А в те дни богатые невежественные покупатели ходили косяками, умоляя, чтобы их избавили от денег, которые иначе были бы поглощены налогами, и отчаянно разыскивали тех, кто мог бы их просветить.
Клиффорд ухитрился стать художественным консультантом немалого числа тех новых броских частных галерей, которые как грибы вырастали в Европе и Штатах по частной инициативе и по мановению Большого Бизнеса, не говоря уж об огромном выводке мультимиллионеров, скупающих произведения искусства. Все соперничали из-за признанных полотен для украшения своих спроектированных архитектором стен. Полотен, признанных в том смысле, что они не могли упасть в цене. А вопрос о «признанности» решал Клиффорд, жонглируя своими обязанностями по отношению к себе, к своим клиентам и к «Леонардо». В текущий момент «Леонардо» – как и все национальные галереи по всей Европе – переживала скверные времена. Гетти, взять для примера хотя бы одно имя, мог предложить сумму больше кого угодно, включая правительства. А правительства повсюду, казалось, предпочитали субсидировать оборону, а не Искусство.
Но Джон Лалли против обыкновения был счастлив практически вполне. Он мог потребовать за каждый свой холст, покрытый красками недавно, такую сумму, что судьба ранних работ почти перестала его трогать. Более того, он поглядел на них и проникся к ним презрением. Столько angst обреченности, жути – откуда все это бралось? Ему больше не приходилось горько размышлять о несправедливости перепродажи произведений искусства с прибылью, без учета прав и участия художника. Теперь, когда самая первая цена была столь внушительной, ею вполне можно было удовлетвориться как окончательным выкупом всех авторских прав. «Оттолайн» оказалась филиалом «Леонардо»? Ну и пусть. Его картины теперь стали такими большими, что он еле успевал написать за год две, а уж о трех и речи не было. Ведь прежде он жаждал денег не из алчности, но чтобы освободиться от финансовых затруднений, чтобы покупать столько свинцовых белил, сколько душе угодно и сверх того. Теперь он мог писать когда и что хотел – ведь финансово он был вполне обеспечен, даже богат?
Если теперь Джону Лалли было не вполне ясно, что, собственно, ему хотелось бы писать, он скрывал это от себя. Он писал то, на что был спрос – но ведь это могло быть совпадением или тем, чего он всегда хотел. Кто знает? Вот сколько могут сделать для человека деньги, комфорт, счастливый брак и маленький сын.
В глубине сада «Яблочного коттеджа» он построил большую мастерскую, оставаясь глух к протестам соседей. Такова была его воля и их кара. Здание мастерской было очень высоким – но ведь иначе оно не вместило бы его новые полотна. С утверждением проекта мастерской возникли было затруднения, но он просто подарил картину – раннюю – городскому управлению, и все быстро уладилось.
А Хелен? Мне очень хотелось бы сообщить, что она была по меньшей мере счастлива и довольна. Да и могло ли быть иначе! Она это заслужила. Что ни говори, она освободилась от вечно изменяющего мужа, обрела независимость и преуспевала. По мере того как проходили годы и Клиффорд с Анджи были женаты уже давно, она – или ей так казалось – оправилась от потрясения и страданий развода. И разве на этот раз все не согласились, что виновен вне всяких сомнений Клиффорд, что бы там ни постановил суд, а она безупречна? И разве близнецы не были вылитым портретом отца, что бы там ни утверждал Клиффорд? Разве у нее не было трех сыновей, не дававших ей скучать от безделья (как будто у нее и без них не хватало дела!), а по ночам не наполнявших ее дом тихим, сонным, питательным дыханием? Разве мир вокруг нее не переменился до такой степени, что одинокая женщина не вызывала жалости, но (некоторым) внушала зависть?
А что до «Дома Лалли» – ого-го! Колоссальнейший успех.
Юные члены королевской семьи, не говоря уж о тех, кто был кем-то, просто обожали ее модели. Одежда, предлагаемая Лалли, обладала цветом, сочностью, мягкостью и особым качеством тканей, придававшим ей чувственность, но не дешевый шик, достоинство, но не вульгарность, которой страдают порой даже самые дорогие туалеты. Сенсация столетия мод, если верить прессе! Едва фирменный знак Лалли появлялся на вешалке – неважно, какой дорогой, неважно для какого узкого круга – его тут же хватали. Даже Джон Лалли вынужден был признать, что ткани хороши, узоры приемлемы, хотя и поносил тех, кто их покупал. Он все еще не терпел бездельников богачей, и с полным на то основанием, если вы вспомните Анджи. Хотя, учтите, беда Анджи – или наша беда с ней, – возможно, коренилась в том, что она была излишне деятельной. Если бы только она расслабилась и просто наслаждалась своим богатством и своим дворецким, а не подстраивала бы, не подкапывалась бы, не провоцировала бы…
Но никто в те дни не мог бы обвинить в безделии Хелен или Клиффорда. Затруднения «Леонардо» не давали Клиффорду сидеть сложа руки – во всяком случае, когда он освобождался от других своих клиентов и мог заняться делами фирмы.
ПРОВОЦИРОВАНИЕ
Ну а Нелл… догадайтесь, кто в один прекрасный день приехал навестить Нелл? Кто как не Полли! Полли потеряла в весе пятнадцать фунтов, если не все тридцать. Полли выглядит чрезвычайно элегантной в темно-синем костюме. Лицо у нее подкрашено, волосы коротко подстрижены. Она выглядит преуспевающей деловой женщиной, именно тем, чем стала. В тюрьме ею занялся психотерапевт, который изменил всю ее жизнь (так говорит Полли). Клайв скоро выйдет, но Полли не пойдет встречать его у ворот. С наркотиками покончено, и Полли теперь – директор клиники «Здоровье и Красота» под Лондоном.
– Тебе нельзя тут оставаться! – говорит Полли, оглядывая унылое строение, содержащее семейный очаг Килдейров, проволочные выгородки снаружи, крутые уэльские холмы, слушая неумолчный визг, вой и лай, обоняя смешанный запах дезинфицирующих средств и псины.
– А мне в общем нравится тут, – говорит Нелл. – Они ведь так обо мне заботятся.
– Хм! – говорит Полли, и в сознание Нелл западают семена сомнений, которым предстоит расти и расти.
– Ну а с мальчиками как? – спрашивает Полли. О, это важный вопрос!
– Есть один, его зовут Дей Эванс, – говорит Нелл, заливаясь румянцем. Ну, нам с вами известно, что Дей Эванс старается держаться от Нелл как можно дальше. Он хороший паренек и знает свою весовую категорию, чего про Нелл не скажешь. Если вы живете в холмах Уэльса, занимаетесь в старших классах и помогаете в собачьем питомнике, подростковая культура обходит вас стороной, и вы плохо осознаете свою привлекательность. Но иногда он встречается с ней выпить кофе в маленьком кафе в Руллине за лавкой, где продают жареную рыбу с картофельной соломкой, и это венчает для Нелл всю неделю.
– Очень мило, – говорит Полли, и, если хотите знать мое мнение, так оно и есть.
Нелл влюблена и мысленно примеривается к своему чувству так и сяк, испытывает его – для Нелл это почти теоретический вопрос: смешение радости и боли, уравнение пока еще без намека на сексуальность. Инстинктивно она отваживает других мальчиков.
– Рисуешь по-прежнему? – спрашивает Полли.
– Я теперь больше занимаюсь прикладным рисунком. Для тканей, – отвечает Нелл (Так оно и есть – к отчаянию ее учительницы рисования. Курс по искусству в школе – странный предмет, который не сдать, если вы будете делать что-нибудь по-своему или сами воспитывать свой вкус.). – Знаешь, на деревьях есть такой лишайник с такими красивыми волнистыми краями, и такого чудесного желтого цвета, что просто невообразимо?
– Надеюсь, он тебя не допекает? – спрашивает Полли, кивая на мистера Килдейра, который ей никогда не нравился.
– Допекает? О чем ты? – спрашивает Нелл, и действительно, мистер Килдейр, к его чести, сумел держать свои чувства к Нелл в узде. Или, может быть, он просто ждет, чтобы доходы от питомника перевалили за 100 тысяч фунтов, а тогда он сможет купить участок земли, который давно присмотрел, и заняться вместо собак лошадьми. На лошадях можно заработать больше. Он подумывает о том, чтобы начать жизнь заново с той, что подходит ему больше, чем его жена. Собственно, они не разошлись только из-за Бренды – во всяком случае, так ему представляется, – хотя миссис Килдейр он ни о чем подобном никогда даже не заикался. Но это все другая история, читатель, и довольно-таки мрачная.
– Да ни о чем, – говорит Полли, радуясь, что Нелл не поняла. – Я часто думаю о тебе, Нелл, – говорила она. Сердце у нее доброе и сентиментальное. Нелл просит еще раз рассказать историю о том, как она появилась на Дальней ферме, и слушает очень внимательно. Вдруг обнаружится какой-то ключ к ее прошлому? Но нет.
– Полли, – говорит Нелл, – ты бы мне не помогла?
– Как? – спрашивает Полли.
– У меня нет ни метрики, ни медицинской карты, вообще ничего, – говорит Нелл. – А я хочу получить паспорт. На случай, если мне захочется куда-нибудь поехать. Конечно, потом, пока я никуда не собираюсь. (Как у нее достанет сил расстаться с Деем Эвансом, не видеть больше этих кудрей, этих юных карих глаз?) Но на всякий случай.
– Проще простого, – говорит Полли, и они вместе идут на почту, где есть фотоавтомат, и он выдает две фотографии Нелл, а почтмейстерша расписывается на обороте, и через полтора месяца Нелл получает по почте паспорт. Вот что значит иметь друзей в нужных, пусть и не таких высоких сферах.
Знаете, читатель, по-моему, только хорошо, что Дей Эванс не ответил нашей Нелл той взаимностью, о которой она мечтала. (По-человечески она ему очень нравилась – а кому бы она не понравилась? – но дело в том, что с возрастом он стал интересоваться лицами собственного пола гораздо больше, чем лицами одного пола с Нелл.) Столько девушек – и обычно самые лучшие, самые жизнерадостные – влюбляются совсем юными, выходят замуж совсем юными, а потом лет десять мучаются, прежде чем вернуться на правильный путь, – а тут надо подумать и о детях, а развод отвратительная процедура, а они не получили никакого специального образования и ничего не умеют, хотя и следовало бы, и вся жизнь идет наперекосяк. Да и мальчикам не легче, если вдуматься.
НАВЕДЕНИЕ ПОРЧИ
Анджи, как мы знаем, томилась скукой и злостью. И в один прекрасный день Анджи чуть не задохнулась от злости. На Гарри Бласта, который заманил ее в свою телевизионную программу «Искусство сегодня» по Би-Би-Си-2, а затем преподнес ее как богатую дилетантку, которая балуется искусством к большому ущербу художников, и более того – осветил ее так подло, что ни единый недостаток в цвете ее лица не остался скрытым.
Балуется! Я ему покажу «балуется»! – сказала она, как женщина, которая балуется искусством Черной Магии. И распорядилась, чтобы отец Маккромби, который теперь служил у нее и был сторожем при Часовне Сатаны, зажег черную свечу, а то и две, и обрушил проклятия на ныне лысеющую телевизионную голову Гарри Бласта.
Анджи возглавляла компанию, которая называлась «Натура Лолли» и предоставляла натуру и реквизит киношникам и телевизионщикам. Часовня Сатаны пользовалась большим спросом. Тихое удобное место для съемок посреди наводящего жуть леса неподалеку от киностудии «Элстри» с электрическими кабелями внутри и снаружи, так что обычной мороки с освещением практически не бывало. Анджи знала, как поставить дело на прочную основу. Отец Маккромби держал в клетках летучих мышей, которых можно было выпускать – за тонкой, почти невидимой сеткой, – а потом снова сажать в клетки. Он держал пару соколов, которых легко было преобразить в орлов. Человек на все руки. На него самого тоже был большой спрос как на статиста – он был обладателем широкого, складчатого, декадентского лица, которое, если его удачно осветить, выглядело дьявольским, а также пары красных контактных линз, которые (за вознаграждение) он надевал для вящего эффекта. Анджи разрешила ему жить в примыкавшей к часовне кассе и платила ему вполне достаточно, чтобы он мог позволять себе горячительные напитки, мальчиков и длинные священнические одежды, которые любил. Он был ей благодарен, но, как и она, скучал. К тому же он пил. И, пожалуй, зажигая свои свечи и взывая к темным силам, был не так конкретен, как ей хотелось.
Впрочем, на голову Гарри Бласта никакие беды не обрушились. «Дилетантская программа» имела колоссальный успех, и «Искусство сегодня» получило другой час телевизионного времени – самый престижный. Однако беды, видимо, распылились по разным другим направлениям – тем, которые вели к настоящим, наиболее глубоким обидам Анджи и объектам ее мстительной злобы.
Но как подобное можно установить точно? Чары ли отца Маккромби толкнули Клиффорда от ловкого умения не упустить свое к прямой нечестности и лжи? Или причиной были просто давление обстоятельств, смещенные реакции несчастного человека – и то, что произошло, должно было произойти рано или поздно, но неизбежно? Несчастные люди ведь правда утрачивают ясность суждения.
А произошло следующее: когда Гомер Маклински, молодой газетный магнат, поинтересовался довольно посредственным Сера, проходившим через руки «Леонардо», Клиффорд сказал, что ему уже предложили 250 тысяч долларов, хотя на самом деле предложили ему 25 тысяч. «Но что такое ноль?» – подумал Клиффорд. Происходило это в нью-йоркском филиале, где «что такое ноль?» как-то само собой приходит в голову. Маклински посмотрел на Клиффорда странным взглядом и дал ему возможность взять свои слова назад, но Клиффорд не взял. Прежний Клиффорд заметил бы этот взгляд и принял бы меры. Новый Клиффорд, учитывая еще и черные горящие местью свечи отца Маккромби, мерцающие в Часовне Предприятия Сатаны, попросту ничего не заметил.
Анджи, правда, никогда не посвящала отца Маккромби в устремления своей потаенной души, но каким-то образом он проник в них и знал об этом даже больше, чем она сама. Бедная Анджи! Ни один хороший мужчина или хорошая женщина никогда не пытались проникнуть в ее душу, так что выпало это гнусному краснолицему, краснобородому, пучеглазому, а порой и красноглазому скверному отцу Маккромби, она же не нашла ничего лучшего, как допустить его туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52