После стычки со мной Валентина до сих пор была в воинственном настроении.
— Нема времени пекти. Увесь день гроши заробляю. Купую торты, одежу, машины. Муж-жадюга не дае мине грошей.
Я испугалась, что она опять задерет футболку, но Валентина лишь эффектно мотнула грудью в сторону отца. Тот в страхе взглянул на Майка молящим взором. Плохо зная украинский, Майк не понял, о чем речь, и, как назло, вернулся к теме торта. Он решил снискать расположение миссис Задчук, положив себе еще один большой кусок:
— М-мм, как вкусно!
Миссис Задчук покраснела. Она погладила Майка по ноге:
— Вы хорошо кушаете. Люблю, когда мущина хорошо кушае. Почому ты больше не кушаеш, Юрий?
Мистер Задчук воспринял это как оскорбление:
— Од торта пузо росте. Ты товста, Маргаритка. Трохи товстувата.
Миссис Задчук восприняла это как оскорбление:
— Лучче товста, чим худа. Глянь на Надежду. Як голодающа з Бангладеша.
Я восприняла это как оскорбление. С негодованием втянула живот:
— Быть худой — хорошо и полезно для здоровья. Худые дольше живут.
Все повернулись ко мне и насмешливо захохотали:
— Худиют од голода! Од недоедания! Пока товстый похудие, худый здохне! Ха-ха-ха!
— Люблю товстух, — сказал отец. Пытаясь задобрить Валентину, он положил свою морщинистую руку ей на грудь, немножко стиснув. Мне в голову ударила кровь. Я вскочила, случайно задев ножку стола, и чайник вместе с остатками торта опрокинулся на землю.
Чаепитие вышло не ахти.
После того как Задчуки ушли, нужно было еще помыть посуду и постирать грязную скатерть. Валентина натянула на руки с розовыми перламутровыми ногтями резиновые перчатки. Я отпихнула ее.
— Сама помою, — сказала я. — Я не боюсь испачкать руки. Наверно, ты слишком хороша для этого, Валентина. Слишком хороша для моего отца, ты так думаешь? А вот тренькать его гроши — всегда пожалуйста!
Она заорала:
— Ведьма! Ворона! Вон з моей кухни! Вон з моего дома.
— Это не твой дом! Это дом моей матери! — завопила я в ответ.
В кухню вбежал отец:
— Надежда, чого ты суешь нос? Ето не твое дило!
— Папа, ты сумасшедший. Сначала ты разрешил Валентине растренькать все твои гроши. Потом — одолжи мне сто фунтов. Одолжи пятьсот фунтов. А сейчас говоришь, чтобы я не совала нос. Одумайся!
— Я просив одолжить грошей. Я не просив совать носа. — Он стиснул зубы. Сжал кулаки. Весь затрясся. Помню, раньше это вселяло в меня ужас, но сейчас я была выше ростом.
— Папа, почему я должна давать тебе гроши на эту загребущую, лживую, размалеванную… — «Суку, суку, суку!» — хотелось мне выкрикнуть. Но это слово так и не слетело с моих феминистских уст.
— Вон отсюда! Вон, и шоб я тебя больше не бачив! Ты мине не дочка, Надежда! — Он уставился на меня пустыми безумными глазами.
— Прекрасно, — сказала я. — Мне так даже лучше. Кому нужен такой папаша? Лапай свою грудастую жену, а меня оставь в покое.
Я собрала вещи и помчалась к машине. Через несколько минут за мной вышел Майк.
Когда мы выбрались из Питерборо и поехали по трассе, Майк в шутку сказал:
— Ну у тебя и семеечка!
— Заткнись! — рявкнула я. — Заткнись и не суй нос!
Потом мне стало стыдно. Я поддалась всеобщему безумию. Мы ехали домой молча. Майк искал на радиоволнах легкую музыку.
9
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПОДАРКИ
Однажды поздно вечером, вскоре после нашего приезда, Станислав позвонил сестре. Он нашел ее номер в отцовском телефонном справочнике.
— Прошу вас. Зделайте шо-нибудь… ети страшни скандалы… они все время орут… — всхлипывая, говорил он в трубку.
И Вера кое-что сделала. Она позвонила в Министерство иностранных дел. Там ее попросили изложить все в письменном виде. Придя в бешенство, она позвонила мне:
— На сей раз мы будем писать вдвоем и обе поставим свои подписи. Я не желаю, чтобы он стравливал нас между собой. Не желаю, чтобы ты оставалась у него на хорошем счету только потому, что ни черта не делаешь, а я все беру на себя, и он в конце концов вычеркнул меня из завещания.
— Может, я вначале ему позвоню? — сказала я. — Попробую узнать, что там у них происходит. Я не хочу совершить что-нибудь такое, в чем мы обе потом будем раскаиваться. — Я чувствовала себя виноватой в том, что не уследила за ним.
Я позвонила отцу. Вначале услышала в трубке треск, а потом его учащенное дыхание:
— Алло? А, Надежда. Добре, шо позвонила.
— Что-то случилось, папа?
— Нелады з Валентиной. Некотори проблемы. Сичас она веде себя так, будто меня не любе… говорить, шо я прымитивне существо… тварь ползуча, котору треба роздавить… прыдурок, которого треба запереть на замок… здохляка… ну и так далее. — Он говорил бессвязно и много кашлял. Голос у него был хриплый — отец мучительно выдавливал из себя все эти слова.
— Эх, папа, — я не знала, что и сказать, но он расслышал упрек в моем голосе.
— Конешно, не она одна в етом винувата. В нее серьезный стресс из-за отсрочек у Министерстве. Ну и потом, она дуже багато роботае: днем у больнице, а вечером у готеле. Она устае, а когда она уставша, то очень роздражительна.
Меня переполняла злоба — злоба на нее и на него.
— Папа, это было с самого начала всем ясно. Всем, кроме тебя.
— Не кажи Вере, добре? А то она скаже…
— Папа, Вера обо всем знает. Ей позвонил Станислав.
— Станислав звонив Вере?
— Он плакал в трубку.
— Погано. Дуже погано. Ладно, хай буде шо буде… до апелляции мы останемся умеете… а потом они уидуть и оставлять меня у покое.
Но мы с сестрой решили больше не испытывать судьбу. Я набросала письмо в иммиграционную службу Министерства иностранных дел в Лунархаусе, Кройдон, изложив историю женитьбы Валентины с моим отцом и ее связи с Бобом Тернером. Я больше не строила из себя добрую либералку. Описала жилищные условия, упомянув о раздельных кроватях, и подчеркнула, что брачные отношения не осуществлялись, поскольку я полагала, что, согласно официальной точке зрения, целью брака является проникающий секс. Я была довольна чопорным тоном своего письма.
В начале сего года миссис Дубова получила вторую шестимесячную визу и в апреле въехала через Рамсгит в страну. Она снова остановилась в доме мистера Тернера. В июне она обвенчалась с моим отцом в церкви Непорочного зачатия в Питерборо.
После свадьбы миссис Дубова не переехала к моему отцу, а осталась жить на Холл-стрит в доме мистера Тернера. По окончании школьного триместра миссис Дубова (ныне Маевская) и Станислав переехали в дом моего отца. Тем не менее супруги спали в разных комнатах и никогда не осуществляли брачных отношений.
Поначалу нам казалось, что все идет нормально. Мы думали, что, если даже миссис Дубова (ныне миссис Маевская) и не любит нашего отца в романтическом смысле, она хотя бы проявит заботу о немощном старике. Тем не менее уже через несколько месяцев все пошло из рук вон плохо.
Когда я составляла письмо, меня ужасно мучила совесть и в то же время я почувствовала тайное, сладкое облегчение. Это напоминало Иудин поцелуй в Гефсиманском саду — блаженное сознание собственной безнаказанности. Отец никогда об этом не узнает. Майк с Анной тоже. Валентина догадается, но никогда не узнает наверняка.
Я попросила неведомого корреспондента из Министерства внутренних дел о сохранении анонимности. Подписала письмо и отправила его сестре. Она тоже подписала и отослала в Министерство. Ответа не последовало. Сестра перезвонила туда через пару недель, и ей сказали, что письмо подшито к делу.
В следующий раз, когда я позвонила отцу, чтобы спросить, как дела, он отвечал уклончиво.
— Усё у порядку, — сказал он только. — Ничого з ряда вон выходящего.
— Больше не ругаетесь?
— Ничого з ряда вон. Обычна супружеска жизнь. Ссоры — ето нормально. В етом нема ничого поганого. — Потом он начал говорить об авиации. — Понимаешь, у любви — как у авиации, все дело у равновесии. Если крылья длинни и тонки, то подъем выше, но зато вес больше. Так же само ссоры и погане настроение — ето плата за любов. При проектируванни крыла самольота секрет успеха — у правильном соотношении подъемной силы й лобового сопротивления. Так же само и з Валентиной.
— Ты хочешь сказать, подмахивает она хорошо, но немного сопротивляется? — (Ха-ха.)
На другом конце провода наступила долгая пауза: отец пытался понять, что же я сказала.
— Папа, — сказала я, — хватит про авиацию. Разве ты не понимаешь, что я о тебе волнуюсь?
— В меня усё хорошо. Токо артрит опять вернувся. Ета мокра погода…
— Хочешь, чтобы мы с Майком тебя проведали?
— Не, не сичас. Може, потом. Через время.
Его разговор с сестрой оказался еще короче.
— Он не захотел отвечать ни на один мой вопрос. Молол всякую чушь. По-моему, он выживает из ума, — сказала она. — Нам нужно отвести его к врачу для освидетельствования. Тогда можно будет сказать, что при вступлении в брак он был не в себе.
— Да он всегда таким был. Раньше ничем не лучше. Я всегда знала, что он немного с приветом.
— Разумеется. Больной на всю голову. Но мне кажется, что сейчас это усугубилось. Он говорил с тобой о Валентине?
— Практически нет. Сказал, они по-прежнему ссорятся, но ничего из ряда вон. Помнишь, как они ругались с мамой? Одно из двух: либо все уладилось и они живут нормально, либо он просто не хочет нам рассказывать, как все плохо. Боится, что ты, Вера, будешь над ним смеяться.
— Конечно, буду. А чего он еще ждал? Но все-таки он наш отец. Мы не можем позволить этой мегере над ним издеваться.
— Он сказал, что все хорошо. Но это прозвучало неубедительно.
— Может, она подслушивает, когда он говорит по телефону. Подумать страшно!
Удобным предлогом для нашего приезда стало Рождество.
— Это же Рождество, папа. Семьи всегда отмечают Рождество вместе.
— Треба спросить у Валентины.
— Нет, ты просто скажи ей, что мы приедем.
— Добре. Токо нияких подарков. Мине не треба подарка, потому шо у меня нема подарка для тебя.
Идею о том, что «не треба нияких подарков», он перенял от своей матери — бабы Нади. Меня назвали в память о ней. Она была сельской учительницей — суровой и правильной женщиной с прямыми черными волосами, поседевшими только в семьдесят лет (явный признак татарского происхождения, считала мама), убежденной последовательницей Толстого и его эксцентричных идей, увлекших русскую интеллигенцию того времени: о духовном благородстве крестьян, красоте самоотречения и тому подобном вздоре (говорила моя мама, терпеливо выслушивавшая поучения свекрови насчет брака, деторождения и приготовления галушек). Но, несмотря на это, в детстве отец делал мне такие чудесные подарки! Модели аэропланов из бальзовой древесины, которые мы запускали с помощью резинки, и все люди на улице оборачивались, следя за их полетом. Игрушечный гараж со смотровой ямой, сделанный из дерева и алюминия, с лифтом на резинке, поднимавшим на крышу машинки, и изогнутым пандусом, по которому они спускались обратно. Однажды на Рождество отец подарил мне игрушечную ферму — миниатюрную копию украинского хутора с зеленым деревянным настилом, окруженным крашеными стенами, со створчатыми открывающимися воротами, крестьянской хатой с открывающейся дверью и окнами и маленьким коровником с покатой крышей для отлитых из металла коров и поросят. Я вспоминала эти подарки с восторгом. Я уже и забыла, за что когда-то любила отца.
— Но Валентине из Станиславом можете шось подарить, — сказал он. — Ты ж знаешь, они очень традиционно — Ха! Значит, никакие не интеллектуалы, читающие Ницше, за которых отец поначалу их принимал.
Я с огромным удовольствием выбирала подарки для Валентины и Станислава. Валентине завернула флакончик самых дешевых и вонючих духов, которые взяла бесплатно во время акции в супермаркете. Станиславу же выбрала розовато-лиловый джемпер, который дочка принесла со школьной благотворительной распродажи. Я тщательно все это завернула и завязала ленточки бантиками. Отцу мы купили шоколада и книжку про аэропланы. Он всегда любил подарки, хоть и отрицал это.
Мы приехали к ним в сочельник. Это был один из тех серых, промозглых дней, которые, как назло, выпадают на Рождество. В доме было мрачно, безрадостно и грязно, но отец подвесил на веревке к потолку несколько рождественских открыток (в том числе сохранившиеся с прошлого года), чтобы немного поднять настроение. Еды в доме не оказалось. Рождественский ужин состоял из разогретых в микроволновке индюшачьих грудок с картошкой, горошком и подливкой. Нам не осталось даже объедков. В кастрюле на плите нашлась лишь пара серых остывших отварных картофелин да ошметки яичницы.
Я вспомнила те времена, когда мы ели на ужин большую жирную индейку с хрустящей соленой корочкой и капающим из нее сочком, благоухавшую чесноком и майораном, с толстым брюхом, фаршированным кашей, да с жареным луком-шалотом и каштанами по бокам. Вспомнила домашнее вино, от которого все быстро хмелели, белую скатерть и цветы на столе, живые даже зимой; бесхитростные подарки, поцелуи и смех. Эта женщина, занявшая место моей матери, украла у нас Рождество, заменив его искусственными цветами и полуфабрикатами.
— Может, пойдем все вместе куда-нибудь поужинаем? — предложил Майк.
— Хороша идея, — сказал отец. — Можно пойти у индийський ресторан.
Отцу нравилась индийская кухня. В заброшенном бетонном торговом пассаже, построенном в 60-е годы, располагался ресторан «Тадж-Махал». После смерти мамы отец одно время покупал там еду на вынос и познакомился с владельцем заведения.
— Лучче, чим «еда на колесах», — говаривал он. — Укуснее.
Правда, один раз он объелся «виндалу» и потом с огромным удовольствием описывал всем желающим неприятные последствия этого переедания («Пекло на входе, а на выходе пекло ище дужче!»)
В ресторане мы оказались единственными посетителями — Майк, Анна и я, папа, Валентина и Станислав. Отопление выключили, и в помещении было зябко. Пахло сыростью и несвежими специями. Мы выбрали столик у самого окна, но смотреть в него было не на что, если не считать инея, поблескивавшего на крышах автомобилей, да резкого света уличного фонаря, стоявшего через дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34