизу ему уже махал другой, который был с микрофоном. – Если я что-нибудь разузнаю, читайте об этом самое позднее послезавтра в «Dagbladet». Спокойной ночи! – И с этими словами он убежал.
Я медленно пошёл за ним, засунув руки в карманы куртки. Одной рукой я прижимал к груди пистолет во внутреннем кармане, чтобы его контуры не обозначились сквозь материю. Улица по-прежнему была наводнена сводящим с ума мерцанием мигалок, слепящим светом фар и жёлтыми огнями, и когда я пересекал боковой переулок, оттуда тоже что-то замигало в мою сторону. Я присмотрелся – и узнал машину Ганса-Улофа!
– Слава Богу, – послышался из темноты его жалобный голос, когда я в состоянии крайнего удивления подошёл к машине. – А я уже думал, что всё.
В темноте я разглядел лишь бледное круглое пятно за опущенным боковым стеклом.
– Ещё не всё, но чувствую я себя погано, – ответил я, шмыгая носом. – Надеюсь, в машине у тебя тепло.
Полиция нагрянула минут через двадцать после четырёх, совершенно внезапно и ни с того ни с сего, рассказывал Ганс-Улоф, пока я оттаивал на пассажирском сиденье. Меня так и подмывало свернуться калачиком в тёплом пространстве для ног.
– Я ждал там, на улице, где мы были вчера вечером, – докладывал он. – Всё было темно и тихо… И вдруг они налетели отовсюду, со всех сторон, с мигалками, сиренами и так далее. – Он шумно втянул воздух. – Я думал, сейчас они тебя возьмут. Думал, сработала какая-то охранная сигнализация, которая сразу вызывает полицию.
Я нехотя помотал головой.
– Я вообще не был внутри. – И рассказал ему, что проспал. – Я пытался тебе позвонить с дороги, но ты в это время как раз сам говорил по телефону.
– Говорил по телефону? Я никуда не звонил. – Он достал из кармана свой аппарат и глянул на дисплей. – Правда, здесь нет приёма, наверное, в этом всё дело. Проклятье. – Он снова убрал телефон. – Я не знал, что делать. Я заехал сюда, в переулок, и… Ну, я просто ждал, может, ты убежишь или что. И тут ты вдруг стоишь на дороге и с кем-то разговариваешь. С репортёром, да?
– Да. Он говорит, что весь сыр-бор из-за угрозы, что кто-то заложил бомбу.
Ганс-Улоф выпучил глаза.
– Бомбу? Это, конечно, кое-что объясняет.
– Это вообще ничего не объясняет, если хочешь знать, – ответил я с раздражением. В голове у меня пульсировала боль, как будто маленькие человечки бурили себе выход изнутри на волю. Несмотря на это, я вдруг понял, что надо делать.
– Ты можешь завтра сказаться больным и остаться дома? – спросил я.
Сказаться больным. Я бы сам сказался больным, если б можно было.
– Зачем? – удивился он.
Я растирал себе виски, и это, кажется, немного утихомирило моих бурильщиков.
– Надо подходить к делу методически. Я приду к тебе, как только переоденусь слесарем или монтёром по отоплению.
Ганс-Улоф заморгал.
– А для чего? Что ты задумал?
– Часов так в одиннадцать я буду у тебя, – сказал я и взялся за ручку дверцы. – Ничему не удивляйся и не подавай виду.
У меня не было охоты к дальнейшим дискуссиям и тем более не было охоты играть роль психотерапевта.
В Стокгольме я немного покружил в поисках дежурной аптеки, которая продала бы мне что-нибудь посильнее аспирина, и вернулся в пансион совершенно разбитый. Я проспал бы двадцать часов кряду, а не два и не три, которые ещё оставались от этой ночи. Я бы предпочёл чувствовать себя не таким измотанным, задёрганным и взвинченным. Но больше всего мне хотелось иметь минуту покоя, чтобы всё как следует обдумать, а не бегать то по одной, то по другой тревоге.
Открыв дверь квартиры, я увидел, как голая женщина метнулась через холл из туалета и скрылась в третьей комнате. Оставив по себе тихий испуганный писк и пронзительный запах секса.
Видимо, этот запах и довёл мои головные боли до окончательного взрыва. Я принял все средства, какие были, поставил будильник и отставил его подальше от кровати, а сам залез под одеяло, не раздеваясь, потому что одеяло было тонкое, а отопление пасовало перед заклеенной дырой на окне. На сей раз это был беспокойный полусон, полный полицейских сирен, синих мигалок и собак, которые вынюхивали взрывчатку, и я проснулся, обливаясь потом.
Но разбудил меня не будильник, а громкий спор в коридоре. Сварливый женский голос и жалобный мужской, этому дуэту не было конца. Я глянул на циферблат. Проклятье, они не дали мне поспать и двух часов! Я натянул одеяло на голову, но это не помогло. В конце концов я раздражённо встал и потопал – как был, одетый – из комнаты в коридор.
Но ссорились там вовсе не сексуальные акробаты. Открыв дверь, я очутился между госпожой Гранберг, хозяйкой, и Толларом, моим бородатым соседом, тотально просекшим всё, что касалось планов сатаны.
– Прошу прощения, – сказал я, но поскольку это не помогло, я поднял руку и повторил ещё раз, только громче.
О небо, как разламывается голова! Оба спорщика смолкли. Сразу стало легче. Я спросил, в чём дело и обязательно ли выяснять это здесь и сейчас.
– Мне очень жаль, господин Форсберг, – неумолимо ответила хозяйка, – но это кончится только тогда, когда господин Лилъеквист упакует свои вещи и покинет мой пансион.
– Но куда же я пойду? – взвыл Толлар. Его глаза дико вращались и придавали ему вкупе с его лохматой бородой прямо-таки распутинский вид.
– Да? – сказал я, растирая виски. – И почему же?
Я больше ничего не понимал. Неужто это он распутствовал сегодня ночью?..
По счастью, госпожа Гранберг незамедлительно вернула мне веру в моё знание людей.
– Господин Лильеквист не платит за квартиру уже четыре недели. Четыре недели. Мне очень жаль, но что слишком, то слишком. Я не благотворительная организация. Я зарабатываю этим.
Неужто здесь появится новый жилец? Этого мне хотелось меньше всего. И тут вдобавок зазвонил будильник, что снова взвинтило мои головные боли.
Я пошёл выключить будильник, быстро прихватил несколько банкнот и вернулся в коридор.
– О какой сумме идёт речь? – спросил я. Обычно я быстро считаю в уме, но не тогда, когда гудит и раскалывается голова.
– Вы что, хотите заплатить за этого человека? – удивилась хозяйка. – Говорю вам, больше вы этих денег не увидите.
– Спасибо за предупреждение. Итак, сколько он вам должен?
Она негодующе фыркнула.
– Как я уже сказала, за четыре недели. Это полторы тысячи крон.
Я отсчитал ей эту сумму и ещё добавил четыре сотни.
– За будущую неделю.
Через неделю состоится нобелевский банкет. До того времени мне нужен был покой. Что произойдёт потом, меня не интересовало.
Госпожа Гранберг поколебалась, но деньги все-таки взяла.
– Вы пожалеете об этом, – пробурчала она. Ей явно хотелось избавиться от него.
Толлар смотрел на меня большими глазами.
– Спасибо, – прошептал он. – Бог воздаст вам за это, поверьте мне.
– Хорошо-хорошо, – отмахнулся я, когда он хотел продолжить свою речь. – Я бы зашёл сейчас в ванную, если это возможно.
Я принял основательный душ, и когда снова вышел из ванной, в квартире царила тишина. Что было мне очень кстати. Всё ещё сонный, я съел на кухне завтрак, состоявший из двух сухих хлебцев с мёдом и такого количества кофе, какое я только смог вместить в себя. Насколько ужасно чувствовал себя после этого мой живот, настолько же полегчало голове, а это было в настоящий момент главное. Я снова надел красный комбинезон, прихватил свой инструмент, взял пачку денег, ключ от машины и вышел. Повинуясь импульсу, я прихватил ещё и дискету, взятую из сейфа Хунгербюля. Пистолет я оставил там, где – несколько неоригинально – спрятал его накануне: под матрацем.
Одним из моих вчерашних звонков я выяснил, что нужный мне магазин электроники в Стувста всё ещё существует. Поскольку он открывался только в половине десятого, можно было сделать крюк через Сёдертелье и ещё раз взглянуть при свете дня на то место, где разыгрывались ночные события.
Но что это был за свет дня! Серое солнце устало выглядывало из-за горизонта, когда я ехал по шоссе Е20 из города, и редкие снежинки нерешительно опускались, чтобы их тут же расплющили шины. Их было слишком мало, чтобы включить стеклоочистители, но слишком много, чтобы не включить. Отопление я повернул на максимум. Я замёрз и смертельно устал.
По радио говорили что-то про угрозу заложенной бомбы. Якобы она была явно предназначена для руководителя шведского отделения фармацевтического концерна, но он, однако, в это время пребывал за границей. Интересно. Это могло означать лишь то, что Хунгербюль улетел в Швейцарию для того, чтобы лично сопровождать нобелевского лауреата в Швецию.
Другими словами: скорее всего, он ещё не успел заметить, что у него из сейфа пропали документы.
Тем лучше. Я повеселел. Не очень, для этого недоставало физических условий, но всё-таки.
На Эппельгрэнд всё ещё трепыхались ленты ограждения, и перед домом стояла полицейская машина с двумя служивыми внутри. Один зевал так душераздирающе, что я не мог смотреть, другой, кривясь, прихлебывал кофе. Я медленно проехал мимо до конца улицы, развернулся и остановился немного позади их машины так, что дом попадал в поле моего зрения. Приспустив боковое стекло – чтобы слышать, что творится снаружи, – я листал записную книжку и делал вид, что звоню по телефону.
Жители дома, кажется, уже вернулись. В некоторых окнах горел свет, заметно было движение. На втором этаже, как мне почудилось, мелькнула женщина, которую я заметил ещё ночью, блондинку с невероятно светлой длинной гривой. Или то была галлюцинация от гормонального избытка? Сегодня ночью, в половине пятого, она была в неоново-зеленом халате, не таком уж тёплом, судя по тому, насколько он подчёркивал её достоинства. Я подождал несколько минут, не сводя глаз с окна, но она больше не появилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61