Города — это люди, и если Бордо — это Монтень, то Тулон — это Жерар.
Я не слышал о нем уже двадцать с лишним лет. Не видел же — все тридцать, а ведь пребывание в его компании всегда доставляло мне удовольствие.
Он был симпатичен мне по множеству причин; несмотря на то что Жерар преуспел там, где я потерпел фиаско, среди всех, с кем довелось сталкиваться в этой жизни, он был едва ли не единственным, чья неорганизованность, разгильдяйство и непрактичность могли затмить мои собственные. Про его закидоны я уж не говорю...
Первое поджераривание
То был год, когда я взял академический тайм-аут и отправился во Францию. После двух лет беззаветного служения философии в Кембриджском университете моя вера в избранное поприще начисто повыветрилась, поэтому Уилбур, мой научный руководитель, предложил мне съездить за границу и освежить любовь к мудрости новыми впечатлениями:
— Проведи-ка ты годик вне университета — поповесничай и все такое. Делай что угодно, только помалкивай о поисках истины, умоляю. Не выношу подобных разговоров. Если тебе невтерпеж докопаться до истины — лучший способ: поднесите электроды к чьим-нибудь гениталиям. Чертовски быстро все узнаешь, от и до.
— Везет же сукиному сыну, — напутствовал он меня на прощание. — Хотел бы я на годик вырваться из этого болота! — Последнее я меньше всего ожидал услышать: в моих глазах Уилбур всегда был олицетворением сдержанности и светскости — качеств, которые воспринимались и как маска мудреца-философа, и как проявление его истинного «я». Об ту пору я не осознавал: гребаная рутина из семестра в семестр настолько погребает тебя, что, как бы ты ни любил свое дело, на душе под конец остается лишь осадок досады — и ничего больше.
Вот так я получил место ассистента в лицее имени Золя в Тулоне. Работа вполне меня устраивала, ибо все, что от меня требовалось, — бездумно открывать рот и вещать нечто изнывающим от скуки подросткам.
— Эти выходные мне пришлось провести в Нормандии, — объявил Жерар через пятнадцать секунд после того, как я впервые столкнулся с ним в столовке вышеупомянутого учебного заведения. — Честно пытался сохранить верность жене, но куда уж там! — У Жерара были проблемы по этой части. Не такие, конечно, как у Ника (а знал ли я уже тогда Ника?), однако раз за разом он не без удивления обнаруживал еще одну обнаженную женщину насупротив себя, ровнехонько на расстоянии своего радунчика. Жерар служил в лицее кем-то вроде воспитателя (то есть ему платили за то, чтобы он кричал на подростков, едва только они переставали изнывать от скуки) и работал над диссертацией по философии.
Наибольшее впечатление на меня производили его талант заговаривать женщин до состояния, когда они начинают срывать с себя тряпки одну за другой, пока не останутся в чем мать родила, и его ненасытная способность читать. Он прочел все, что не было исповедальной чушью, и всегда таскал с собой книги (на французском, немецком, английском), о которых я слыхом не слыхивал, но которые очень даже стоило прочесть; кроме того, он таскал как минимум одну «запасную» книжку, на случай, если кончится та, которой он поглощен сейчас, или он решит, что она на самом деле не стоит его внимания. Всего на три года старше меня, Жерар всерьез готовился выполнить нормативы на звание великого французского философа и разминался перед тем, как выйти на арену. Я склонен считать, что вполне в состоянии рассматривать мироздание (включая вашего покорного слугу) диалектически, но он одним ударом мог вышибить из-под меня интеллектуальные подпорки, напав ли из-за кустов во главе оравы немецких мистиков, отфильтровав ли некий интеллектуальный осадок — кто бы подумал, что он там есть, — из очередной идеологии и заткнув мне рот выдержкой-другой из американских философов-прагматиков, о существовании которых я даже не подозревал, — в их сочинения с 1913 года не заглядывала ни одна живая душа! И все это — во время большой перемены, за чашкой кофе!
Карусель софистики — еще один оборот
Жерар имел склонность к софистике, присущую всем лягушатникам: соединить две не имеющие ничего общего сущности и заставить их кружиться в безумном вальсе. Это отличало его от отца основателя всей лавочки — Горгия, который был все же достаточно милосерден, чтобы в панегирике Елене, превознеся до небес женщину, которую античность — от мала до велика — не уставала поносить последними словами, обмолвиться под конец, что все это «сказано им забавы ради» [«Эту речь я захотел написать Елене во славу, себе же в забаву». См.: Горгий. Похвала Елене. //Ораторы Греции. Пер. С. Кондратьева. М.: Худож. лит., 1985. С. 31]. Многие из учеников Горгия обошлись бы тут элипсисом, фигурой умолчания. Но Жерар — Жерар бы кончил все легкой улыбкой!
Жерар был также единственным известным мне человеком, у которого я видел то же выражение лица, на котором однажды поймал себя, случайно взглянув в зеркало; левый и правый глаз походили на супругов, подавших на развод, — каждый смотрел в свою сторону, ничего толком не видя. Выражение при этом — на редкость тупое: я всегда рвал фотографии, где меня подкараулили в таком виде. Но пару раз я видел это выражение на лице Жерара. Окружающие частенько принимали нас за родственников (остается предположить, что они страдали врожденной близорукостью).
Моя последняя попытка жерардомании
Давно в прошлом. Я попытался дозвониться по телефону его последнего пристанища — этот телефон он дал мне двадцать лет назад, и, соответственно, я полагал, что мой порыв к общению останется скорее всего безответным. Наградой мне послужила беседа с домовладельцем, который крайне витиевато, но вместе с тем доходчиво объяснял, что найти Жерара — это и его самое сокровенное желание, ибо квартира, которую тот снимал — и покинул, сделав ноги, — после отъезда квартиранта представляла собой лишь груду дымящихся головешек. «Бывало, жильцам удавалось попятить у меня вилки-ложки или, съезжая, прихватить и кое-что из мебели, но мне еще никогда не приходилось лишаться целой квартиры!»
А вместо дома (чужого) — дым
В подобной ситуации испытываешь некоторую неловкость,..
Полагаю, каждому приходилось хоть раз в жизни обнаружить себя в несколько странной роли — например, содержателя борделя в Амстердаме, — при этом не имея ни малейшего представления о том, как с этим делом управляться.
В подобную переделку я, совершенно неумышленно, вляпался, получив в полное свое распоряжение на лето роскошный особняк о двадцати пяти комнатах. Особняк был предоставлен доброхотом — голландским хирургом, решившим, что жизнь в его доме облегчит мне написание книги о Спинозе; судя по всему, милейшие люди спешат поднести мне такого рода дары, когда я менее всего того хочу или нуждаюсь в чем-то подобном.
Но за это предложение — пожить если не во дворце, так в палаццо — я ухватился. А когда я переселился туда, случилось так, что во время одного из загулов я разговорился с некой леди в кафе. Слово за слово, она поведала, что ей негде жить; с присущей мне галантностью я предложил девушке временное пристанище (однако за моей галантностью притаилась иная мысль: возможно, и моя vis-?-vis не откажет мне время от времени в пристанище иного рода).
Я с головой ушел в не-писание книги о Спинозе (она ни на шаг не продвинулась дальше титульного листа), однако даже это не помешало мне обратить внимание на то, что с тех самых пор, как юная чаровница стала насельницей моего палаццо, в нем все время вертятся какие-то американцы, спрашивающие, а где же бар и есть ли у нас фрукты. Занятия философией вообще обостряют наблюдательность... Я также обратил внимание на то, что у юной леди — звали ее Оленка — есть еще и множество подружек, которым, судя по всему, тоже негде переночевать в славном городе Амстердаме.
Ладно; я — безответственный субъект; но все же я не настолько безответствен. Мне подумалось, что содержание дома терпимости вряд ли укрепит в международных кругах мое реноме философа, а досуги приапической молодежи мужского пола, протекающие у меня под боком, вряд ли пойдут на пользу дому, который, когда я въезжал в него, был на диво чист и обихожен. Поэтому я внутренне поежился, выслушивая признание одной из девиц, будто среди процедур, пользующихся популярностью у клиентов, является эпиляция волосяного покрова на телах красоток посредством паяльной лампы.
Я провел неделю, ну, может быть, десять дней, возможно, даже две недели, готовясь к тому, что на следующее утро мне придется предаваться невеселым размышлениям по поводу того, что делать (и как я буду обходиться без толпы полуодетых красоток, скандирующих: «Ну же, Эдди, ну же!»), когда дом сгинет в пламени пожара.
Если вы непременно должны спалить ваш дом, рекомендую выбрать для этого приятный летний вечер, чтобы вы не чувствовали себя совсем уж неуютно, стоя на улице перед пожарищем в одних лишь подштанниках, украшенных изображением британского флага (хотя это — совсем другая история). Вообще-то пожарище похоже на костер на туристской стоянке. Только сильно побольше.
Один из пожарников угостил меня косяком. Прикурив от отлетевшей в сторону головни, я стоял и размышлял, что же мне теперь делать. В Амстердаме не проблемой было угнать моторку и вернуться на ней в Англию, а там — сменить имя и открыть винную лавку где-нибудь в Данди, Зарко или Закинфе — в любом месте, где меня не достанут жаждущие возмездия владельцы или их агенты.
Однако мораль этой истории такова: не стоит пребывать в убеждении, будто только из-за того, что на вас лежит ответственность за появление на свет еще одного сомнительного заведения, моральное растление окружающих и уничтожение одного из самых прекрасных зданий в столице Голландии, равно как из-за того, что вы потеряли все свое достояние, появились на людях в идиотских подштанниках, убили два месяца, не написав ни строчки, не написав даже коротенького предложения о Спинозе (и даже не записались в библиотеку, не говоря о том, чтобы взять там хоть одну книгу о старине Барухе!), — будто из-за всего этого вы здорово влипли.
Владелец особняка возник совершенно неожиданно — чтобы успеть застать последние отблески пламени, пожирающего его собственность. И что, по-вашему, произошло вслед за этим? Попытка членовредительства? Убийство?
Я получил в дар три новых костюма, так же как множество иных предметов туалета, билет домой в первом классе, весьма щедрую сумму на продолжение моих изысканий, зафиксированную на банковском чеке, волшебный фонарь с фривольными картинками — на память о Голландии, бесконечное число раз повторенное погорельцем приглашение в любой момент воспользоваться его гостеприимством и пожить в холе и лелее в Голландии, в любом месте, по моему выбору, за его счет, а также извинения за все причиненные мне неудобства.
Если в вашей голове это не укладывается, воспроизведу нашу с ним беседу:
Вандермор: Слава богу, вы живы? Я пытался до вас дозвониться, чтобы предупредить о приезде, но у вас все время было занято...
Эдди: М-м-м-м...
Вандермор: Ужасно, просто ужасно... Все ваши вещи погибли...
Эдди: Ну...
Вандермор: Господи, и ваш труд! Ваш труд, что с ним?!
Эдди: Ну...
Вандермор: Три месяца труда, боже! Все прахом! Я так виноват перед вами...
Эдди: Простите...
Вандермор: Это я во всем виноват! Надо было предупредить вас перед отъездом, но я так замотался... Понимаете, в доме иногда искрило — плохая проводка... Но такого... Такого просто не было... Только не беспокойтесь, я обязательно обо всем позабочусь...
Поиски Жерара — мотивация
Всякий раз, оказавшись подле Жерара, я чувствовал: меня переполняет внутренний жар, мозги крутятся на полную катушку; сознание радостно пускалось танцевать этакий интеллектуальный зикр, и казалось, молодые побеги лавра щекочут мои виски. Именно Жерар мог бы в последнее мгновение обратить меня на путь истинный — предложить ту крупицу, которой так недоставало вынашиваемой мной книге, дать мне что-то, что я мог бы поведать urbi et orbi в конце тысячелетия.
Тогда я не ударил бы в грязь лицом перед Великой Двойкой. Момент смены тысячелетий — кому удалось его обуздать и заставить работать на себя? Христу разве что. А ведь это идеальный момент для прорыва на рынок — тут бы и стричь купоны! Эдди и его книга олицетворяют саму кульминацию истории! Надо просто позаботиться о собственной делянке. Это поле для игры несколько повытоптано? Однако (насколько мне известно) мы впервые имеем дело со вторым тысячелетием...
Кроме того — я беспокоился о Жераре. Еще с тех самых пор, когда у него возникли проблемы.
Ладно, допустим, моя озабоченность его судьбой не шла дальше того, что время от времени я заглядывал в какой-нибудь французский философский журнал, надеясь, что на его страницах всплывет упоминание о старом приятеле. Я всерьез рассчитывал, что он заявит о себе: выступит с какой-нибудь статьей — так сказать, объявит крестовый поход — и наголову разобьет эту Нантеррскую бригаду, всех этих муэдзинов деконструктивизма [Среди прочего — намек на то, что Жак Деррида родился в Алжире], заодно образцово нашлепает всю эту мелкую шваль из Французского Колледжа. Но, не давая знать о себе во плоти, он не проявлялся и ни в одной из черно-белых проекций на страницах журналов, что меня озадачивало — он ведь дорогого стоил: не слабак какой-нибудь, а из лучших, из тех, кто входит в двадцатку. После того как Ник вышел из игры (по крайней мере в этом мире), я намекал Уилбуру, чтобы он разыскал некого философа по имени Ж. и взял его на работу, но шеф был одержим мыслью, как бы сподвигнуть на что-нибудь путное меня, а Жерар — Жерар делал все, чтобы его нельзя было найти.
Я наткнулся на него в старом порту, в том самом кафе, где мы просиживали часами, — не сильно-то оно с тех пор изменилось, разве что на стенах наросла еще пара слоев краски... Сейчас обилием посетителей кафе напоминало пустыню — один Жерар сидел за столиком в своей обычной позе. Я узнал друга почти сразу, хотя черты его были сильно трачены жизнью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51