Сколько мне может быть лет? Сейчас! Сколько?
— Вошла Анна, молодая женщина без определенного возраста.
— А себя ты насколько сейчас ощущаешь?
— На три с плюсом.
— У мужчин это бывает в шестьдесят!
— Если бы ты от меня не шарахалась, я бы тебя приголубил и все бы тебе рассказал.
— Бюст на месте.
— Упругий?
— Нормальный. Почему ты сказал, что ты — рассказчик?
— Это так.
— И о чем, интересно, рассказ?
— Я констатирую происходящее.
— Констатируют, Гешенька, смерть. Вот я и думаю, если он умер, мы теперь, что же, не живые и не мертвые?!
— Вероятнее, он умирает. И в его агонизирующем мозге…
— А мог он вот только что написать: прошло 30 лет? Мог?
— Но это, Аннушка, не роман!
— Роман. Да вот беда: не наш с тобой! Ума не приложу, с чего бы это ты — здесь!
— Значит, с чего бы это ты здесь, тебе понятно?
— Только бы он не окочурился!
— Анюш, во-первых, это могут быть черновики, во-вторых, попытка экспериментальной прозы…
— Я душу свою опорожнила! Какой эксперимент?
— Когда же ты успела? Аня!
Она молчит. Она уверена, что этот роман о ней. О ней и о нем. Мне ли не знать, кого бы она хотела здесь встретить?
— Аня!
Ее нет. Не притаилась же.
— Анюша!
Но зато есть несколько страниц. И пусть я окажусь дурак дураком, пусть параллельно, на этом же листе уступами ускользает вниз неведомый мне диалог Ани с ним (я знаю его имя, мне не нравится его имя) — я буду анализировать то, что знаю. Всем прочим оставляю возможность наслаждаться игрой несоответствий. Но ведь ее еще надо суметь организовать. А по силенкам ли, коллега? Скажи мне, кто твой герой, и я скажу тебе, кто ты. А я не Леверкюн, и не Лужин, и не доктор из одноименного ему романа. Я вообще не понимаю, как можно было вообразить, что я отделю свет от тьмы. Или я не затем здесь, коллега? Повторяю, я только лишь констатирую. Впрочем, иногда я пишу стихи. Неплохие, но и не настолько хорошие, чтобы… Я очень хотел написать рассказ о том, как человек сочиняет стихотворение. И на срезе дня, как на срезе пня, проступают годовые кольца. Это должно было быть гениальное стихотворение. Но вот его-то я написать и не смог.
Вечер синею чашкой разбился у ног,
расплескался туман, в немоте изнемог соловей.
Лишь кукушка истошно считала детей —
позабытых, небывших иль бывших в раю.
Две козявочки клейкой травы на краю
не смогли расползтись и создали семью.
И все-таки я попытался смешать эти строки, их варианты, их вязкую, точно пахота, черную вязь — с какофонией уж такого прозрачного летнего дня — с криками детей за окном: а Максим выйдет? отдай! бабушка, она не отдает; с маминым пересказом последней серии мексиканского сериала — по телефону подруге: и ты не можешь себе представить, Лиза, что сделалось с Игнасио, когда она ему это сказала, а бедная его мать, ах, Лиза, почему все дети вырастают такими неблагодарными?..— с новыми подробностями обстрела сербами Сараево, с увещеваниями «купить себе немного Олби», с криком жены, вычитавшей в газете, что купленная мною вчера немецкая тушенка содержит кишечные палочки…— и ничего не осталось, день проглотил его целиком. Я, наверное, слишком ворсисто и плотно…
— Это — белочка, Томусик. Здравствуй, белочка!
— Не истери.
Очень близко — два голоса — мужской и женский.
— Говорила мне мамочка: не пей, сынок, козленочком станешь! — мужской, насмешливый и хриплый.
— Семка, а ты одет или в чем мамочка родила? — женский звонок и брезглив.
— Я в тараканах, Томусик. Такие суки бега по мне устроили. У, звери.
— Может, хватит симуляцией заниматься?
— Я занимаюсь ассимиляцией — делом всей моей жизни.
— Конечно! В массе-то вы, евреи, не пьете! Вы для этого себя слишком любите!
— Ну хоть кто-то же в целом свете нас должен любить?! Вот мы, Томусик, и делаем это за всех, между прочим, за вас! А ты голая, что ли?
— Я вообще еще словно не вся здесь.
— У-я! Ты мне снишься! Во бляха-муха! Интересно, к чему-то томусики снятся? — он, кажется, потягивается и почесывается. — Проснусь, расскажу. А ты не спи — замерзнешь!
— У меня в шестом «В» мальчик есть — все какие-то таблетки противоракетные изобретает. Может, он их мне в столовой подсыпал — когда я пошла за горчицей?!
— Ты — глюк! Не более того! Но и не менее того — увы!
— Севка дохнет от его сочинений.
— Всевочка! — вдруг нежно выпевает он.
Я знаю это имя. Аня его не произнесла — она его там сейчас произносит. Возможно, что оно пишется уже на второй половине этого листа. Сшивая нас, переплетая, брошюруя… Как это пошло!
Светает?
Я начинаю видеть эту парочку. Мы, кажется, сидим в лодке. Я — на носу, они — на корме. В одной лодке — незамысловатый такой троп.
Ани нет. Мы не плывем. Мы, кажется, на берегу. Я почти ничего не вижу. Привстаю и сажусь:
— Геннадий.
— От Геннадия слышу, — гундосит Семен, голова — на коленях. Он, что ли, в трусах? Волосатые ноги…
— А вы, собственно, кто? — На Томусике скучное синее платье… Света больше и больше!.. Нос у нее картошечный, взгляд настырный…
— Я? Литератор.
— Вы? Это вы?! — она привстает и грузно оседает, коротконогая и плотная.
— Я отнюдь не тот, за которого вы меня…
— Но это — ваш роман! — кричит она.
— Вы Семена разбудите.
— Откуда вы знаете его имя? — она ликует. — Это — ваш роман!
— Уверяю вас, не мой!
— Но вы пишете романы?
— Рассказы и повести. Кстати, мою повесть о Блоке «Причастный тайнам» вы могли читать.
— Причастный тайнам — плакал ребенок о том, что никто не придет назад. Нет, удовольствия не имела!
Семен уже сполз на дно и сладко посапывает. На нем не трусы, а шорты.
Вокруг же — дно озера или моря. Рыже-красные звезды, сухие водоросли и, будто редкие гребенки, скелетики рыб. На белесом песке. Пустыня дна. Испитая чаша. Жизнь, ставшая гербарием. Пространство прошедшего времени.
— Какой-то бассейн для психов! Если будем себя вести хорошо, он и воду нальет! — и вдруг, решительно перебравшись с кормы на срединную скамью, она упирается своими толстыми коленями в мои. — Геннадий! У вас есть план действий?
— Планом это назвать трудно. Но я думаю, что мы должны быть друг с другом предельно, беззастенчиво откровенны. У нас нет иного выхода.
— Абсолютно согласна! Во-первых, определимся с идейно-художественным направлением. Романтизм и символизм как явления, завершившие свой исторический путь в девятнадцатом и, соответственно, в начале двадцатого века, отметаем. Вы согласны! Что мы видим вокруг себя? Типичный пейзаж Сальвадора Дали. О чем это нам говорит!
— Ну не так, чтобы уж Дали, — я бормочу, она не слышит, не расположена!
— О том, что автор находится под безусловным влиянием сюрреализма. Однако незакрепленность этого направления на нашей почве, по сути же, полное отсутствие корней…
— Хватит ля-ля, мужики, — бормочет Семен, не приходя в сознание.
— …вселяет надежду, Геннадий! Тем более что предыдущий текст…
— Вы читали? Вы читали его и молчите?!
— Я не читала. Я рассказывала, как все было на самом деле. Это был чистой воды реализм, хотя и не без влияния того, что в современной западной литературе принято именовать «потоком сознания». Безусловно, традиционный, классический реализм, тем более его социалистический вариант, нуждается в некотором обновлении. И я могла только радостно приветствовать…
— Тамара! Умоляю! Просто текст!
— Что — мой рассказ? Поток — весь, целиком?!
— Весь. С самого-самого начала.
— Но так не бывает. Даже у сюрреалистов.
— Ваш второй рассказ — пусть только в мелочах, в каких-то проговорках — неминуемо будет отличаться от первого. Очень может быть, что автор этого от вас и ждет.
— С какой целью?
— Не могу знать!
Мы долго и упрямо смотрим друг на друга. Ее узенькие губы съежены подозрением:
— Нет, вы знаете! И потому вымогаете. Итак, меня хотят уличить во лжи!
— Клянусь вам!
— Вы сами же проговорились, сказав про проговорки!
— Ладно, проехали. А Всевочка вам доводится кем?
— Мужем. Вы с ним знакомы?
— Нет. Но это единственное имя, которое я здесь услышал.
— Я очень счастлива в браке, хотя, поверьте, что это, ох, как непросто быть женой такого человека.
— То, что вы назвали потоком сознания, и было повествованием о вашем непростом счастье?
Ее глаза блуждают по необъятности ее колен:
— Я не считаю, что все семьи счастливы одинаково.
Семен то ли пукает во сне, то ли губами выражает свое отношение к услышанному.
— Сем! — она оборачивается. — У тебя что — тоже была своя глава?
— На анализ? Не дам! — он вылезает из-под скамьи и хлопает покрасневшими глазами. — Мочу дам. Баш на баш. Причем пиво вперед! Мужики, кровь дам!
— Истекаю клюквенным соком! — Тамара улыбается мне бесцветными глазками. — Я уверена, Гена, что начать слушания нам имеет смысл с вашей главы.
— Но ее нет. Если я не ошибаюсь, то она — вот она, — я по-дурацки развожу руками, как будто хочу объять небосвод. Он, кстати, здесь полинялого серого цвета.
— Ах, так! Значит, мы все-таки по вашей милости!.. — она кивает, она давно подозревала.
Да что же это? Лодка вздрагивает. Вцепившись в сиденья, они затравленно смотрят на меня.
— Ну ты, чудище одноглавое! Ты что с людьми делаешь?
Люди проснулись, людям желательно пива откушать. Не могут они, не откушав, — Семен поднимается.
Лодку качает — и опять без видимой причины. Семен обрушивается на Тамару:
— Твою мать! Не твою, Томусенька, не Веру Степановну. Его!
— Сюрреализм, — одними губами выводит она.
— А качает потому, — Семен на полусогнутых отползает к корме, — потому, что у него корней на нашей почве нет! Да, Томусик?
— А вам не кажется, что нас силой удерживают в одной лодке? Нас ведут. Нам помогают. Тамара, ну же? — я с некоторым подобострастием ловлю ее взгляд.
Она же резко встает:
— Так вы у нас — религиозный мистик! — и бесстрашно переваливается за борт. — Оставляем вас в вашей пустыньке.
— В пустыньке вашей, — бормочет Семен, выползая за нею.
Мне кажется, что их вот-вот начнет засасывать серый песок, оставив на поверхности лишь упрямые головы. Тут-то мы и наговоримся вволю! Я пытаюсь сконцентрироваться на этом желании (кто знает здешние порядки?), но Тамара увесистой поступью уже вышагивает к горизонту. Семен плетется за ней, то и дело отвлекаясь на подножные ракушки — одни отбрасывая, другие рассовывая по карманам.
Очевидно, и мне следует выбраться наружу — на сушу, на берег, на дно… Странно, что при моем чувстве стиля меня обрекают употреблять первые попавшиеся слова. Не знаю более верного способа дискредитировать героя, назвавшего себя страницей выше литератором. Так — слева по борту в песке закипает родник. И точно такой же уже закипает справа! И рядом… Дно мертвого озера скворчит раскаленной сковородой.
Присаживаюсь и осматриваю днище. Я не умею плавать. Мягкий толчок и — лодка оторвалась от земли. Слава создателю, течи в ней нет. Вёсел тоже. Под сиденьем лежит алюминиевая миска — очевидно, на случай дождя. И небо, как и днище, я ощупываю за пядью пядь — чистейшее от края и до края. Солнце же яркое и по-зимнему никакое. Мне не хватает его прикосновений, как не хватает и запахов. Воздух, точно физиологический раствор, грамотно питает организм. Вода не может не пахнуть прохладой. А она не пахнет.
Я сижу на срединной скамье, потому что здесь всего безопасней. Ну и что? Если это образ, Бога ради. Я не самый рисковый человек, это правда. Что еще рассказать? Что вода прибывает… Но мне нечем измерить уровень. Просто лодку раскачивает на волнах. Или это большая рыба бьется сзади о борт? Лодка вдруг начинает крениться, я хватаюсь за обе уключины и со звонким «ку-ку» получаю в затылок — он взмок от страха — тепловатую горстку капель… Вряд ли это мой собственный пот. Обернувшись, я вижу Аню! Она с русалочьей легкостью взбирается на корму. Розовый в синих цветах сарафан облепил упругое тело. Я не видел на ней этого сарафана. И по-мальчишески заострившихся черт.
Она же отжимает уже подол и ерошит волосы. Глаза смеются над моей растерянностью. И мне надо сделать немалое усилие, чтобы перебросить через сиденье одну, а потом другую ногу и наконец оказаться к ней лицом.
— Ну вот!
— А вы кто? — весело спрашивает она.
— Офелия!
— Это грузинская фамилия, да?
— О радость! Помяни…
— Я — Офелия? Ну нет! Я в прошлой жизни была Антигоной.
— Сокращенно — Анушей? Аннушкой?
— Вы знаете мое имя?!
Невероятно, но она не шутит. Синяя оторопь незнакомых глаз. Сколько же ей сейчас? Я хочу, чтобы было все! И я знаю, все будет — здесь? В этой лодке? Неважно. Все по-другому! Впервые, замирая от страха… Она наблюдала за мной в нашу первую ночь, не испытывая, кажется, ничего, кроме любопытства. И сейчас наблюдает. Вся взъерошенная, нахохленная, а — бестрепетная. С детства это в ней, что ли!
— Неужели я угадал?
— У вас, я вижу, офигенная интуиция!
Сленг, студенческий сленг! Третьекурсница Нюша!
— Да, конечно. Но вы… вы мне дали подсказку.
— Я? Какую? Ах, да! Антигона! Ладно-ладно! И я попытаюсь. Вас зовут…— она забрасывает ногу на ногу и в задумчивости покачивает широкой — это мучение подобрать ей туфли — ступней. — Алексей! Ой, нет. Не торопите!
Я кажусь ей развязным. Отвязанным , как она говорит. Лодыжки незнакомых дам глазами так не едят. Я так не ем. Но ей-то нравятся отвязанные. Я-то знаю. Для первого знакомства я слишком много знаю. Потому и будет теперь все по-другому.
— А все-таки на букву «а»!
— Извините, на «г».
— Григорий? Георгий! Геннадий? Нет, Глеб, Гавриил, Герасим… Я сама! Из них? — Ухо вжала в плечо и высматривает подсказку в моих хмурых, должно быть, глазах. Не спугнуть!
— Да, из них, — и киваю.
— Вы умеете плавать?
— Да, но как меня звать?
— Гоголь. Моголь. Щеголь. Вы сказали «да»?
— Я сказал: да, но! Плаваю, Анечка, я не ахти. А вы замужем?
— Вопрос не мальчика, но мужа. Причем чужого! Угадала?
— Все зависит от того, какой нынче год на дворе. Если вы учитесь, а вы учитесь! Девять против одного, что на филфаке!
Ей, конечно, не больше двадцати. И никакого Всевочки она не знает. И фыркнет сейчас, и утопит в подробностях, нельзя в этом нежном возрасте без подробностей про любовь к античности, про боялась, что провалюсь, ведь Москва, а я детство — по Мухосранскам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48