Ветеран, пребывающий на волосок от облысения, занялся многодетным семейством.
Я подошел к красотке.
— Доброе утро, мадам, — произнес я. — Это ограбление.
Я бы не удивился, если бы она ответила: «Пожалуйста, пройдите к соседнему окошку».
— Ограбление? — спокойно так, без суеты переспросила она. В голосе — ни апатии, ни визгливых ноток, разве что стоическое спокойствие. Словно я поинтересовался у нее, который час. И все тот же взгляд: вязкий, сладкий, как варенье на губах. Возраст? Уже, конечно, не тот, который принято считать самым цветением, но, знаете ли, есть женщины, которым обвести вокруг пальца время не составит особого труда. Особенно если у них взгляд — как этот. Самое прозаичное, что можно про него сказать... В общем, посмотрит на тебя такая — и понимаешь: эту безмятежность ничем не смутить. — Вы уверены?
— Уверен, — отозвался я и, пристроив перед окошком мою импровизированную кобуру, открыл замки. Взору красотки предстала жаждущая денег пасть чемодана и пистолет. Не говоря ни слова, барышня принялась укладывать на дно чемодана запечатанные пачки банкнот. Спокойно так: ни нерешительности, ни суеты. Пистолет я вытащил и положил на стойку, чтобы не мешал.
— Мелочь тоже брать будете?
— Нет, спасибо.
— Эй, оставьте же хоть что-нибудь! — услышал я раздраженный голос за спиной. — Специально утром, понимаешь, приехал, чтобы деньги снять, так на тебе! Мне за мои гроши еще и вкалывать приходится!
Лысеющий живчик в соседнем окошке все еще не врубился, что происходит ограбление его банка. Он продолжал пререкаться с детообильной мамашей по поводу каких-то формальностей, связанных с переводом денег.
Тем временем моя барышня, работая с равномерностью банкомата, сгрузила в чемодан всю наличку, какая только была на виду. Потом что-то нацарапала на листочке бумаги и положила его поверх денег. «Вот, возьмите. Если этой суммы недостаточно, обратитесь к моим коллегам».
— Спасибо, право, не стоит их беспокоить, — пожал я плечами. Есть же граница между реальными потребностями человека и жадностью. — Большое спасибо. Приношу извинения за связанные со мной неудобства. До свидания.
— До свидания, — отозвалась она уже в ожидании следующего клиента.
Мы с Юбером не спеша направились к выходу. Напарник мой явно испытывал пароксизм восторга. Я просто физически ощущал, как ему хочется выговориться. Однако он сдерживался. То ли ждал, покуда мы окажемся на свежем воздухе, то ли считал выражения восторга неуместными или бросающими тень на его репутацию профессионала.
Оказавшись на улице, он окинул меня вопрошающим взглядом; а теперь что? Я припомнил, что неподалеку — буквально на углу — есть весьма неплохой рыбный ресторанчик. Я уже начал двигаться в ту сторону, когда Юбер раздраженно прошептал:
— Мы разве не будем делать ноги?
— Нет, — пожал я плечами. Напарник мой явно не удосужился принять во внимание, что я: (a) слишком стар, (b) слишком толст, (c) слишком ленив, чтобы бегать, и если уж меня сцапает полиция, при поимке я бы хотел выглядить достойно.
Полиция, однако, не очень-то торопилась. Мы уже потягивали аперитив, изучая раздел меню, посвященный закускам, когда мимо пронеслась первая полицейская машина — с того места, где стоял наш столик, из окна открывался чудесный обзор.
Отношения Юбера с официантом, увы, не заладились с самого начала. Юбер не произвел на меня при встрече впечатление человека, привыкшего завтракать в дорогих ресторанах. Того же мнения придерживался и наш официант. Он был твердо уверен, что Юбера следует немедленно под белы рученьки вывести в чисто поле и, оставив там одного, полить напалмом и сжечь.
— Позвольте сказать несколько слов о наших фирменных блюдах, — зачастил официант.
— Катись ты со своими фирменными, — обрезал Юбер. — Тащи-ка мне зазуреллу, ясно? Или я на туриста смахиваю?! — реплику он закончил, скривив губы так, что стал похож на страшного злобного волкодава, готового броситься на вас и сожрать на месте.
Возможно, поэтому, когда в дверях появилась какая-то компания, нас попросили пересесть за другой столик. Юберу подали вовсе не то, что он заказывал. Потом ему пришлось пять раз напоминать, чтобы официант принес пиво. Нас, грабителей, в грабительски дорогом ресторане обслуживали из рук вон плохо — и это при том, что ресторан был наполовину пуст; чтобы задобрить официанта, я заказал одно из фирменных блюд, и мы брали спиртное — так что в итоге сумма нашего счета была равна небольшому состоянию. Вот она, еще одна особенность мироустройства, надрывающая мне сердце: даже в самом хорошем, самом дорогом ресторане вы рано или поздно нарветесь на хамство. В завершение нашего ленча официант пролил на Юбера соус. Липкий. Цвета бычьей крови. Я думал, Юбер тут же заедет ему в ряшку. Но... Но Юбер настоял, чтобы мы оставили чаевые, равные сумме нашего счета.
— Пусть знает свое место, — пояснил он мне.
— Прости, не понял, — поднял я брови.
— Он, понимаешь, считает меня ублюдком. А ты видел что-нибудь обидней, чем ублюдок — и при деньгах? Это же хуже, чем схлопотать в рыло.
Шаря в чемодане, среди банковских пачек я наткнулся на обрывок бумаги, приложенный щедрой рукой барышни из кассового окошка. Крупным почерком — один вид этого почерка возбуждал больше, чем тысяча соответствующих картинок — на бумажке было написано имя: Жослин — и номер телефона. Я показал записку Юберу. Выяснилось, что и он тоже — того. В смысле — положил на нее глаз.
— Ого! — прокомментировал он. При этом его родная рука дернулась, словно от ожога. — Та самая женщина... Которую ничем не проберешь...
Выходя из ресторана, Юбер прихватил с вешалки чью-то шляпу.
— Не ищи приключений на свою голову, — усмехнулся он, протягивая мне сию деталь туалета. Пожав плечами, я покорно накрыл проплешины шляпой.
Полиция, как всегда, была озабочена одним: как бы скрыть недостатки в своей работе. Для этого на место преступления было стянуто множество полицейских. Присутствие их, очевидно, было мотивировано необходимостью замять тот малоприятный факт, что, когда совершался налет, во всей округе наблюдалось вопиющее отсутствие стражей порядка. Теперь же они торчали повсюду, напустив на себя серьезный вид, переговариваясь по рациям и вообще всячески изображая, что тут много с чем надо разобраться и много чего сделать. Мы провальсировали сквозь кордон, остановившись лишь раз: Юберу приспичило спросить затянутого в кожу копа на мотоцикле, что тут случилось.
— Банк ограбили.
— И что, поймали грабителей? Приметы-то есть? — спросил Юбер голосом-явно-предназначенным-для-окружаюших.
— Далеко не уйдут, — изрек служитель закона.
— Ты зачем нарываешься? — накинулся я на подельника, когда мы наконец оказались вне зоны слышимости толпящихся около банка зевак.
— Так, чтобы удостовериться.
В номере Юбер запустил подушкой в стену.
— Слушай, ответь: ты что, гений? — воскликнул он. — Или все дело в философии? В течение одного утра ты обчищаешь банк, изобретаешь новый способ слинять с места преступления — пойти позавтракать в ресторане, и в довершение всего на тебя западает женщина, которой ничего не стоит море выпить через соломинку. Так нет же, она у тебя мечтает отсосать! Первый раз такое вижу!
После налета
Кто может сказать «нет» хвале, даже незаслуженной? Однако разве ограбление банка что-то изменило в моей жизни? Я чувствовал все ту же опустошенность. Налет на банк оказался просто снятием денег со счета без тягомотины с заполнением чековых книжек и т.д. Подобный оборот дела меня удивил, однако я не стал утруждать себя выяснением причин, почему все так вышло.
Теперь, когда у меня были деньги, проблема заключалась в том, что не надо беспокоиться об их отсутствии. Я был избавлен от меркантильных забот, мешающих приступить к кодификации всех идей, порожденных человечеством, к тому, чтобы сбить эти идеи в одну отару, вывести универсальную формулу мышления вроде E=mc2. Написать всемирную историю, разложив все по полочкам, как это сделал Иоанн Зонарас (с его выучкой византийского бюрократа XII века сделать это было легче легкого), — его труд был из тех вещей, которые всегда вызывали у меня восхищение. Но моя история должна уложится в одно предложение. Может быть, в два (чтобы у читателей не оставалось чувства, будто они зря выложили деньги).
Позор, на что я растратил жизнь, от и до! О юность моя, когда я был пытлив и пылок! Разве признаешься кому-нибудь, что, поступая в университет, я верил, будто смогу вобрать в себя все знания человечества, смогу быть самым-самым, капитаном на мостике, заправилой, главным распорядителем пиршества духа — оно же ярмарка тщеславия... Лучше забыть, что когда-то надеялся стать первым. Не выйти бы из игры — уже хорошо.
Добыча равнялась сумме, которую дает жене на домашние расходы какой-нибудь управляющий банком. Однако и этих денег было достаточно, чтобы некоторое время я мог поддерживать близкие отношения с сомелье (на мой взгляд, как и какое вино вам подают — вопрос немаловажный).
На глазок поделив нашу добычу (я уже миновал возраст, в котором считают деньги), половину я вручил Юберу. В конце концов, это ему принадлежал пистолет, послуживший мне пропуском за барьер, разделяющий тех, кто размазывает по лицу сопли, и тех, кто срывает банк. Плюс — Юбер оказывал мне поддержку (аморальную) в этом предприятии.
— Проф, не возражаешь: я высуну нос на улицу — надо кое-чем прикупиться, — а потом вернусь, и ты расскажешь мне об этой своей философии, — объявил Юбер. Я явно вырос в его глазах.
В отличие от Юбера я не был столь оптимистичен, думая о том, что будет, если набрать номер Жослин. Быть арестованным — полбеды, но быть схваченным полицией за яйца... Кому охота сносить насмешки от полицейских? Перед моим взором роились видения: суд, покатывающийся от хохота при сообщении, что я звонил мадам X, надеясь с ней перепихнуться, а полиция ждала меня у нее на квартире. Но тут я представил, как выглядят зоны, к которым был бы не прочь припасть губами, — и рука моя сама потянулась к телефонной трубке.
Никто не отвечает. Может, Жослин еще на работе или все еще дает показания в полиции...
А не по фигу ли?
Хорошо, я записываю все, как есть.
Когда вы вышли из-под контроля, вы вышли из-под контроля. Трубку наконец подняли. Когда я последний раз так волновался, набирая чужой номер? Десять лет назад? Двадцать?
— Алло.
Одно слово. Проба голоса. Но тут тебе и отрава, и доверие, и неспешность; один-единственный выдох, вбирающий в себя всю сущность говорящего.
— Надеюсь, вы меня помните, — пробормотал я: голос на другом конце провода был весьма эмоционален — и это был голос, ответивший на множество звонков, уставший голос. Я просто почувствовал необходимость внести ясность, представившись, чтобы не было никаких сомнений, поэтому добавил: — Я ограбил сегодня ваш банк.
Ответ был все так же неспешен:
— Ах да. Помню. Сегодня у нас был только один налет.
— Я бы хотел извиниться за беспокойство.
— Я так и думала, что вы позвоните. Похоже, у вас выдался свободный вечер?
Мы договорились встретиться в лучшем (и самом дорогом, насколько я знал) ресторане.
— Вы уверены? — уточнила собеседница. — Там очень дорого, право слово, чтобы так роскошествовать, вы сегодня не заработали.
Я еще успевал купить кое-какую одежку на вечер. Последнее время я как-то не очень заботился о своем облике. Одно из немногих преимуществ сверкающей, как церковный купол, лысины состоит в том, что ее владельцу (x) не надо мыть голову, (y) причесываться, (z) беспокоиться, соответствует ли ваша прическа последней моде. Гладкая, как бильярдный шар, голова сэкономит вам несколько часов в неделю, несколько недель в году, а в течение жизни — несколько лет (если только вам удастся продержаться достаточно долго). А экономия на стрижке и шампунях?
Может статься, провидение собственной рукой подстригло меня под ноль, чтобы я не растрачивал отпущенное мне время на всякую чушь и сосредоточился исключительно на том, что ношу в голове, а не на ней, чтобы время мое шло исключительно на вынашивание идей. Не вышло-с.
О рефлексии 1.1
Желая удостовериться, что способность размышлять мне покуда не изменила, я выстроил логическую цепочку: зрелый средний возраст (иные еще называют его подступающей старостью) имеет свои преимущества, хотя они — увы — немногочисленны. Например, вы твердо знаете: не в вашей власти существенно подправить свой облик, имея на то лишь несколько часов (даже для того, чтобы совсем слегка подретушировать некоторые несообразности фигуры, надо не меньше недели сидеть на диете); единственное утешение для располневшего философа — столкнуться на улице с каким-нибудь траченным жизнью поклонником философии.
Памятное пиршество, или Пиршество памяти 1.1
Я явился с опозданием, резонно решив, что, если полиция поджидает меня в ресторане, я могу позволить себе невинное удовольствие и немного поизводить их ожиданием (хотя по пути уже и идея отсидки в тюрьме начала казаться мне соблазнительной: пребывание в одиночной камере могло бы подвигнуть меня взяться за книгу — глядишь, все же удалось бы оставить какой-никакой след в философии).
Она уже сидела за столиком — и мандраж мой тут же ретировался, сделав ручкой. Вечер начинался весьма многообещающе.
— Эдди, — представился я.
Воспоминания о памятных пиршествах
Она сидела напротив, и перед моим взором предстала (так зеркало отражает отражение в зеркале) вереница одинаковых пар — обедающих, тонущих в бесконечности перспективы. Внезапно я осознал: (x) сколько денег я извел в ресторанах на женщин, (y) сколь мало радости мне это принесло, (z) сколь я стар и измочален, чтобы рассчитывать на что-нибудь в этой игре. Но здесь не было ничего похожего на холостые реплики, которыми обмениваются, ведя социальную разведку боем, когда боишься ляпнуть что-нибудь такое, что оттолкнет партнера.
— Скучное место, — произнесла она, сопровождая свои слова взглядом сержанта секс-армии. — Я редко сажусь на выдаче. Я — помощник управляющего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51