Вот тогда и вернется сюда жизнь, и цветы не нужно будет привозить на служебных автобусах, они вырастут здесь сами, потому что этой мертвой земли коснутся детские живые руки.В день отъезда в последний раз спустился на пляж. Было тепло, солнечно. Море блестело. Чайки, и те не суетились, не насиловали криками берег, смирные курочки там и сям белели на тихой воде. Редкие фигуры прогуливающихся, видные издалека, еще более подчеркивали эту замечательную картину мира и тишины.Так не хватало этой тишины мне, да всем нам, кто прожил эту январскую пору в Балтии.Но не холод испытываю я, вспоминая этот январь. Совсем иное чувство.Как раз сегодня, в рыбном магазине, куда я пошел подкупить на дорогу каких-то продуктов, в очереди разговорился с молодой и красивой женщиной, она оказалась женой известного художника Розенбергса, живущего в Юрмале. Зовут женщину Майга, она заведует выставочным залом на Домской площади.— Я был у вас…— В те дни?— Да. Во время дежурства.— Я тоже дежурила, — сказала она. — Мы не уходили с площади восемь суток… И знаете… Костры все еще греют…— Еще горят? — не поняв, переспросил я.— Да нет, костров нет, но они греют… — И пояснила с улыбкой: — Ну, там, где они горели, там можно ногами ощутить тепло… И даже… Какое-то излучение… Я прихожу туда, чтобы постоять… Ощутить… Понимаете?Вот такое странное ощущение, я его тоже испытываю: мы пережили баррикады, а в душе остались горячие очажки, которые долго еще будут нас всех по памяти согревать… Как костры…Наша улыбчивая и заботливая официантка Ильнара покормила на дорожку особенно старательно, будто не одна ночь до Москвы, а дальняя дорога в неизвестность ожидала нас.Неожиданно разговорились, так уж бывает всегда под отъезд, и выяснилось, что ее детство, как и мое, прошло в детдоме. Ей тогда было полтора годика, родителей арестовали на хуторе, наверное, они сопротивлялись организации колхоза, и отправили в Красноярский край. Дорогой умер один ее братишка (можно представить, что это была за дорога!), а другой братишка и сама Ильнара выжили, хотя везли их как скотину, в товарняках.Про отца Ильнара не говорила, судя по всему, он сгинул в заключении, а мать работала в ссылке водовозом, развозила по домам и баракам на лошади воду. Ильнару с братишкой она оставляла дома, и однажды пришли люди, забрали ее и увезли сюда, в Латвию.— Кто? Зачем? — спросил я.Ильнара с улыбкой стояла у нашего стола и смотрела в окно.— Кто? — переспросила она. — Да были такие энтузиасты, которые собирали ссыльных детей, чтобы их спасти…Они спасли будущее Латвии. Так я понял.— Но какая же мать отдаст? — усомнился я.— Мама и не отдавала, — сказала Ильнара. — Она прятала меня под корзиной… А эти нашли и увезли… Я-то ничего не понимала. Сперва они отдали меня в детдом, тут, недалеко, а потом из детдома меня взяли к себе хорошие люди. — Ильнара все так же улыбалась и смотрела невидящими глазами в окно. — Они приходили и забирали, чтобы откормить и отогреть у себя в семье.Вот, сколько ни слушаю бывших сирот, хоть это сиротство иного рода и вовсе не от войны, а от трагедии маленького народа, репрессированного Сталиным, не покидает меня чувство, что все мы выжили лишь потому, что были такие люди: и те, что в жесточайших условиях Сибири собирали детей, и те, кто отогревал их в семье.Вот и я вспоминаю сибирскую крестьянку Гонцову, которая отогрела и накормила меня, замерзающего в поле. Да их много было, и оттого мы не озлобились, а Ильнара, как все дети, перенесшие голод, особенно сытно и заботливо кормит нас здесь в Доме.— Ну, а мама? — спросил я.Она ответила:— Маму я увидела, когда мне исполнилось восемнадцать. Мне сказали: «Пиши письмо Маленкову, чтобы ее отпустили». И я написала в Москву. А ответ почему-то пришел на горком комсомола. Меня вызвали туда и говорят: «Подавай заявление в комсомол, тогда твою маму отпустят!» И я вступила в комсомол. А ее, и правда, отпустили, и мы встретились… А в сорок восьмом у нас опять стали грести… — Ильнара вздохнула и добавила: — Так и гребут до сих пор, и гребут! Ну, что мы им сделали?Вечером за нами приехала машина, ее прислала Татьяна Фаст. Та самая старенькая «Волга» без обогрева, которая возила нас по темной Риге в тревожные баррикадные дни.А когда мы грузились в вагон, прибежала и сама Таня, принесла свежие номера «Независимой Балтийской газеты», какие-то памятные фотографии, письма…Мы постояли в тамбуре.— Как Рига?— Да как-то неспокойно, — созналась она. — Говорят, что ОMOH собирается штурмовать телецентр…Вроде бы, по ее словам, в московское представительство пришли четыре парня из ОМОНа и предупредили, что готовится захват телецентра.— Когда?— Сегодня. А, может, завтра. Я сейчас туда еду!— Я тоже приеду, — сказал я. — Позвони. Ладно. Или телеграмму…И Таня, и я, мы оба понимали, что ничей приезд, и мой тоже, не поможет, если военные решатся на насилие… Но я посетивший «сей мир в его минуты роковые», как бы ощущал свою личную уже ответственность за все, что здесь происходит. И я знал, что я приеду и буду с этими ребятами до конца.— Ладно, — сказала Татьяна. — Я позову. Но мне-то кажется, что там, в Москве, будет вам тоже горячо. Она попрощалась и побежала к выходу. На ходу обернулась!— Вы не знаете… Сегодня умер оператор… Гвидо… В больнице.Вот на такой тревожной ноте мы и простились.Поезд отошел, за черным окном потекли дома.Где-то здесь и окошки моих друзей: Адольфа Шапиро, Алика Какостикова (но он опять в океане), Валерия Блюменкранца, Лени Коваля… Я покидал Ригу и молился за них и за всех, с кем я был в эти баррикадные дни…Господи, помоги им всем!Сегодня мы попрощались с Леней по телефону. Он вдруг сказал, тема погибших не давала ему покоя:— Смотри, ведь Господь Бог поделил жертвы пополам: два русских и два латыша… Показав тем самым, что в борьбе за свободу пуля не разбирает, кого ей убивать…Пятый погибший, Гвидо, был латыш. Леня о его смерти еще не знал. «…Людям, отправляющимся на баррикады: по прибытии в Ригу зарегистрироваться по месту дежурства, назвав свои данные, адрес, а также группу крови…» (Объявление в газете) ПОСЛЕСЛОВИЕ Эта «горячая» книга, которой я более горжусь, чем своими повестями, закончена была уже в феврале, а к маю 91 года восстановлена, после того, как уничтожили у меня на столе ее рукопись. Задним числом можно что-то поправить, уточнить, сейчас-то все видней, но я этого не делаю. Наоборот, пусть мои провидения, как и заблуждения, останутся в том времени, когда она по горячим следам писалась. Интересно даже сравнить события, чтобы понять, а что же я смог предчувствовать, как же обернется далее и как оно на самом деле обернулось.Так, в главе: «Убить мерзость личного "я"», — она, кстати, была в марте опубликована в «Огоньке» и вызвала мощный отклик, в том числе и со стороны большевиков, — я предрекал и разгон Верховного Совета, и арест и гибель президента. И аресты лидеров движения: Ельцина, Собчака, Попова… Этого всего, к счастью, не случилось, но могло случиться, и списки на аресты были, и приказы по КГБ были… Слава Богу, он уберег от террора в августовские дни переворота, но компартия — это и Рубикс и Пуго, все, о ком я писал, оказались на уровне своей большевист-ской идеологии, они только начинали развязывать террор, и лишь победа демократов помешала им использовать триста тысяч бланков, заготовленных на аресты, и двести пятьдесят тысяч наручников, приготовленных для недовольных.Могу добавить, что 19 августа утром, когда я, ни о чем не подозревая, пропалывал картош-ку, в квартиру моего сына ворвались двое в военной форме и разыскивали меня, проверив документы у случайно там находившегося гостя. А 20 августа в полном составе заседал Совет «Апреля» и принял резолюцию, осуждающую хунту; там были слова о том, что «Апрель» берег на себя правозащитные функции в случае репрессий, направленных на писателей и журналистов.Школа, которую мы прошли, защищая рижский телецентр и здание правительства Латвии, не прошла даром. Теперь, кстати, ясно, что это была не репетиция заговора, а начало заговора, в Вильнюсе и Риге мы увидели начало того, что потом произошло в Москве. Кстати, когда я звонил в панике своим московским друзьям, а потом по приезде рассказывал, некоторые иронизировали надо мной: мол, это у тебя с испугу, что везде мерещатся перевороты и танки… Но я-то видел вьяве, что крючковы, пуги, рубиксы и язовы на месте и они наглеют, получив от президента Горбачева полный карт-бланш в своем терроре.И он не мог не произойти в Москве.И еще напомню, на страницах дневника я воспроизвел разговор с моим приятелем, мол, а как поведут себя в таком случае москвичи… Я тогда, кажется, затруднился ответить. Но теперь я могу сказать: они себя достойно повели, не хуже, чем рижские ребята. В Риге мы защищали свободу не только Латвии, но и России, а в Москве мы защитили и свою, и свободу Латвии, и не случайно после победы над путчистами была признана независимость Прибалтийских стран…Да, вот и такая подробность. В Риге на баррикадах меня потрясла одухотворенность молодежи, но она была и у защитников Белого дома. Кстати, там было, как потом выяснилось, много детей писателей: дочка Натальи Ивановой, внучка Галины Дробот, сын Лени Зорина… И мой сын там оказался и дежурил страшной ночью с 20 числа на 21 число и утром позвонил (я не спал, конечно) и сказал: «Папа, все в порядке…» И на вопрос, было ли страшно и чем он защи-щался, ответил сонно, что неуютно (так он выразился) было лишь в момент, когда накапливаться стали войска в здании гостиницы напротив, это было после полуночи… А в руках у сына был булыжник…Но сейчас это в прошлом, хотя я уверен, те, кто прошел лично через события августовского путча, уже не те, какими были до этого. Люди, да, по-моему, весь народ, «преобразился», и не напрасно это произошло в святые дни и по христианскому календарю.И наши погибшие мальчики, пополнившие скорбный список тех, кто погиб в Вильнюсе и Риге, стали для нас родными до конца нашей жизни.И вот еще: путч-то закончился, а путчисты живы, и не все из них за решеткой, многие у власти, хотя большевистская партия, самая страшная партия в истории человечества (да какая она партия, она банда, с октября 17 года), низложена, ее гены внедрены во всех нас, и нужно бояться их воскрешения. Они не уйдут без крови, вот чего я страшусь. Путч подавлен, но он может быть снова. Моя книга — предостережение, звоночек для каждой души: не успокаивай-тесь, они могут вернуться, и тогда они сделают то, что не сделали в январе и августе, они потопят мир в крови…Моя книга заканчивается призывом, как вы помните, к людям, которые идут на баррикады… Это не образ, это остережение: не успокаивайтесь, танки не уничтожены, и они могут вернуться.Да, кстати, вы помните, что я обращался к солдатам по рижскому телевидению? Так вот, это обращение в виде листовок оказалось размножено в Москве, кто это сделал — я не знаю. Но обращение видели в руках танкистов у Белого дома.
А. ПРИСТАВКИН 5 октября 91 г .

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22