Иешуа снова подтянул линзу к себе, взял пинцет и отщипнул крошечный кусочек бумаги, чтобы положить его в керамическую чашечку.— Может быть, разузнаем, какой тип бумаги, — сказал он и снял с полки несколько бутылочек с химикатами.У Стивена возникла одна идея.— У тебя есть линейка?— Есть. В шкафу перед тобой. В верхнем ящике.Линейка, которую он извлёк, оказалась солидным предметом из тяжёлой стали, с одной стороны у неё была метрическая шкала, с другой — дюймовая. Стивен склонился с ней над объектом исследования.— Чего ты хочешь? — спросил Иешуа.— Почти четыре с четвертью дюйма в ширину и… — он осторожно приложил линейку по другой стороне, — …пять с половиной дюймов в длину.— Ну и что?— Если бумагу развернуть, она будет вдвое длиннее и вдвое шире, итого одиннадцать на восемь с половиной дюйма, — сказал Стивен и отложил линейку в сторону.— Логично.Они всё ещё не понимали. На Стивена же это явно произвело сильное впечатление. Он посмотрел на обоих и объяснил:— Это формат, который имеет обычно американская писчая бумага. *** «Церковь Симона» была маленькая — почти что капелла — и такая же незначительная. С первого взгляда было ясно, что она не имеет ничего общего с какими бы то ни было святыми местами и заслуживающими упоминания событиями, которыми так богат Иерусалим. Название церкви, возможно, относилось к притче из Евангелия от Марка, в которой рассказывается, как часть семян, которые Симон вышел посеять, склевали птицы, другая часть невзначай упала на каменистую почву, где ростки не смогли выстоять против солнечного зноя, а третью часть он потерял на том, что посеял злаки среди сорняков, которые заглушили всходы. И лишь небольшая часть семян попала на благодатную почву, и эта часть дала урожай сторицей и тем самым возместила все остальные потери. Но эту притчу Иисус рассказал совсем не в этом месте, а в Северной Галилее, предположительно в Капернауме. Церковь была построена лет двести тому назад в одном из примыкающих к стене Старого города кварталов — в месте, которое во времена Иисуса было ещё скупой пашней, и никто толком не знал, почему эта церковь вообще была построена и почему она стоит там, где стоит.Церковное здание, казавшееся скорее приземистым и мрачным, стояло как раз на перекрёстке двух переулков с очень активным движением, потому что местные водители часто использовали их в качестве объездных путей, когда на главных улицах скапливались пробки. Окна церкви посерели от пыли и выхлопных газов, и даже когда колокол в низенькой башне звонил к обедне, звук казался пыльным. Но это не играло роли, потому что в этом квартале жили преимущественно мусульмане.Вечер шаббата был единственным вечером, когда переулки опустевали. Патер Лукас, францисканский монах, который вместе с двумя другими братьями поддерживал жизнь в маленькой церквушке, сделал своей привычкой наслаждаться этим редким покоем. Когда из их столовой уходил последний посетитель, патер Лукас не запирал за ним ворота, как обычно, а садился снаружи на вытертый каменный выступ, окружавший церковную башню, и выкуривал единственную за всю неделю сигарету. Каждый вечер они проводили богослужение для слабых, больных и нуждающихся, а потом кормили голодных. Голодных, прикормленных здесь, было много, и далеко не все из них были католиками. Но об этом монахи их не спрашивали.Помощь бедным снискала им признание и среди мусульманских соседей. Взять хоть сапожника, мастерская которого размещалась прямо напротив церковных ворот. Набожный человек, он каждый день совершал предписанные исламом пять молений, не обращая внимания на тот курьёзный факт, что ему приходилось раскатывать свой молельный коврик в направлении христианской церкви, которая по географической случайности располагалась между ним и Меккой. Когда в шаббат патер Лукас садился со своей сигареткой за воротами, сапожник в это время как раз закрывал мастерскую и почтительно здоровался с монахом, после чего они обменивались через улицу несколькими словами.В этот вечер, когда патер Лукас вышел за ворота, решётка на мастерской была опущена. Уже стемнело. Иной раз случалось припоздниться. Хорошо, если из-за того, что кто-то испытывал потребность излить душу. Но сегодня был другой случай: ссора между двумя посетителями столовой для бедных, которых с трудом удалось разнять.Священник со вздохом закурил сигарету и опёрся спиной о неровную стену церковной башни. Что за день сегодня! Обычно ему удавалось с головой уходить во всё, что он делал, не задумываясь, какой в этом смысл. Но в иной день — как сегодня — возникали сомнения, предательские вопросы о том, что он здесь, собственно, делает и есть ли от этого прок, и не лучше ли было ему распорядиться своей жизнью иначе, вместо того чтобы возиться с этими голодными ордами, днём выпрашивая в супермаркетах, отелях и у оптовиков продукты, чтобы вечером накормить толпу сварливых, ни к чему не пригодных бездельников.Он сделал очередную затяжку и подождал, пока эта мысль улетучится, как это бывало с ней всегда, если достаточно долго не обращать на неё внимания. Это помогало от головной боли, от сомнений тоже помогало.Взгляд его упал на худого, жалкого на вид человека, который брёл по переулку. Священник автоматически начал соображать, не осталось ли чего на кухне на тот случай, если этот человек… У него были тёмные волосы, тёмная кожа. Палестинец, наверное.— Извините, — крикнул издали палестинец по-английски, с широким американским произношением, но с испанским акцентом, — я ищу стоянку такси.Патер Лукас развёл руками.— Здесь нет стоянки, — ответил он.— Вот чёрт, — вырвалось у темноволосого человека, который, подойдя поближе, оказался уже не так похож на палестинца. Скорее на мексиканца, умирающего от голода. Заметив на патере Лукасе монашескую рясу, он испуганно спохватился:— О, извините, отец, я не знал, что вы… что…Он смолк. Взгляд его скользнул вверх по стене, у которой сидел священник, он заметил там прорези колокольни и крест на верхушке.— Это церковь, — сделал он вывод.— А вы не здешний, верно?— Нет, нет. Я из Бозмана, Монтана. Соединённые Штаты Америки. Я приехал только сегодня утром и в Иерусалиме впервые…— Вам не повезло: сегодня вечером вы мало чего увидите. В шаббат всё закрыто.— О, что вы, мне очень повезло. Поверьте, я сегодня счастливейший человек на свете. Только мне надо вернуться в лагерь, а то… Нет, правда. Понимаете, завтра, может быть, придётся уже улетать. И это было так здорово, что я всё-таки успел…Священник бросил на землю докуренную сигарету и раздавил окурок.— Какой такой лагерь?Мужчина, казалось, не слышал его. Он пристально смотрел на крышу церкви, и на его лице вдруг появилась просветлённая улыбка:— Скажите, пожалуйста, отец, — медленно спросил он, — а нельзя ли меня ненадолго впустить в ваш храм?— По правде говоря, мы уже закрылись.— Да, я знаю, я знаю, извините меня. Я только подумал, вдруг, может… Моя мать была бы так рада, если бы я мог сказать ей, что помолился в Иерусалиме. Всего на несколько минут, а? На одну минуту! Пожалуйста…Патер Лукас улыбнулся. Им тут приходилось заманивать людей кормёжкой, чтобы хоть как-то заполнить церковь. Неужто он станет чинить препятствия на пути того, кто пришёл добровольно и хочет помолиться. Он достал связку ключей и поднялся.— Сколько угодно, друг мой. А потом я вызову вам такси. *** — Это плохая бумага, — сказал Иешуа после того, как долго изучал её под микроскопом. — Просто дрянь, если быть точным.Стивен пожал плечами:— Чего ты хочешь, ей же две тысячи лет.— Я не об этом. Я хотел сказать, это не та бумага, которую нужно было брать с собой, — Иешуа вынул из-под объектива микроскопа подложку с крошечной пробой бумаги. — Тот, кто написал это письмо, либо совсем не разбирался в бумаге, либо не имел выбора.— Это значит, что у нас ничего не выйдет? — спросил Стивен. — Всё бестолку?— Нет, конечно, что за ерунда. Что-то мы со временем так или иначе сможем прочитать. Но во многих местах бумага просто рассыпалась в прах, тут уже ничего не поделаешь. Очень плохая бумага. Может, действительно американская писчая бумага…Должно быть, Стивен посмотрел на него в некотором замешательстве, потому что Юдифь вдруг рассмеялась:— Йоши, сейчас тебе придётся, видимо, долго извиняться и оправдываться, что у тебя нет антиамериканских предубеждений.— Чего? Ах, да, — огорошенно встрепенулся Иешуа. — Всё дело в том, что сейчас просто выпускают очень много плохой бумаги. Экономят просто на всём: на вяжущих средствах, на клее, на сырьё — и получается бумага, которая растворяется сама по себе, её разъедает собственная кислота, я уже много таких историй слышал. А хуже всего — экологически чистая бумага. В Европе есть финансовые учреждения, которые печатают свои налоговые извещения на экологически чистой бумаге — так эта бумага не доживает даже того срока, какой положено эти извещения хранить.— Но ведь эта у нас не экологически чистая или как?Бумага, лежавшая на убогой дюралевой тарелке, выглядела подозрительно серой.— Нет, от неё бы просто ничего не осталось. Но и особо устойчивой её не назовёшь, — взгляд Иешуа снова приобрёл тот рассеянный, отсутствующий блеск, который отличает всех настоящих учёных. — Это даже подтверждает твою теорию, Стивен. До нашего времени такую плохую бумагу вообще не выпускали.— Ты шутишь.— Нет. Старинная, ручной работы бумага и сейчас ещё так же прочна, как изначально, в четырнадцатом или пятнадцатом веке.— Ты всерьёз утверждаешь, что в наши дни больше не выпускают бумагу, которая по стойкости могла бы тягаться со средневековой?— Выпускают, конечно. Просто наш незнакомец не потрудился ею запастись. Спрашивается, почему, — задумчиво сказал Иешуа, взял тарелку и бережно понёс её в другой конец лаборатории, к ящику, похожему на увеличенную в размерах микроволновую печь. Он аккуратно поместил внутрь тарелку с бумагой, закрыл стеклянную дверцу и нажал на большую зелёную кнопку. На невидимой задней стороне аппарата начало греметь какое-то устройство — как неисправный фен, да так громко, что Стивен испугался, не разнесётся ли шум по всему зданию. Внутри печки появился прозрачный туман.— Увлажнитель, — сказал Иешуа.— А, — отозвался Стивен, но, не дождавшись более подробных объяснений, спросил: — А для чего?— Бумага состоит из целлюлозы. Целлюлоза — это полимеризованный полисахарид. В процессе старения степень полимеризации уменьшается, что приводит к ломкости. Вместе с тем бумага гигроскопична, и поэтому ей можно в известной мере вернуть эластичность осторожным добавлением влаги.— И тогда мы сможем прочитать то, что он написал?— Вот это нет. Но зато мы сможем хотя бы развернуть листки.— Ясно.Изматывающий нервы шум агрегата гремел в ушах, в черепе, желая, казалось, проникнуть к корням зубов и разорвать их.— Неужто этого не слышно по всему зданию?— Нет.Стивен посмотрел на Юдифь, которая одарила его самоотречённой улыбкой.— А какую бумагу взял бы ты, — спросил Стивен, — если бы хотел написать письмо, которому предстояло продержаться две тысячи лет?Иешуа, не отрываясь, смотрел на хрупкую археологическую находку внутри увлажнителя, и мгновеньями казалось, что вещество прямо-таки всасывает в себя тонкий туман.— Я бы вообще взял не бумагу, — сказал он.— А что же? — удивился Стивен.— Полиэтиленовую плёнку. Добрую старую неразрушимую полиэтиленовую плёнку, из которой раньше делали пакеты для покупок, пока не поняли, что начинаются проблемы с мусорными свалками. То, что ты напишешь на такой плёнке, продержится не то что две тысячи, а все двадцать тысяч лет, а то и больше. *** Такси остановилось. Джордж узнал пять поблёскивающих серебром мобильных домиков, палаточный лагерь на заднем плане и вздохнул. Как ни странно, они действительно нашли сюда дорогу. Это казалось ему Божией милостью, хотя шофёр, старый угрюмый араб, раз сто за дорогу сказал «нет проблем». Джордж с благодарностью протянул ему большую сумму, о которой они договорились с самого начала, — практически все доллары США, какие были у него с собой, и вышел из машины. Шофёр с двумя таинственного вида шрамами поперёк носа сосредоточился на идентификации и пересчёте зелёных банкнот, потом, что-то буркнув, кивнул. Джордж подождал, пока задние огни машины скроются из виду, потом стал подниматься в горку к лагерю.Стояла тёплая, ласковая ночь. Это, подумал про себя Джордж Мартинес из Бозмана, штат Монтана, был достопамятный день, который он никогда не забудет.Один из охранников подошёл к нему, попросил показать удостоверение. Джордж протянул бумагу, которую ему вручили сегодня утром, и мысленно благословил его.— А, Джордж, — сказал дюжий детина с автоматом на плече. — Мы сегодня утром с вами разговаривали. Ну что, удалось вам попасть в Иерусалим?Джордж прищурил глаза. Теперь и он узнал своего собеседника.— Да, я только что из Иерусалима. Я вас тоже припоминаю. Гидеон, так? А вы всё ещё на посту?— Нет, я уже опять на посту! — мужчина, в тёмных курчавых волосах которого поблёскивал свет звёзд, обрадовался встрече. Он достал пачку сигарет: — Кстати, теперь могу вернуть вам долг. Как вам понравилось в Иерусалиме?— Это было чудесно.По правде говоря, Джорджу совсем не хотелось выбалтывать свои впечатления, да и курить ему тоже почему-то не хотелось. Но не мог же он просто так бросить этого израильтянина и уйти, и он взял сигарету, закурил от чужой зажигалки, и потом они стояли и попыхивали.— Тихо тут, правда? — сказал Джордж, чтобы увести разговор подальше от своей экскурсии.— Совершенно. Но они тут вкалывают целый день так, что вечером падают замертво.— Да. Могу себе представить.Они постояли в молчании, глядя на серебристый сигаретный дым, тающий на фоне ночного неба.— Я бы, кстати, был на вашем месте очень осмотрительным, — сказал охранник, вдруг понизив голос. — Я имею в виду, в отношении вашего работодателя.Джордж удивлённо раскрыл глаза:— Что вы имеете в виду?— Да я просто так. Смотрите, чтобы он расплатился с вами, а то уедете ни с чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71