Я пекла их целый день, положила туда ваниль, изюм и миндаль. И творог. А она схватила их и выбросила на двор лошади. И меня потом выгнала. А я, когда дети были маленькие, пела им колыбельную, и на эту свадьбу надела свое единственное праздничное платье. Длинную черную блестящую юбку, в какой я сейчас, и кофту.
– А эту шляпу, серьги, бусы вы на свадьбу не надевали? – спросил Оберон Фелсах с большим любопытством, хотя, возможно, это просто показалось, и посмотрел на госпожу Моосгабр.
– На свадьбу я их не надевала… – покачала головой госпожа Моосгабр и оглядела зал: красные светильники в руках у скульптур под лестницей, расщепленный стебель фонтана, свою большую черную сумку и завязанный веревкой сверток у стены, – на свадьбу я их не надевала. А эти студенты живут у вас давно?
– Давно, – кивнул Оберон Фелсах, – это сыновья друзей из провинции. Учатся здесь в высшей школе.
– Я тоже знала одних студентов, – сказала госпожа Моосгабр, – что покупали у моей дочери в лавке – до того, как ее оттуда выгнали, – магнифон. Они тоже жили в какой-то прекрасной вилле у одного богатого купца. Были на дочериной свадьбе. Я сидела рядом с ними.
– Наши никогда магнитофона не покупали, – сказал Оберон Фелсах, – это совершенно точно. Он им ни к чему, здесь у них радио, телевизоры и все, что душе угодно. Магнитофон у них наш.
Оберон Фелсах с минуту помолчал, глядя на госпожу Моосгабр. На ее шляпу, на разноцветные бамбуковые шары под шеей, на серьги, на красные подвески на длинных блестящих проволоках, глядел он и на ее красно-белые щеки, на крашеные губы и брови, а госпожа Моосгабр осматривала зал, особо приглядываясь к расщепленному стеблю фонтана. Потом снова потянулась белой перчаткой к чашке и снова немного отпила. За то время, что была здесь, она отпивала из чашки много раз и пока еще не доливала ее. Но она об этом не думала. В те минуты, когда Оберон Фелсах молча смотрел на нее, ей казалось, что он как-то странно улыбается. Он улыбался странно с самого начала, но теперь у госпожи Моосгабр создалось впечатление, что улыбается он еще более странно, хотя объяснить себе это она не могла. «Может, он потому так улыбается, – подумала она, – что понял, как я обеспокоилась, когда он стал смотреть на дверь. Всякий раз после новостей смотрел… может, понял, что я слежу за ним. Он и в самом деле говорит как взрослый, как писатель, но…» И вдруг госпоже Моосгабр пришла в голову совершенно новая мысль. У нее вдруг сложилось впечатление, что все слышанное об этом мальчике от госпожи Кнорринг и от его отца-оптовика никак не соответствует действительности. Никак не соответствует тому, каким он ей представляется на самом деле. Дескать, упрямый, дерзкий, нуждается в дисциплине… Госпожа Моосгабр делала вид, что не замечает его улыбки. Но мальчик наконец сказал:
– Вы, я видел, пришли в прекрасной странной шубе. Она полосатая, как тигриная шкура, а вокруг шеи огромная грива.
– Я ее редко ношу, – сказала госпожа Моосгабр быстро.
– Но сегодня вы надели ее, – сказал Оберон Фелсах, – наверное, потому, что шли к нам и что сегодня государственный праздник. А теперь послушайте… – Оберон Фелсах вдруг улыбнулся и посмотрел на дверь зала, – теперь послушайте. Теперь послушайте, – он посмотрел на дверь зала, и его черный взор над бледным лицом засверкал, – студенты уже здесь.
И только он это проговорил, как дверь зала открылась и на пороге появились два молодых человека.
Оберон Фелсах встал с кресла, его бледное лицо осветилось радостной улыбкой.
– Боже, как вы угадали, – изумилась госпожа Моосгабр.
Меж тем студенты уже вошли в зал – свои красивые плащи они не сняли, а лишь расстегнули. У них были тонкие, довольно возбужденные лица, и все-таки – госпожа Моосгабр это заметила, – все-таки они были совершенно спокойны. Вдруг у госпожи Моосгабр замерло сердце. В свете хрустальных люстр зала стоял перед ней молодой человек в темном клетчатом пиджаке и шелковой рубашке – Лотар Баар, а рядом – его друг Рольсберг. Два студента со злополучной свадьбы Набуле.
– Добрый вечер, мадам, – сказал Лотар Баар, – мы знали, что вы придете. Это мой сокурсник… Мы живем у господина Фелсаха.
И вдруг госпоже Моосгабр показалось, что они не хотят, чтобы она представилась им, ей вдруг показалось, что и они не хотят назвать свои имена, вдруг показалось, что они вообще не узнали ее и принимают за кого-то другого… «Конечно, – вспомнила она, – я выгляжу иначе, чем на той злополучной свадьбе, я выгляжу как артистка, или купчиха с Канарских островов, или как жена камердинера, и все-таки они знают, что это я, оптовик наверняка сказал им, что это я, Наталия Моосгабр из Охраны. И мальчик Оберон Фелсах, и их старая экономка знают это. Или может быть… – госпожа Моосгабр вдруг осеклась, – может быть, это все-таки не господин Баар и не господин Рольсберг…»
– Город на ногах, – сказал студент в темном клетчатом пиджаке, – на улицах и площадях видимо-невидимо народу.
– Не иначе как мятеж, – сказал его друг.
В эту минуту из двери у лестницы вышла экономка. Оберон Фелсах подошел к стене и нажал кнопку.
– Мятеж, – охнула экономка в кружевном фартуке и чепце, и голос у нее дрожал так, что она едва могла говорить.
– Давайте сядем, – сказал Оберон Фелсах и кивнул студентам и госпоже Моосгабр, приглашая их сесть. А потом повернулся к экономке и сказал: – Чему вы удивляетесь? Ведь вы сами знаете, что этого ждали. Вы же знаете и другое… – И экономка кивнула, подошла ближе и робко спросила:
– Что мне принести? Желает ли госпожа еще кофе? А молодые люди?
– Спасибо, – сказал молодой человек в темном клетчатом пиджаке, – мы подождем ужина.
– У меня еще есть кофе, – сказала госпожа Моосгабр, и ее голос теперь звучал на удивление спокойно, – и пирожные есть.
– Если господам будет что-либо угодно, прошу позвонить, – сказала экономка, – ужин будет через час. Я кончаю печь пироги.
– Зачем же, – подняла глаза госпожа Моосгабр, – я принесла свои. Я пекла их целый день, положила туда ваниль, изюм, миндаль… – Госпожа Моосгабр посмотрела на студентов в креслах, но на их темных лицах не дрогнул ни один мускул. А экономка, поклонившись, опять нырнула в темные двери кухни.
– Она еще не знает, госпожа, – сказал Оберон Фелсах, – что вы любите печь и накрывать стол. Она еще не знает, что вы сами приготовите стол. Она знает многое, но не все и редко когда доверяет себе, в этом ее недостаток. Значит, мятеж? – Он приветливо улыбнулся студентам.
– Мятеж, – сказал молодой человек в клетчатом пиджаке.
В стене звучало радио, но теперь это была сплошная музыка. Оберон Фелсах встал, немного приглушил ее и снова сел в кресло.
– Думается, – сказал юноша в клетчатом пиджаке и чуть покосился на госпожу Моосгабр, – что все началось у редакции «Расцвета». Часа два назад там собралось пять тысяч человек. Такое скопище народа было и на площади Анны-Марии Блаженной у Центрального кладбища. У статуи и у вокзала в пять часов люди пели, а Раппельшлунд, по-видимому, усмотрел в этом провокацию. Перед главными кладбищенскими воротами Раппельшлундовы бесы гнались за каким-то мальчиком, у которого было духовое ружье, но он, говорят, спрятался от них на кладбище в какой-то могиле. Со «Стадиона», Алжбетова и Керке потянулись толпы в город и собирались перед Оперой, Академией музыки и театром «Тетрабиблос». Какая-то бывшая артистка обратилась с балкона к толпе и сказала, что пришло время играть пьесу «В тени пальмы» и свергнуть Раппельшлунда. Потом его бесы снова погнались за каким-то мальчиком-блондинчиком, потому что та женщина на балконе якобы была его мать, но мальчик спрятался в лифте. На проспекте генерала Дарлингера перед кондитерской «У расщепленного неба» толпа опрокинула военные машины, в которых был ладан, так и не поступивший в лавки. Мы идем прямо от кафедрального собора, а там собралось тысяч пять…
– Метро работает? – спросил Оберон Фелсах, и студенты кивнули.
– Метро пока работает, – кивнули они. – Но повсюду на перронах множество народу, в ресторанах тоже. Есть и солдаты.
– Стреляют? – спросил Оберон Фелсах с большим любопытством, хотя, возможно, это просто показалось.
– Стреляли, – сказал юноша в клетчатом пиджаке, – у театра «Тетрабиблос», когда там с балкона говорила та артистка и они гонялись за мальчиком, стреляли и на площади Анны-Марии Блаженной у кладбища, когда гонялись за тем первым мальчиком. В метро люди говорили, что стреляют и на площади Раппельшлунда, у «Расцвета», и перед Государственным трибуналом.
– Похоже на то, – сказал второй студент, – что люди собираются на улицах и площадях, чтобы идти к Трибуналу и княжескому дворцу, где проходит заседание. Выкрикивают лозунги против Раппельшлунда. Народ хочет видеть княгиню.
У госпожи Моосгабр создалось впечатление, что студенты, хотя они несомненно много старше, питают особое уважение к Оберону Фелсаху, сыну оптовика. Они разговаривали с ним, как со своим сверстником, и охотно отвечали на его вопросы. Госпожа Моосгабр смотрела на студентов, на Лотара Баара в темном клетчатом пиджаке и на Рольсберга и по-прежнему была не уверена, они ли это, и если да, то почему они не узнали ее. Неужели они не знают, что это она, пусть она и выглядит теперь по-другому, чем на той злополучной свадьбе, неужели не знали, что придет именно она, Наталия Моосгабр из Охраны, неужели не знали, что именно ее рекомендовала госпожа Кнорринг? Она смотрела на студентов, и ей было странно, что ни один из них не называет ее по имени. Лица у них были мягкие, приветливые, разгоряченные, но они смотрели на госпожу Моосгабр, словно видели ее впервые в жизни, – на их лицах не дрогнул ни один мускул. И Оберон Фелсах по временам опять странно улыбался. Он смотрел на студентов, смотрел на нее, госпожу Моосгабр, и улыбался. Вдруг госпожа Моосгабр опять вспомнила, что должна присматривать за мальчиком, и вдруг опять немного обеспокоилась. А ну как мальчик одумается, возьмет черный плащ и был таков. Она закивала головой и сказала:
– Господа, вы начинайте окуривать, а я пойду накрывать стол.
И теперь кивнул Оберон Фелсах. Он взял со стола звонок, позвонил раз, потом второй. Тут же из темной двери у лестницы вышла экономка в кружевном фартуке и чепце, и мальчик сказал ей:
– Мари, стол к ужину накроет госпожа, это не ваша забота. А как обстоит дело с едой?
– Фукусы и другие водоросли уже готовы, – сказала экономка, и ее голос дрожал от страха, – шампиньоны готовы, черепаховый суп тоже. Рыба дожаривается. Пироги я допекаю.
– Пироги принесла госпожа, – ответил мальчик, – она вам уже сказала.
– Я принесла еще и другие кушанья, – сказала теперь госпожа Моосгабр, – не только пироги. Но мы съедим все это только после рыбы и грибов. Чтобы заранее не насытиться…
Экономка поклонилась и снова спросила, надо ли подать что-нибудь. Студенты и Оберон Фелсах покачали головами. Госпожа Моосгабр тоже покачала головой и окинула взглядом место у стены, где стояли ее большая черная сумка и перевязанный веревкой сверток. А экономка опять поклонилась и убежала в кухню.
– Она старая, дрожит от страха, но все время убегает, – сказал Оберон Фелсах, – в кухне у нее часы, ей нужен и новый буфет. Итак, теперь начнем. Зажжем свечи на втором этаже, где они пока не горят, и начнем окуривать. Госпожа пойдет в столовую и накроет на стол.
Встали с кресел студенты, встала и госпожа Моосгабр. Она тронула белой перчаткой бусы – бамбуковые шары, посмотрела на расщепленный стебель фонтана и подошла к стене, к своей большой черной сумке и свертку.
– Окуривать начнем сверху, – сказал Оберон Фелсах, – потом здесь в зале. А под конец в столовой за ужином. А пока госпожа все приготовит, – повторил он.
И госпожа Моосгабр взяла большую черную сумку и обвязанный веревкой сверток, кивнула головой – аж перья на шляпе затрепетали – и пошла к большим стеклянным дверям. Войдя в столовую, закрыла их за собой.
* * *
Оберон Фелсах и студенты поднялись по мраморной лестнице, поднялись медленно и спокойно, как посланцы неведомого короля. На втором этаже в своей комнате студенты прежде всего сняли уже расстегнутые плащи, а затем с Обероном Фелсахом подошли к окнам и стали зажигать свечи среди бокалов с вином, пирогов и цветов. Разговаривали они мало и тихо, как принято говорить во время священных обрядов. Говорили они главным образом о том, что происходит на улицах и площадях, и, наверное, о том, что это все можно увидеть по телевизору или послушать по радио, скрытому в стенах. Сообщения о заседании в княжеском дворце по-прежнему не приходили, зато сообщили о том, что перед дворцом скопилось тридцать тысяч человек. Они-де славят вдовствующую княгиню Августу и хотят, чтобы княгиня – если жива – вышла на балкон. Радио также известило, что на дворцовый балкон, вышел военный комендант города и от имени председателя Альбина Раппельшлунда призвал всех собравшихся успокоиться. Он объявил, что княгиня жива, но в княжеском дворце ее нет.
– А раз ее здесь нет, – объявил военный комендант города с балкона, – то она не может выйти на балкон и показаться людям. Это противно здравому смыслу. Столь же бессмысленно было бы захотеть увидеть здесь антилопу, – заключил он и добавил, что княгиня отмечает свои именины в Кошачьем замке – потомственной резиденции в предгорье. – Она жарит там шампиньоны и вяжет кружево.
Затем по радио сообщили, что министр полиции Скарцола пока еще не явился на заседание.
– Возможно, он вывихнул ногу, – сказал военный комендант города.
Когда в окнах второго этажа зажгли все свечи и должны были начать окуривать, Оберон Фелсах сказал:
– Телевидение, к сожалению, не работает. Странно. Послушаем тогда спутниковую станцию. Возможно, спутниковая станция сообщит больше.
И он, подойдя к стене, повернул рычажок. И они тут же услышали со спутников сообщения о том, что происходит в их городе.
– Люди не верят генералу, что княгиня жива, не верят и в то, что она в Кошачьем замке, – передавали со спутников, – народ упорно хочет видеть княгиню, даже разговаривать с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46