— И что? Что вы хотите сделать? Западная стена — это святыня, к тому же усиленно охраняемая. Даже если бы вы в точности знали, в каком именно блоке спрятана камера, вам бы не удалось извлечь её оттуда. *** — Что она хотела этим сказать? — спросил Стивен, когда они ехали по городу в направлении, указанном Иешуа.— Отец живёт в Меа-Шеариме, — объяснил Иешуа, и это прозвучало так, будто ему неудобно было в этом признаться. — Это квартал ортодоксальных иудеев.Они ехали по сквозной магистрали в северо-западном направлении, пока Иешуа не дал ему сигнал присматривать место для парковки. Потом они немного прошли пешком вдоль главной улицы и свернули в боковой переулок.Стивен не поверил своим глазам. Если бы он не знал, что они в Иерусалиме, посреди иудейского государства, он был решил, что угодил в гетто. Когда-то государства-угнетатели загоняли в такие гетто, в нечеловеческие условия жизни, ненавистные им меньшинства. Они шагали по мрачным узеньким улочкам, бестолково изгибающимся переулкам, наполненным тяжёлым запахом тушёной капусты и людьми — мужчинами, одетыми во всё чёрное, с колышущимися бородами, и женщинами, которые, невзирая на полуденный зной, были так тщательно закутаны в поношенное тряпьё, как будто вот-вот разразится лютая русская зима. Так, должно быть, выглядели гетто в Восточной Европе девятнадцатого века, но ведь сейчас это был не музей, не сценическая декорация давнего угнетения, а внушающая ужас действительность.На глаза им то и дело попадались большие ржавые щиты, с которых по-английски и по-еврейски изрыгались суровые предупреждения типа «Иудейская дочь! Тора обязывает тебя одеваться скромно» или «Мы не потерпим аморально одетых прохожих». На них посматривали осуждающими, враждебными взглядами.Иешуа вёл Стивена по какому-то удручающему лабиринту слепых домов с узкими входами и тесными двориками. Некоторые переулки были покрыты гофрированной жестью, проржавевшей от времени, и было боязно, что она того и гляди сорвётся тебе на голову. Со многих дверей и железных оконных ставень облупилась старая краска.На глаза Стивену попадалось множество ребятишек. Они немыми пугливыми гроздьями повисали на материнских подолах, когда мимо них проходили двое чуждых пришельцев, и потом смотрели им вслед бездонными меланхолическими глазами. Их матери, часто нося в себе новый приплод, жалко плелись, нагруженные покупками или бельём, которое они вывешивали сушиться на верёвках, вкривь и вкось натянутых прямо через улицы. Старшие мальчики были в коротких чёрных штанишках и длинных чулках, они не бегали и не играли, а только стояли — малокровные, похожие на маленьких измождённых старичков. Шум детских голосов время от времени доносился из-за мрачных окон, но Иешуа вполголоса объяснил, что это хедеры — школы по изучению Торы, и то были голоса не играющих, а хором бубнящих священные тексты детей.Согбенные старики тащились, влача сетку с двумя апельсинами или буханку хлеба в руке, с клочковатыми седыми бородами и в толстых чёрных пальто, источающих неописуемую вонь: правила приличествующей одежды, видимо, совсем не требовали эту одежду хоть изредка стирать.Но по-настоящему ужаснул Стивена облик молодых мужчин, которые попадались им навстречу: они излучали пугающую исступлённость и беспощадность. Поначалу он списал это на счёт их причудливого одеяния — чёрных длинных кафтанов и широкополых шляп, из-под которых свисали длинные пейсы. Но многие носили и нормальные чёрные костюмы, правда, с пуловером под пиджаком и в неизменной шляпе на голове, а лицам предоставляли свободно зарастать дикой растительностью — и всё равно их глаза за толстыми стёклами очков поблёскивали точно так же неумолимо. Те, что пока не могли укрыться за библейской бородой, обнаруживали недовольное, страдальческое выражение лица, и казалось, что кровь под их восковой кожей течёт медленнее и что она холоднее, чем предусмотрено природой. На этих улицах все словно сговорились стать карикатурами на самих себя, к тому же они старались обустроить свою жизнь так, чтобы никто не посмел упрекнуть их в том, что они этой жизнью наслаждаются.— А ты уверен, что твой отец дома? — спросил Стивен, невольно приглушая голос.Иешуа кивнул:— Он никогда никуда не ходит.Они дошли до сравнительно пустой площади, которая когда-то была вымощена белым камнем, но теперь щербины во многих местах были залатаны неприглядным бетоном. Бельевые верёвки были натянуты и здесь, и вид целого ряда цветастых трусов, несомненно женских, показался Стивену в атмосфере пуританской морали Меа-Шеарима прямо-таки фривольным.Перед некоторыми домами стояли временные — но уже давно состарившиеся — лачуги, неумело сколоченные из досок, усиливая общее впечатление трущоб. Пахло всё той же капустой и уксусом, пригоревшим молоком и сотней других ароматов, которые Стивену даже не хотелось идентифицировать. Он следовал за Иешуа, который целеустремлённо двигался к лестнице, ведущей между двумя дощатыми сараями вверх на галерею. Галерея объединяла несколько ветхих домов на всю ширину площади и давала доступ к верхним этажам. Всё, что появилось здесь из достижений двадцатого века, было пристроено позднее: водопровод, электрические кабели, трубы канализации — всё проходило снаружи, кое-где причудливо огибая оконные и дверные проёмы.Они вошли в тёмный коридор. Иешуа постучался в одну узкую, едва заметную дверь. Изнутри кто-то отозвался. Он нажал на ручку и толкнул дверь, которая поддалась с сопротивлением и жалобным скрипом.За дверью было сумрачно, если не считать слабого света настольной лампы, освещавшей открытую книгу и руку, удерживающую её открытой. Очертания всего остального можно было лишь угадывать: кровать, шкаф, больше ничего. Единственное оконце, прорубленное где-то на недосягаемой высоте, было размером с кухонное полотенце и почему-то зарешечено.Иешуа произнёс что-то на иврите.Сердитый старческий голос ответил ему по-английски:— Сколько можно тебе говорить, что эти слова я произношу только во время богослужения? Разговаривай со мной по-английски или выучи идиш! *** Эйзенхардт наблюдал за Кауном. Тот сидел, свободно скрестив руки — являя собой само спокойствие, — и делал вид, что следит за дискуссией, которую вели профессор Гутьер и Шимон Бар-Лев. Но пальцы медиамагната беспокойно барабанили по локтю другой руки, а глаза его, казалось, задумчиво смотрели в невидимую даль.— А где у нас, кстати сказать, — неожиданно спросил Каун, — чертежи, которые сделали Робертс и Мартинес?Все посмотрели на него. Никто не понял вопроса.— Ну, сонартомограф, или как это там, — подсказал миллионер. — Исследование Храмовой горы.Профессор Уилфорд-Смит вздохнул:— Если я правильно припоминаю, они лежат в папке среди других бумаг в кухне.Каун мельком взглянул на Райана. Тот послушно встал и быстро вернулся с толстой папкой, положив её перед Кауном.Дебаты заглохли. Все с интересом следили, как Каун перелистывает бумаги в папке. Наконец он поднял кальку на свет, произнёс «Ха!», включил проектор и положил кальку под объектив.— Наверное, нам всё-таки надо было тогда дать Робертсу выговориться, — сказал он, как будто это была общая вина, что доклад томографиста был прерван на полуслове. — Вот — что это такое? Ведь это подземный ход, который ведёт прямо за Стену плача, я прав?— За Западную стену, — автоматически поправил его Бар-Лев.— Как хотите. Но ведь это ход.— Хм-м, — израильский археолог склонился над чертежом, лежащим на освещённой подложке проектора. — Но это не так. За Западной стеной, правда, есть один ход, но он ведёт от Излучины Уилсона на север, а вовсе не за священную преграду.— Этот чертёж основывается на очень точных замерах, — ответил Каун, — и значит, ход несомненно существует. Из того, что вы сказали, можно лишь сделать вывод, что до сих пор этот ход не был обнаружен.Бар-Лев потёр себе подбородок. Профессор Уилфорд-Смит остановился с ним рядом и тоже стал вглядываться в чертёж на кальке, как будто ему было недостаточно того, что он проецировался на стену. Они вместе стали идентифицировать линии и затемнённые участки, тихо бормоча названия:— Баб эс-Сильсилех… Соломоновы конюшни… Тридцать шестой резервуар.— Может быть, — наконец сказал профессор Уилфорд-Смит, — это и в самом деле ещё никем не открытый подземный ход или шахта.— Ну так вот! — воскликнул Каун с нескрываемым триумфом. — Поправьте меня, если я ошибаюсь, но разве ход не отвечает сразу на два вопроса? Во-первых, на вопрос, как путешественник во времени мог спрятать свою камеру. — Он огляделся, как будто в ожидании аплодисментов. — И, во-вторых, на вопрос, где камера находится сейчас. *** За неимением другого места они сидели на кровати. Стул, на котором сидел отец Иешуа, был единственный в комнате. Вполне возможно, он был даже удобнее, чем жёсткая кровать с неровным, комковатым матрацем.Глаза постепенно привыкли к сумрачному свету. Стивен попытался составить себе представление о человеке, который сидел за столом с лампой и книгой, так и не сдвинувшись с места. Он видел массивную фигуру с прямо-таки патриархальной бородой, которая сделала бы честь библейскому пророку, и этот человек продолжал удерживать книгу раскрытой, без комментариев слушая объяснения Иешуа. Наискосок от сидящей фигуры Стивен заметил низенькую полку, на которой стояли тазик для умывания и графин с водой. На ночном столике рядом с кроватью лежал искрошенный ломоть хлеба. Во всём прочем комнатка была такой убогой и голой, какими в наши дни не бывают даже тюремные камеры: ни ковра, ни картинки на стене, никакого личного предмета.— Значит, подземный ход, — пробурчал отец после того, как Иешуа закончил. — А почему он вас интересует?— Мы хотим пробраться по нему за Стену плача, — сказал Стивен. Наступило время и ему вступить в разговор.— Пробраться по нему? Оставьте это. Однажды уже была попытка. Это слишком трудно.— С тех пор прошло двадцать пять лет, — возразил Стивен, — и техника шагнула далеко вперёд. С сегодняшней экипировкой сделать это будет гораздо легче, чем тогда. Надо просто попробовать.Пауза. Потом — безучастным тоном:— Ну и хорошо. Попробуйте.Стивен подался вперёд и непроизвольно сложил ладони молитвенным жестом:— Но мы здесь, честно говоря, по другому поводу. Мы прочитали вашу работу 1967 года — то есть, Иешуа её прочитал, потому что я не владею ивритом, — в которой вы описываете историю и предположительный маршрут этого хода. Но вы там не говорите, кто прорыл этот ход и для чего.— Вы думаете, я это знаю?— Отец, ты это знаешь, — напомнил ему Иешуа. — Ты мне как-то говорил, когда я был ещё маленький. Теперь я не могу вспомнить, что именно ты мне тогда рассказывал.Теперь рука в тусклом свете лампы наконец отпустила книгу, закрыла её и отложила в сторону.— Всё это слишком старые истории. Я отравил себе жизнь этим подземным ходом, я вымотал все силы в изнурительной борьбе против научного истеблишмента… Теперь мне это уже неинтересно. Ответвление туннеля Хиския, как они считают? — пожалуйста, ответвление так ответвление.— Отец, ты говорил, что была какая-то секта, которая прорыла этот ход. Что это за секта?— Когда-то я всё это знал, но теперь это потеряло значение и смысл. Об этом было написано в каких-то книгах, но их у меня больше нет.— Но кого же мне ещё спрашивать, если не тебя? Ты единственный, кто это знает.— Я забыл. Теперь я читаю только Библию и думаю только о смерти, и тут являешься ты и требуешь от меня каких-то воспоминаний. Да я с трудом припоминаю, что ты мой сын, не говоря уже про какой-то там подземный ход.В каморке установилась напряжённая, бездыханная тишина, как будто все трое замерли. Стивен чуть не вздрогнул, когда сидящий рядом с ним Иешуа глубоко вздохнул и подавленно прошептал:— Отец, пожалуйста!Никакой реакции. Они сидели, с улицы пробивались голоса, далёкие и смутные, и хотя снаружи стоял жаркий, светлый солнечный день, они сидели в темноте и ждали неизвестно чего. Стивен начал спрашивать себя, уж не умер ли отец Иешуа.Но тут старик пошевелился. Стул под ним заскрипел, когда он с усилием поднялся, опираясь о стол.— Подземный ход, — сказал он, тяжело дыша от нагрузки. — Опять этот подземный ход, не оставляет он меня в покое… — Не в силах разогнуться, он мелкими шажками прошаркал через комнату к шкафу. — Вечное проклятие тяготеет надо мной… — Это больше походило на разговор чудаковатого старика с самим собой. Он открыл дверцы шкафа и долго и шумно там возился, пока, наконец, не извлёк на свет тонкую папку, с которой вернулся к столу.— Вся эта история началась во времена Четвёртого крестового похода, — начал он рассказывать, одновременно пытаясь развязать тесёмки папки своими закостеневшими и неуклюжими пальцами. — В 1219 году, если я не путаю, крестоносцы осадили египетский город Дамитте. Во время этой осады из Италии приехал один монах, Франциск из Ассизи, основатель ордена францисканцев. Этот монах просто отправился через линию фронта между крестоносцами и сарацинами в лагерь султана, предстал перед ним и прочитал ему проповедь. Предание гласит, что султан был под сильным впечатлением и в ответ на просьбу Франциска разрешил ему посетить святые места в Палестине. — Наконец ему удалось справиться с завязками, и он раскрыл папку. — Я всегда спрашивал себя, что побудило его на такой безрассудный поступок.Он некоторое время перебирал бумажки, перекладывал их туда и сюда, ища что-то определённое.— Примерно с того самого времени в этой стране существуют монастыри францисканского ордена. Они есть и по сей день. В Иерусалиме, в Вифлееме, в Акко, Тибериасе, Капернауме, Иерихоне и так далее. Время от времени францисканцев изгоняли, но они упорно всякий раз спустя несколько лет возвращались назад.Наконец он нашёл то, что искал.— Вот, — сказал он, поднимая листок бумаги, исписанный нечёткими каракулями, причём это была ксерокопия другого, более старого документа. — Из этой грамотки следует, что францисканцы в 1350 году имели во владении здание к югу от Храмовой горы, которое тридцать лет спустя снова покинули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71