Ибо она одна из самых живых личностей, каких мне приходилось встречать. И, сверх того, одна из умнейших.
Ганс-Улоф неудобно сполз на край своего стула.
– В её квалификации я никогда не сомневался. Как я уже сказал, я собирался голосовать именно за нее.
– Согласились бы вы со мной, что профессор Эрнандес Круз вообще не нуждается в нечестных способах воздействия?
– Абсолютно.
– Не правда ли? Её выдвинули в этом году впервые. В среднем кандидат выдвигается восемь раз, прежде чем получает премию. И она ещё молода, сколько ей? Пятьдесят пять? Пятьдесят шесть? На этот раз она, может, не получит премию, но когда-нибудь получит точно. – Тунель слегка наклонился вперёд. – К тому же: посмотрите на тему её работы. Она невероятно продвинула наши представления о взаимодействии гормонов и нервной системы. Она показала, как связаны друг с другом дух и тело. То, что газеты так цветисто называют «экспериментом из Аликанте», через десять лет бесспорно войдёт в учебники для старших классов. Но – это не имеет ничего общего с экономической выгодой, которую кто-нибудь мог бы извлечь из самого присуждения ей премии. Это же не изобретение нового медикамента, нового метода лечения… Ничего такого…
Ганс-Улоф кивнул.
– Верно.
Тунель посмотрел на него и поднял свои кустистые седые брови.
– Тогда я вас спрашиваю: кому понадобилось предпринимать такую дурацкую акцию?
Ганс-Улоф вздрогнул от такого поворота разговора, поскольку он, казалось, вёл к тому, что Ингмар Тунель не верит его истории. Он действительно ничем не мог её подтвердить. Она и самому ему, как он впоследствии признался, казалась нереальной.
– Этого я не знаю, – сказал он. – Я только думаю, что мы должны на это отреагировать. В крайнем случае, примерно наказать, чтобы другим неповадно было.
– Путём дисквалификации Софии Эрнандес Круз?
– Хотя бы. Как мне ни жаль.
Ингмар Тунель скрестил руки и насмешливо смотрел на него:
– А вам не приходит в голову, что именно эту цель и преследовал ваш незнакомец – или те, кто стоит за ним, если таковые есть?
Такое Гансу-Улофу действительно не пришло в голову. Хотя лежало на поверхности. И если начать думать в этом направлении, открываются перспективы, буквально захватывающие дух. Перспективы, больше похожие на пропасти.
Он поневоле вспомнил так называемый шорт-лист, список кандидатов, из которых Нобелевское собрание будет выбирать в первую очередь. Как обычно, там было и в этом году пять имён. Строго конфиденциальные досье на каждого были уже розданы всем, имеющим право голоса. Это не значило, что кто-то из собрания не мог встать и высказаться за другого номинанта – и такое действительно уже не раз случалось, – но, как правило, рекомендации комитета предопределяли выбор.
Первым именем шорт-листа и, тем самым, фаворитом этого года был один биохимик, который сделал важные открытия в области маленьких молекул рибонуклеиновой кислоты – РНК. Его звали Марио Галло.
Итальянец.
Катастрофа с самолётом. Милан. Тоже Италия. Есть ли какая-то связь? Ганс-Улоф почувствовал стеснение в груди и сказал себе, что лучше прекратить думать о таких вещах.
– Что вы станете делать? – спросил он.
Ингмар Тунель погладил себе воображаемую бороду.
– Ничего, – холодно сказал он. – Мы проигнорируем этот случай. Проделана годовая работа, и послезавтра мы приступим к голосованию, чтобы наградить премией достойнейшего, не принимая во внимание, швед это или иностранец, мужчина или женщина, именно так, как завещал Альфред Нобель. – Он положил ладони на стол жестом, в котором было что-то завершающее. – И без оглядки на то, пытался кто-нибудь оказать на нас влияние или нет.
Глава 6
После разговора с председателем Нобелевского комитета Ганс-Улоф вернулся в свой кабинет, но был не в состоянии сосредоточиться или как ни в чём не бывало продолжить свою работу. Его взгляд то и дело обращался к окну, и когда он увидел, что в кабинете Боссе Нордина зажёгся свет, он тут же вскочил, сорвал с крючка своё пальто и бросился наружу.
– Силы небесные, – воскликнул Боссе, когда Ганс-Улоф без стука ворвался в его кабинет. – Что это с тобой?
– Кто был тот человек к церкви? – спросил Ганс-Улоф, не отдышавшись после трёх этажей вниз и трёх этажей вверх.
– Какой человек?
– Который разговаривал с тобой в церкви.
Боссе, выпучив глаза, пожал плечами.
– Понятия не имею.
– Я видел, как ты ему показал на меня.
– Да. Он про тебя спросил.
– Про меня? И для чего?
– Понятия не имею. Он спросил меня, знаю ли я профессора Ганса-Улофа Андерсона. Я сказал, да, вон он сидит. И показал на тебя. – На свежем и гладком лбу Боссе обозначились первые морщинки недовольства. – Может, ты будешь так любезен объяснить мне, что случилось?
– Этот человек пытался дать мне взятку, – сказал Ганс-Улоф и рухнул на стул для посетителей.
– Дать тебе взятку?
– Три миллиона крон, если послезавтра я проголосую за Софию Эрнандес Круз.
– Не может быть.
– Деньги были уже при нём. Полный чемоданчик.
– Чёрт! – Боссе рывком поднялся, отпихнул ногой своё кресло так, что оно ударилось о корыто для растений-гидрокультур, подошёл к окну и выглянул наружу, как будто мог обнаружить внизу на пешеходной дорожке коварно затаившегося преследователя. – И что ты сделал?
Ганс-Улоф вздохнул.
– Что я мог сделать? Сказал ему, чтобы убирался к чёрту.
– Ну естественно. Рыцарь без страха и упрёка. И что потом?
– Потом пошёл к Тунелю и всё ему рассказал. Но тот не видит повода что-нибудь предпринимать.
– Пошёл к Тунелю? – Боссе простонал и с глухим стуком уронил голову на оконное стекло. – Нет, я имею в виду не тебя. Что сделал этот человек после того, как ты его послал?
– Он настаивал на своем. Мне пришлось пригрозить полицией, тогда он взял свой чемоданчик и ушёл.
Боссе помолчал, а потом исторг такое грубое ругательство, что Ганс-Улоф вздрогнул. Он хоть и привык, что люди зачастую реагируют совсем не так, как он ожидал, но сегодня в этом смысле был особенно плохой день.
– И что же мне теперь делать? – осторожно спросил он. Боссе Нордин недовольно повернулся и угрюмо посмотрел на него:
– Надеяться, что на этом все и кончилось.
– Что?
– Ах, забудь об этом. – Коренастый физиолог смотрел через плечо Ганса-Улофа, как будто на серой крашеной стене его кабинета виднелось что-то несказанно интересное. Потом он с трудом оторвался от этой не то внутренней, не то внешней картинки и помотал головой, будто желая стряхнуть непрошеные мысли, и сказал: – Эрнандес Круз. Как нарочно, эта дама с декольте. Мне никогда не понять, как можно претендовать на Нобелевскую премию за разнузданное свинство, которое учиняешь со студентами. Убей меня, я этого не понимаю.
– Её работы – блестящее научное достижение, – растерянно возразил Ганс-Улоф. – Она поставила с головы на ноги всю нейрофизиологию.
Боссе недовольно фыркнул.
– Ах да, я забыл. Ты ведь без ума от неё.
– Меня удивляет только одно. Члена Нобелевского собрания пытаются подкупить, и никого это, кажется, особо не волнует.
– Ну и что, – обронил Боссе, – деньги правят миром. – Он махнул рукой. – Забудем об этом. Послезавтра голосование, а после этого мы с тобой непременно должны пойти и выпить, ты не против? – Он перегнулся через свой письменный стол, подтянул календарь с расписанием и стал листать страницы, испещренные пометками. – О боже, да мы с тобой уже годами не выпивали вместе!..
Ганс-Улоф смотрел на него с некоторым недоумением, не понимая, что всё это значит. Последний раз они действительно выпивали много лет назад. Ещё Инга была жива.
– Я больше не пью. Ты же знаешь.
– Ах да, ты говорил. Ну ничего, возьмёшь себе что-нибудь безалкогольное. Я, может, тоже. – Боссе зачеркнул какую-то запись, а рядом нацарапал другую – наверное, «Ганс-Улоф», судя по дефису. – Сходим в Cadier, как в прошлый раз. Тогда было весело.
Ганс-Улоф поморщился.
– Весело, ничего не скажешь. Но дорого.
Боссе поднял голову и вдруг дико сверкнул глазами, явно с трудом укрощая ярость.
– Чёрт возьми, Ганс-Улоф, – прошипел он и швырнул ручку о стол, – если у тебя такие трудности с деньгами, почему ты их просто не взял? И помалкивал бы себе потом.
На какой-то момент установилась тишина, какая, наверное, бывает после взрыва бомбы, когда одни убиты, а другие оглушены мощным ударом.
Потом Ганс-Улоф произнёс:
– Ну ладно. Cadier так Cadier.
И с этими словами вышел.
За ночь чувства Ганса-Улофа приняли другой оборот. Ложась спать – поздно вечером и после ссоры с дочерью Кристиной, которая упрекала его, что он никогда к ней не прислушивается и не принимает её всерьёз, и вообще, другие из её класса получают гораздо больше карманных денег и не обязаны так рано возвращаться домой, – он был исполнен отчаяния, что такие ценности, как честность, искренность, любознательность и увлеченность делом больше ни во что не ставятся, в расчет идут только деньги и то, что на них можно купить: признание, внешний вид, вещи. А когда наутро он проснулся, его отчаяние превратилось в холодную ярость.
Нет, решил он. Этому надо противостоять, даже если он останется последним и единственным на этом свете, кто так думает. Совершенно необходимо провести границу и сказать: вот досюда – и ни шагу дальше. И этой границей была Нобелевская премия.
Завещание Альфреда Бернарда Нобеля было одним из величайших распоряжений на благо человечества, сделанных когда-либо частным лицом. Хотя он нажил своё состояние на изобретении динамита и других взрывчатых веществ и зарабатывал на войнах, в конце своей жизни он распорядился, чтобы прибыль с этого состояния шла на пользу науки, литературы и прежде всего – мира. Он мыслил, преодолевая границы наций, рас и пола, в то время, когда этот подход был куда более революционным, чем в наши дни. Благодаря Нобелевской премии, сами его представления о будущем стали мифом, источником силы для всего благородного и возвышенного, на что только способны люди.
И у кого-то поднялась рука, чтобы подрубить корни этой высокой институции? У кого-то хватает низости пошлой взяткой посягнуть на безупречность и независимость присуждения премии?
Никогда. Завтра на Нобелевском собрании он, Ганс-Улоф Андерсон, встанет и расскажет, что произошло. Он поставит этот вопрос на обсуждение. Он не успокоится до тех пор, пока не будет твёрдо установлено, что никто из имеющих право голоса ни в малейшей степени не подвергался давлению и что в основе решения комитета не лежит никаких других критериев, кроме научного превосходства. Не должно оставаться никаких сомнений, нельзя допустить, чтобы какая-то тень легла на авторитет Нобелевской премии. Об этом он позаботится.
Испытывая облегчение оттого, что ему удалось найти прочную опору, окрылённый решимостью, придающей человеку твёрдость, и примирённый со своим отчаявшимся за вчерашний день Я, он вышел из дома, как обычно, вскоре после того, как его дочь ушла в школу, и поехал в институт.
На сей раз он воспользовался главным подъездом и, свернув на территорию Каролинского института, увидел, что у Нобелевского форума стоят белые фургончики службы банкетного сервиса, которая уже занималась оформлением пресс-конференции по случаю оглашения лауреатов. Молодые парни выгружали столики, женщины в светлых комбинезонах заносили внутрь зала для приёмов корзины со скатертями и салфетками, полировали до блеска его застеклённый фронтон. Как и каждый год, напряжение момента было практически осязаемым.
Он представил, что журналисты со всего мира, которые завтра в полдень будут давиться здесь за лучшие места, на сей раз получат больше информации, чем просто имена лауреатов.
Он поставил свою машину на одной из дальних парковок вдоль Нобельвега и запретил себе озираться по пути к своему кабинету в поисках мужчины с широко расставленными глазами и кожаным чемоданчиком. Но перестать о нём думать ему удалось лишь после того, как его целиком захватила повседневная работа. Предметом его исследований были механизмы переноса нейронов в той системе спинного и головного мозга, которая регулирует боль и реакции на стресс. Лабораторной работой он, естественно, не занимался, её выполняли три аспиранта, которые впоследствии станут его соавторами. Раз в неделю они приходили в его кабинет с последними отчётами, и всегда при этом обнаруживались новые захватывающие взаимосвязи. В сегодняшнем обсуждении речь шла об указаниях на то, что определённые слабые стрессовые стимулы, судя по всему, ведут к изменениям в тканях и к изменённому выбросу холецистокинина в периаквадуктальную область мозга, а этот выброс, как принято считать, есть важнейшая компонента болевых ощущений. Это могло послужить основой для создания нового анальгетика, и исследования стоило продолжить. Они обсудили несколько гипотез и в конце пришли к решению тем же способом исследовать уровень нейропептидов. Дальше будет видно, когда появятся определённые данные.
После того как аспиранты ушли, Ганс-Улоф принялся за статью об актуальных разработках в фармакологии, которую он обещал дать в Medicinsk Vetenskap – научный журнал, издаваемый Каролинским институтом раз в три месяца. В редакции он слыл одним из немногих профессоров, умеющим формулировать в понятной и доступной форме, поэтому к нему часто обращались с такими просьбами. Как раз в тот момент, когда он ломал голову над несколькими абзацами, где оставалось ещё слишком много специальных выражений, зазвонил телефон. Он снял трубку, не отрывая глаз от текста.
– Андерсон.
Молчание. Лишь слабые, дальние шорохи.
– Алло? – он почувствовал импульс тут же положить трубку, но не сделал этого. – Вы меня слышите?
Шорохи, потом вдруг раздался голос. Голос, который он слышал впервые.
– Вашей дочери Кристине четырнадцать лет, она учится в школе Бергстрём, – сипло сказал мужчина на неуклюжем английском. – У нее длинные светлые волосы, она любит носить на лбу широкую повязку, сегодня она надела синюю с двумя вышитыми жёлтыми лошадками. В классе она сидит на третьей парте, в ряду у окна, рядом с девочкой по имени Сильвия Виклунд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61