Глазки были закрыты, так что я не могла понять, какого они цвета. Ручки вытянуты над одеяльцем, а ладошки сжаты в кулачки возле щечек — большие пальцы были вывернуты, и ноготки блестели, словно мелкие розовые ракушки. Открытый пухлый ротик сопел и вздыхал, негромко почмокивая во сне, а покрытая пушком кожа на родничке поднималась и опадала в такт дыханию.
— Валентина, какая прелесть! Это… мальчик или девочка?
— Дивчинка.
Я только теперь заметила, что одеяльце вышито маленькими розочками, а рукава курточки — цвета розовой пудры.
— Красавица!
— Авжеж. — Валентина сияла от гордости, словно красота младенца была ее личным достижением.
— Вы уже назвали ее?
— Назвали Маргариткою. Ето имя моей подруги Маргаритки Задчук.
— Замечательно. — (Бедная девочка!)
Она показала на груду кружевных розовых одежек, с большим мастерством связанных из мягкой искусственной пряжи, которые лежали на стуле рядом с кроваткой.
— Це она связала.
— Отлично!
— И ето имя самого известного английського президента.
— Прости, не поняла?
— Миссис Тедчер.
— А.
Кроха зашевелилась, открыла глазки и посмотрела, как мы заглядываем в ее кроватку. Личико сморщилось, застыв где-то между плачем и улыбкой.
— Гугу, — сказала девочка, и струйка белесой жидкости вытекла из уголка ее ротика. — Гугу. — На щечках появились ямочки.
— Ах!
Красавица. Она будет жить своей жизнью. А в том, что этому предшествовало, она не виновата.
Наверное, отец услышал, что я пришла, и, сияя, вошел в комнату:
— Добре, шо приихала, Надя. Мы крепко обнялись.
— Хорошо выглядишь, папа. — Это была правда. Он немного поправился и надел чистую рубашку. — Майк передавал привет. Извинялся, что не смог приехать.
Валентина не обращала на отца никакого внимания, а потом развернулась на своих высоких каблуках и вышла без единого слова. Я прикрыла дверь и шепотом спросила папу:
— Ну что ты думаешь насчет ребенка?
— Дивчинка, — прошептал он в ответ.
— Знаю. Правда милашка? Ты узнал, кто отец? Папа подмигнул мне и с озорным видом ответил:
— Не я. Ха-ха-ха.
Из комнаты на верхнем этаже доносился ритмичный глухой стук и рокот «тяжелого металла». Музыкальные вкусы Станислава явно эволюционировали со времени увлечения «Бойзоун». Отец поймал мой взгляд и, скривившись, заткнул уши:
— Дегенеративна музыка.
— Помнишь, папа, как ты не давал мне слушать в юности джаз? Ты его тоже называл дегенеративным.
Я вдруг вспомнила, как он ворвался в подвал и отключил электричество во всем доме. Как хихикали потом мои юные модные друзья!
— Ага, — кивнул он. — Так он, наверно, и був дегенеративным.
Никакого джаза. Никакой косметики. Никаких дружков. Не мудрено, что я вскоре начала бунтовать.
— Ты был ужасным отцом, папа. Тираном. Он прокашлялся:
— Иногда тирания лучче за анархию.
— А другого выбора нет? Почему не переговоры и демократия? — Разговор внезапно стал приобретать слишком серьезный оборот. — Попросить Станислава, чтобы сделал потише?
— Не-не-не. Ничого страшного. Завтра они уидуть.
— Правда? Завтра уедут? И куда же?
— Обратно в Украину. Дубов делае багажник на крышу.
Во дворе внезапно раздался рев двигателя. Это ожил «роллс-ройс». Мы подбежали к окну. Машина сотрясалась от вибрации, а крыша действительно была оснащена крепким самодельным багажником во всю ее длину. Дубов поднял капот и делал что-то с двигателем, отчего он работал то быстрее, то медленнее.
— Тонкий тюнинх, — пояснил отец.
— Но разве «роллс-ройс» доедет до Украины?
— Конешно. Чом бы й не?
Дубов поднял голову, увидел нас в окне и помахал рукой. Мы помахали ему в ответ.
В тот вечер мы вшестером — отец, Дубов, Валентина, Станислав, Маргаритка и я — уселись ужинать в столовой, совмещенной со спальней.
Валентина быстро сварганила пять порций полуфабрикатов из говядины в луковом соусе, которые подала вместе с разогретым мороженым горохом и картошкой, запеченной в духовке. Она сняла халат и переоделась в спортивное трико со штрипками внизу, плотно обтягивавшее ее зад (так и не терпится рассказать Вере!), и облегающую тенниску пастельно-голубого цвета. На ногах оставались все те же пушистые тапочки на каблуках. Валентина была в прекрасном настроении и всем улыбалась, за исключением отца, — в его тарелку она швырнула говядину с большей силой, чем требовалось.
Отец сидел в углу: суетливо разрезая каждый ломтик на мелкие кусочки, он внимательно их изучал и только после этого отправлял в рот. Кожура гороха раздражала ему горло, и он кашлял. Станислав сидел рядом и молча ел, низко склонившись над тарелкой. Я сочувствовала ему после унижения в суде и пыталась завязать разговор, но он отвечал односложно и моего взгляда избегал. За то короткое время, что прожила здесь их бывшая хозяйка, Леди Ди и его подружка успели забыть, чему их так старательно учили, и шныряли по столу, с громким мяуканьем выпрашивая лакомые кусочки. Все с ними делились — особенно отец, отдавший большую часть своего ужина.
Дубов сидел на другом конце стола, заботливо баюкая на руках крохотного младенца и кормя его молоком из бутылочки. Очевидно, превосходные Валентинины груди — только для мебели.
После ужина я принялась мыть посуду, а Валентина со Станиславом поднялись наверх укладывать вещи. Отец и Дубов перешли в гостиную, и через несколько минут я к ним присоединилась. Они сосредоточенно изучали какие-то бумаги, на которых чертили технические схемы — машину рядом с вертикальным столбом и соединяющие их прямые линии. Потом бумаги отложили, отец вынул рукопись своего шедевра и устроился в кресле, водрузив на нос очки для чтения, заклеенные изолентой. Дубов сел напротив на канапе, по-прежнему баюкая на руках спящего младенца. Он подвинулся, уступив мне место.
Любая технология, приносящая благо человечеству, должна использоваться соответствующим и уважительным образом. Это в полной мере относится и к такому явлению, как трактор.
Отец читал по-украински свободно, время от времени делая паузы для драматического эффекта и размахивая левой рукой в воздухе, словно дирижерской палочкой.
Ведь вопреки первоначальным надеждам на освобождение от изнурительного труда трактор тоже подвел нас к краю пропасти в результате небрежности и злоупотребления. Об этом свидетельствует вся его история, но самый поразительный случай произошел в 1920-х годах в Америке.
Я уже говорил, что трактор позволил освоить великие прерии американского Запада. Но тех, кто шел вслед за первопроходцами, это не удовлетворяло. Они думали так: если использование тракторов сделало землю более плодородной, то использование большего числа тракторов сделает ее еще более плодородной. Как это ни прискорбно, они ошибались.
Трактор нужно всегда использовать в качестве помощника, а не погонщика природы. Он должен работать в согласии с климатом, плодородием почвы и смиренной натурой фермеров. В противном случае он принесет беду — именно так и случилось на Среднем Западе.
Новые фермеры Запада не изучали особенностей климата. Правда, они жаловались на засуху и сильные ветры, но не обратили внимания на это предостережение. Пахали и пахали без конца, считая, что чем больше будут пахать, тем больше получат прибыли. А потом подули ветра и унесли всю вспаханную почву.
Пыльные бури 1920-х годов и вызванная ими крайняя нужда в конечном итоге привели к экономическому хаосу, и его кульминацией стал крах Американской фондовой биржи в 1929 году.
Можно еще добавить, что нестабильность и обнищание, распространившиеся по всему миру, явились также факторами возникновения Фашизма в Германии и Коммунизма в России — столкновение двух этих идеологий чуть не привело к гибели все человечество.
Этой мыслью мне хотелось бы закончить свою книгу, дорогой читатель. Используй технику, разработанную инженерами, но используй ее смиренно и осторожно. Никогда не позволяй технике стать твоим властелином и никогда не используй ее для обретения власти над другими.
Он торжественно закончил и взглянул на слушателей, ожидая одобрения.
— Браво, Николай Алексеевич! — закричал Дубов, хлопая в ладоши.
— Браво, папа! — воскликнула я.
— Гугу! — закричала маленькая Маргаритка.
Затем отец собрал все страницы рукописи, разбросанные по полу, и завернул их в кусок коричневой бумаги, которую связал веревкой. Он вручил сверток Дубову.
— Будь ласка, Володя Семенович, заберите ето в Украину. Може, хтось опубликуе.
— Не-не-не, — возразил Дубов. — Я не можу взять, Николай Алексеевич. Це ж труд усей вашой жизни.
— Та! — сказал отец, скромно пожав плечами. — Я ж ее вже закончив. Возьмить, будь ласка. Я нову напишу.
30
ДВА ПУТЕШЕСТВИЯ
Проснулась я рано, шея затекла. Накануне пришлось выбирать между койкой, на которой спал Станислав, и двухместным канапе — я выбрала канапе. За окном еще не рассвело: небо серое, хмурое.
Но в доме уже было шумно и все пришло в движение. Отец пел в ванной. Валентина, Станислав и Дубов бегали туда-сюда, загружая вещи в машину. Я налила себе чаю и встала у окна, наблюдая за ними.
«Роллс-ройс» оказался на удивление вместительным.
В нем поместились огромные мешки для мусора с неопределенным содержимым, которые Валентина запихала в багажник. Коллекция Станиславовых компакт-дисков в двух картонных коробках и CD-проигрыватель, втиснутый между огромными кипами свежих подгузников под задним сиденьем. Два чемодана и небольшой зеленый дубовский рюкзак. Телевизор (откуда он взялся?) и фритюрница (тот же вопрос). Картонный ящик с ассорти из полуфабрикатов и еще один — с банками скумбрии. Маленький портативный ксерокс. Синий пылесос для цивилизованных людей (который, как папа мне потом рассказал, они с Дубовым переделали под обычные пылевые мешки) и мамина скороварка (как она посмела!).
Наполнив багажник (хряп!), начали грузить на крышу. Вынесли крашеную деревянную детскую кроватку, разобрав ее и связав веревкой. Раз, два, три — взяли! — огромный чемодан из стекловолокна величиной с небольшой гардероб. Вынесли — точнее, Станислав с Дубовым, прогибаясь под ее весом, поволокли через весь двор («Согни колина, Станислав! Согни колина!») — коричневую «неселянськую» неэлектрическую плиту. Но как они поднимут ее на крышу?
Из толстого каната и прочного брезента Дубов соорудил что-то наподобие лебедки. Перебросил канат через крепкую ветку ясеня, росшего у дороги перед домом, и натянул его, надежно закрепив у разветвления. Вместе со Станиславом Дубов опустил плиту боком в брезентовую люльку. Потом Валентина запрыгнула в «ладу» и подогнала ее к плите под руководством Дубова, который привязал другой конец веревки к бамперу. Когда машина медленно тронулась с места — «Тихонько, Валенька, тихонько!», — плита поднялась в воздух, качнулась и повисла, удерживаемая в равновесии Дубовым. Наконец он махнул, чтобы Валентина остановилась. «Лада» немного задымила, двигатель взревел, но ручной тормоз сработал. Теперь подогнали «роллс-ройс» — Станислав за рулем! — и поставили прямо под плитой, качавшейся в люльке. Отец вышел во двор и помогал Дубову давать указания, неистово жестикулируя:
— Трохи уперед — трохи назад — стоп! Дубов махнул Валентине:
— Тепер назад, Валенька. Поманеньку! Поманеньку!СТОП!
Сцепление у Валентины было не ахти, и плита упала на крышу «роллс-ройса» с глухим стуком, но все же очутилась в дубовском багажнике.
Все зааплодировали, включая соседей, вышедших на улицу поглазеть. Валентина вылезла из «лады», посеменила к Дубову в своих тапочках на каблуках (не мудрено, что сцепление барахлило!) и чмокнула его в щеку — «Голубчик!» — а Станислав нажал на клаксон «роллс-ройса»: раздался низкий, замысловатый сигнал, и все снова зааплодировали.
Потом всю поклажу на крыше обвернули брезентом и закрепили канатом. Все было готово к отъезду. На заднем сиденье расстелили Валентинину шубу, а сверху положили маленькую Маргаритку, завернутую в несколько одеял. Все крепко обнялись и расцеловались — все, кроме отца и Валентины, которые избегали друг друга, чтобы не устраивать сцен. Дубов сел за руль. Станислав спереди — рядом с ним. Валентина — сзади, вместе с ребенком. Двигатель «роллс-ройса» довольно заурчал, словно огромный котяра. Дубов отпустил сцепление, и они тронулись. Мы с отцом вышли на дорогу помахать им, и вскоре они свернули за угол и скрылись из виду.
Неужели это все?
Ведь еще не все концы сошлись с концами. К счастью, Валентина забыла в машине ключи от «лады», так что я забрала их и положила в гараже. В бардачке нашлись документы, а также — вот это сюрприз! — документы и ключ от Дерьмовой Машины. Правда, отцу от них мало проку, ведь срок действия его прав давно истек, а доктор Фиггис отказалась подписывать справку для их продления.
На кухне снова установили старую мамину электрическую плиту вместо газовой, и она вроде бы работала — даже та конфорка, что прежде ломалась. Нужно было немного прибраться, но конечно, не так капитально, как в прошлый раз. В комнате Станислава я нашла под кроватью лишь очень вонючие кроссовки, а больше ничего. В главной спальне валялась выброшенная одежда, куча оберточной бумаги, пустые пакеты и ватные шарики, испачканные косметикой. Один из пакетов был набит документами. Пролистала их — те самые, что я когда-то спрятала в морозильную камеру. Среди них я заметила свидетельство о браке и свадебные фотографии. Там, куда она уезжала, все это ей больше не понадобится. Выбросить? Нет, пока не надо.
— Тебе грустно, папа?
— Когда Валентина ушла у первый раз, було грустно. А сичас не дуже. Она красива женшина, и може, она не була зи мной щастлива. Може, з Дубовым она буде щаст-ливише. Дубов — хороший чоловек. Може, в Украине он тепер розбогатие.
— Да ну? С какой радости?
— Ага! Я отдав ему свой семнадцятый патент!
Он повел меня в гостиную и вытащил папку с документами. То были технические чертежи — мелкие и очень подробные, испещренные математическими каракулями. Я узнала отцовский почерк.
— За свою жизнь я зарегистрирував шестнадцять патентов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34