А Тулон — Тулон стоял среди них особняком. Оттиск памяти, четкий, как гравюра. Я раскупоривал вино моей молодости — урожая того самого года. Считается, что все мы тоскуем по юности. Особенно настаивают на этом поэты. Звонкая зурна времени.
Каков был Эдди?
В молодости (двадцать лет) у Эдди были здоровье, будущее и моральные принципы.
Красивые женщины,
с которыми я отказался спать 1.1
Категория эта невелика, очень и очень невелика. Даже если ее расширить до понятия «женщины, с которыми я отказался спать», в ней будет лишь один персонаж.
Речь идет об одной из преподавательниц той тулонской школы, где подвизался ваш покорный слуга. Как-то она пригласила меня домой на чашку чая. Придя в гости, я старался не поднимать на нее глаз, ибо опасался, что всякое внимание с моей стороны вызовет такую бурю в ее душе, — ее кожа — она предательски много выбалтывала... Мне оставалось только коситься в сторону или смотреть куда-то поверх моей собеседницы, удерживая ее образ на периферии зрения.
Мы были одни. Ее муж, рентгенолог, был много старше ее. Чаепитие проходило в его отсутствие. Разговор наш описывал примерно следующие круги: «Эдуард, я люблю играть в теннис. А муж — нет. Не хотите ли сыграть в теннис, Эдуард?» Минутой позже: «Я люблю ходить куда-нибудь потанцевать, Эдуард. А муж не любит. Хотите, сходим куда-нибудь, потанцуем, Эдуард?» Чуть позже: «Я люблю ездить на пляж, Эдуард. А муж — нет. Эдуард, хотите, поедем на пляж?»
Было яснее ясного, к чему все эти вопросы. Никакой двусмысленности. Но... Я допил чай и раскланялся — и все потому, что она была замужем. Есть вещи почти святые — и моему дружку там делать нечего. Невозможно поверить, что у этой дамы может быть со мной что-то общее. Об ту пору никто не удосужился мне объяснить, что брак воспринимается всерьез всеми, кроме тех, кто в нем состоит. Теперь-то — теперь-то, если речь заходит о моем удовольствии продолжительностью секунд десять, то пусть хоть население целой страны — средних размеров — исчезнет с лица земли...
Правильно ли оно?
Иные воспоминания способны вызвать лишь скрежет зубовный. Вернее сказать: они досаждают, как застрявшая в зубах кость.
И находясь в здравом уме и трезвой памяти, я думаю, мне следовало бы тогда проявить больше почтительности к тому, что находится ниже пояса (потому как, признаюсь — да будет свидетелем мне сам Зерван, — не думаю, чтобы хоть раз в жизни я был готов отвергнуть сам сладостный акт... Последствия его — о да, сколько угодно, но сам акт...). Оставалось утешаться мыслью, что проявленная мной несгибаемая нравственность была все же чем-то большим, нежели еще одной жертвой на алтарь упущенных возможностей. Как знать — вдруг тот отказ спас меня от смерти (от руки обманутого мужа) или от иных превратностей судьбы, которым ничего не стоило бы испоганить мне биографию (хотя, по-моему, поганей, чем она есть, просто не бывает).
И конечно же, моя верность приличиям основывалась на вере в то, что у меня впереди масса возможностей урвать соответствующие удовольствия, не совершая при этом прелюбодеяния. Порядочность в цене ровно настолько, насколько предполагается, что со временем она окупится. Если бы кто-нибудь выложил тогда двадцатилетнему обормоту Эдди, что ему никогда-никогда больше не услышать подобных предложений (ну разве в веселых кварталах, но это ведь не в счет) и что он годами будет отираться на вечеринках, дожидаясь, покуда какая-нибудь не первой свежести девица, на которую не позарится никакая живая душа, очаруется им, Эдди...
Убеждения чреваты тем, что усложняют нам жизнь, лишая гибкости в принятии решений, но они — своего рода духовный скелет, а вы пробовали ходить без скелета?
Время для афоризма
Зло существования: досада и боль точат нас, как жучок — мебель. Казалось бы, разумней всего стать пессимистом, но ведь есть что-то еще, кроме зла... Даже в Афганистане мне доводилось слышать, как кто-нибудь смеется. Посреди избиения младенцев, посреди торжества бездарей вдруг — на цыпочках — появляется веселье. Зло заставляет думать, уперто думать о смысле происходящего, да послужат оные размышления плетью для нерадивых.
Назад в Тулон — в поисках улицы,
на которую всем плевать
Свернув на ту самую улочку, я ожидал чего-то вроде удара под дых, бокового в челюсть, пинка под задницу — короче, я думал, что сейчас меня скрутит сожаление и бешеная тоска по юности — юности, когда как бы ни осаждали вас проблемы, можно утешаться, что впереди не один десяток лет и все еще выправится, дай только срок. Впору просто разреветься навзрыд.
Но, глядя на дом, где я когда-то жил, я вовсе не испытал ничего подобного.
Двадцати лет от роду я приехал во Францию — тогда у меня возникли сомнения, а стоит ли тратить жизнь на занятия философией. И вот я здесь, а жизнь — жизнь облетела, как отрывной календарь.
Слабость?
Согласен, сомнения в правомерности тех или иных философских систем можно счесть жизненным испытанием разве что с большой натяжкой. Сомнения такого рода никогда не числились по разряду великих страданий. Соответствующее количество обломов на мою долю выпало, но ударов судьбы мне испытать все же не довелось: родных не сжигали заживо у меня на глазах, и утолять голод кем-нибудь из ближайших друзей мне тоже не пришлось. Может, истинное мое несчастье заключается как раз в том, что с истинным несчастьем я просто-напросто не знаком.
Но вот мне предстала rue des Lauriers Roses, и сердце мое на мгновение сжалось, исторгнув мольбу — оказаться молодым, получить еще одну попытку; но я понимал: то была не тоска по молодости, а тоска по полноте жизни, по сбывшимся обещаниям, юность щедра лишь на обещания, а не на их исполнение. Нет, юность — тяжкий труд, благодарю покорно, одного раза достаточно. Все опять кончилось бы тем, что я обнаружил бы себя в постели с гиппопотамом.
То была нежданная победа над грозным призраком, терзающим сердце, над этим экзальтированным желанием прожить юность заново, еще раз. Нет, увольте. Одной такой юности, как у Эдди, более чем достаточно.
Вполне ничего
Да, именно так: не считая того, что полиция двух стран того и гляди накинет мне на голову ловчую сеть, а иные из моих внутренних органов — вопреки всем доводам разума — только и мечтают о том, чтобы дать дуба, я чувствую себя вполне ничего. Есть с кем пообщаться. По мере того как становишься старше, дружба дается все тяжелее и тяжелее. Сверстники — те, с кем у тебя больше всего общего — снедаемы собственными проблемами, им не до тебя. А дружба требует времени, только вот с возрастом год как единица времени меняет цену. Слишком поздно пытаться совладать с этой волынкой...
Личные обязательства
Пожалею ли о чем-нибудь? Разве что о горстке людей, с которыми я ладил, — на то, чтобы ее собрать, ушла вся жизнь. Вот эта-то потеря больше всего страшит меня, когда я думаю о смерти.
Что ж, еще один повод для удивления.
Спускаясь к старой гавани, я перешел проспект — эту зону средоточия окиси углерода, и тут моему взору предстал Юбер. Он стоял на краю тротуара, у ног его лежала сумка, и он изо всех сил старался слиться с пейзажем. Я решил составить Юппу компанию, резонно рассудив, что арест двух рецидивистов вряд ли займет больше времени, чем арест одного.
Я почти достиг середины проспекта — вплоть до самого горизонта на нем не было видно ни одной машины (кроме того, мне горел зеленый свет), — когда какой-то рыдван, вынырнувший, скрипя тормозами и визжа покрышками, из боковой улочки на скорости, которую можно описать как фатально неблагоприятную для философов, едва не перечеркнул мое бытие.
Когда эта колымага замерла, меня отделяло от нее расстояние куда меньшее, чем толщина полного собрания сочинений Эдди Гроббса. Точнее, будь на ней еще один слой краски — и карьера одного из величайших потрошителей банков оборвалась бы раньше времени.
Едва не сбитый машиной
Оказаться в положении человека, едва не сбитого машиной, — лучший способ выяснить свое отношение к пребыванию в этом мире. Возможно, в самом кочевом образе жизни — вроде моего нынешнего — есть нечто, притягивающее автомобили, что тормозят в миллиметре от вашего тела, превращая вас в автоматадора. Мне кажется, я бессчетное количество раз попадал в положение человека, которого едва не сбил автомобиль. Со временем я обнаружил, что организм отказывается как-либо на это реагировать: ни тебе интеллектуального потрясения, ни адреналина в кровь. Пульс ровный, наполнение хорошее. Вы уже покойник — ну и что?
На этот раз меня поразила собственная уверенность в том, что душа моя не рассталась с телом. Давно не напоминавшие о себе чувства — самосохранения и досады — вдруг вырвались на волю, и я напутствовал стремительно удалявшуюся машину характерным жестом, хорошо известным на всех континентах этой планеты, за исключением Антарктиды.
К моему удивлению, вдали вновь послышался визг шин, машина на мгновение резко замерла и начала стремительно ускоряющееся возвращение, сопровождающееся тупыми звуками клаксона. Задев меня бампером, машина остановилась, и из нее выкатился водитель, резко открыв дверцу одним четким, отработанным движением.
Надвинувшись вплотную, так что я оказался с ним нос к носу, он заорал — хотя, учитывая полное отсутствие разделявшего нас расстояния, в этом не было нужды:
— Ты что-то хотел мне сказать?
Водила был лет тридцати с небольшим и отличался весьма дюжим сложением; одного взгляда было достаточно, чтобы догадаться: этот человек не жалеет времени на однообразное поднятие тяжелых металлических предметов. Такому ничего не стоило оставить от меня одно мокрое место, даже если бы у меня за спиной стояла пара-тройка других философов (Бэкон и Фон Гартман, например, с монтировкой и разводным ключом в руках): в том, что касается вышибания мозгов, он был искушен не хуже, чем я — в философии досократиков.
Я видел, как на той стороне проспекта напрягся Юпп. Выражение, застывшее на его лице, не предвещало ничего хорошего.
Можно было не задаваться вопросом — отделает меня мистер Бык или нет. Вопрос заключался лишь в том, когда он к этому приступит. Чтобы угадать его намерения, не нужно было тестирование с использованием карт Зенера. Обычно я в таких случаях разворачивался и быстрее семенил прочь, безмолвно принимая бесчестье, а то и пинок в придачу. Но дело в том, что обычно вы не носите с собой пистолет.
Улица была пустынна. Я сделал это потому, что (a) я не горел желанием собирать зубы с асфальта и (b) всю жизнь я только и делал, что утирался, а тут, когда жизни этой осталось всего ничего, мне (впервые за пятьдесят лет) привалил шанс выбить дерьмо из говнюка на тачке.
— Сказать? Вряд ли, — ответил я с холодностью, которую оценил бы любой философ, к какой бы школе он ни принадлежал. Надменное самообладание. Я извлек из кармана «Desert Eagle» (автоматический пистолет калибра 0.50, чья убойная сила (не важно, что это такое) на шестьдесят процентов больше, чем у автоматического пистолета калибра 0.44 (опять же, что это значит — несущественно)), и нажал на спуск. К счастью, пистолет сработал: право слово, я не имел ни малейшего представления, взведен ли он, заряжен и где у него предохранитель. Выстрел прозвучал оглушительно громко, при этом «Eagle» едва не выбило у меня из руки.
Пуля подчистую разнесла лобовое и заднее стекло машины. Мистер Бык, судя по всему, испытывал некоторые затруднения, пытаясь соединить в сознании маячивший у него под носом пистолет, мои слова и брызнувшие, как конфетти, осколки стекла.
— У него пистолет, — объяснил бугаю его дружок, выбравшийся из машины (вне всякого сомнения, затем, чтобы лучше видеть кровавую сцену) и соображавший заметно быстрее, чем его компаньон.
— А теперь давайте-ка: на землю и руки за голову. Сразу почувствуете себя лучше, — скомандовал я.
Им оставалось лишь грызть гудрон, я же еще пару раз выстрелил по машине. Пули со звоном впились в кузов, не причинив тому особо существенных (то есть накладных для хозяина машины) повреждений, хотя я на это весьма рассчитывал. (Юпп потом объяснил мне, что если хочешь изрешетить машину — пусть проветривается, — нужно какое-нибудь скорострельное оружие, а не «Орел», созданный, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой укокошить ближнего своего.) Тем не менее я выстрелил еще пару раз. От одного из этих выстрелов хотя бы загорелся бензин. Не то чтобы картинно полыхнул, но язычки пламени все же поубавят потребительскую стоимость машины и ее цену при продаже. Интересно взглянуть, как эти дуболомы будут заполнять страховую анкету...
Что касается грубой силы: это срабатывает. А если она и получает недоброжелательную оценку в прессе, то лишь потому, что люди, занятые прессингом своих ближних, делают это неумело. У риторики есть определенные достоинства, и, может статься, было бы нешуточным достижением наглядно представить этому типу всю недальновидность его враждебного отношения к миру, но это заняло бы слишком много времени, и мы создали бы помеху уличному движению.
Также следует сказать, что презрение нашей братии к средствам физического убеждения восходит к тому далекому прошлому, когда их уделом нередко были костры и подземные казематы, — в то время как тучные мира сего наслаждались массивными золотыми украшениями и податливыми красивыми женщинами, всегда готовыми ублажить власть имущих. Насилие решает все проблемы, превращая эти проблемы в несуществующие. Спросите карфагенян. Спросите греков, кончивших свои дни секретарями у римлян. Спросите филистимлян. Спросите сибаритов. Спросите милетян. Спросите пепел александрийской библиотеки. Поджарьте-ка гоморрцев — слабо?
Раскорячившись, я встал на спины этой парочке, трепетно прижавшейся к земле.
— Вот теперь, пожалуй, я готов поделиться кое-какими соображениями. Просыпаясь сегодня утром, вы, часом, не задумались о том, что вас может ждать смерть на редкость унизительная?
— Нет.
— Что ж, виной всему недостаток воображения.
Наличие пистолета в руке сродни правильно выбранной посылке в сократическом диалоге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51