), и пытаемся их закадрить, и так, довольно безобидно и даже весело, проходит наш Первомай.И еще праздник, уже для души. Нам с ротным писарем Петровым велят съездить в Тукумс на аэродром и отвезти почту в роту, которая выехала туда еще ранее на полевые учения.А наши учения — это перевозные аэродромные радиостанции связи. В роте я провожу занятия по радиотехнике, локации и тому подобное.Писарь Петров ловкий парень, только чуть глуповат. Но зато у него красивый почерк, такие люди здесь в цене. Упитан, как тут выражаются, отъел ряшку на казенных харчах. В жизни озабочен лишь своей внешностью, и поэтому каждую свободную минутку разглядывающий себя в зеркальце. А зеркальце он носит в нагрудном кармашке гимнастерки. Еще известно, что он страстно любит танцы и кепки в крапинку. Ни то, ни другое ему в ближайший год не светит.Он хорошо подражает начальству и тоном капитана Бружинского, этакого напыщенного гусака и полного идиота, произносит:— Вы опять, Приставкин, игру пишете?«Игра» эта — почтовая, невесть кем придуманная, и заключается в том, что ты отсылаешь по каким-то адресам несколько открыток, а взамен можешь получить их сразу несколько тысяч… В армии к письмам отношение особое, их очень хочется получать. Да и открытки получать красивые кто же откажется!В общем, я включился в игру, и все бы ничего, но пришла какая-то кляуза в штаб полка от бдительного полковника-отставника из Киева, где он написал, что мы своей игрой, я даже запомнил фразу, «играем на пользу империалистической разведки, которая по нашим адресам способна узнать расположения воинских частей… И не с этой ли целью такая странная игра вообще придумана?»Меня вызвали в штаб, проработали, взяли слово, что я никому и никогда писем больше в этой игре писать не буду. Но, на всякий случай, капитану Бружинскому вменили в обязанность проверять, что я там пишу… И он, конечно, проверял.Впрочем, не одного меня, проверяли и других. А рядового Теслина даже чаще. Он за время службы от скуки купил учебник стенографии и довольно быстро овладел ею. Овладел настолько, что все лекции стал писать значками, и это вызвало панику в роте, а потом и в полку.Его тетради отправили на экспертизу и больше месяца не возвращали, все искали криминал, да так, видно, не нашли.Тетради после долгих его прошений вернули, но строго приказали писать «обыкновенны-ми» буквами и каждую лекцию проверяли, чего он там и какими знаками написал.Тот же Бружинский, громко сопя, копался в его конспектах и если натыкался на незнако-мую букву, а грамоты он сам был невеликой, начинал «брузжать» и грозился доложить в штаб.Вторая приговорка писаря Петрова такая: «Товарищ Приставкин, за вами и я, товарищ Приставкин, возьмите меня!»На этот раз я, и правда, беру Петрова с собой в Тукумс.Нам выдали командировочные, увольнительные, деньги: по девять рублей на билеты… Нынче это было бы девяносто копеек.Взяв два чемодана с бельем, почту, газеты, мы двинулись на вокзал и через три часа были в Тукумсе.От станции на попутной машине добрались до аэродрома, наш взвод размещался в палатках. Ребята играли в волейбол, но, завидев нас, бросили игру и побежали навстречу.— Доблестным войскам Прибалтийского воздушного флота от имени командования… — в шутку прокричал Петров, но его не слушали, расхватывали почту, выспрашивали о новостях в мире.Обращались в основном ко мне. Писарей почитая — и законно почитая — за нахлебников, солдаты обычно не уважают. И обычно не скрывают этого.Ночевали мы в палатке, на свежем воздухе, и только жужжали комары, да изредка, не очень часто, прямо по головам, так казалось, проносились, видимо, на взлете, реактивные истребители.Я потом для интереса сходил посмотрел на самолеты, все-таки работал на аэродроме в Жуковском…Истребительный полк — в основном современные МИГи, призванные охранять морскую границу. В роте рассказали, что американские разведывательные самолеты нарушают эту границу по ночам, и вот недавно сбили ихний самолет, а в газетах пропечатали так: «Удалился в сторону моря»…Меня поразила взлетная полоса и рулежная дорожка, сделанная не как у нас, в Жуковском, из бетона, а из плоских металлических пластин, уложенных в ряд.Загорая в траве, на опушке леса, мы с Петровым наблюдали за самолетами, которые отрабатывали заход на цель, а потом пикировали с большой высоты и стреляли… Мишень была где-то за лесом. А вот стрельбу было слышно хорошо. И даже видно: вспышки огоньков…Перед отъездом мы поднялись от станции в горку и посмотрели Тукумс, увидели баню, родильный дом, базарную площадь и новую четырехэтажную школу… (так и записано в дневнике).Было жарко. Мы напились из колонки воды и купили для забавы два детских сахарных петушка на палочке… Так, развлекаясь, не заметили, как попали на старое латышское кладбище, очень зеленое, похожее на сад.Петров пытался прочесть надпись, не смог и выругался:— Дохлые латыши! — сказал он. — Пошли отсюда.— Они тебе что, мешают?— Конечно, мешают… Они мне портят настроение.— Так не смотри. Жри своих петушков и думай о танцах!— Они мне вообще мешают, — заявил он капризно.— Где? В Тукумсе?— И в Тукумсе… И в Риге…— Не смотри, — предложил я разозлившись.— А куда я денусь?— А куда они денутся?— Но лучше я, чем они! — И он, довольный, захохотал своей шутке.Так мы с ним поцапались, но не надолго.На обратном пути мы сошли на неведомой станции Булдури и искупались, вот такой был у нас праздник. Я до той поры моря не видел. А тут сошли с поезда и за барханами песка, за кривыми соснами открылось оно очень синее, в белых гребешках волн. «Оно, — как написал я в дневнике, — шумело». Этот шум меня почему-то тогда больше всего поразил.Я целую страницу исписал, пытаясь рассказать, какая же это красота, когда видишь море.«Навстречу подул свежий сырой ветер. Вдоль берега тянулась полоска песка, шириной в сто метров, а дальше стена сосен. Сосны полукругом огибали побережье, и было такое впечатление, что они кочевали толпой, но вышли сюда и увидели вдруг море и замерли на пригорке, онемев от открывшегося им величия и красоты…»Наивно. Но так я все тогда увидел.Загорающих было много, но почти никто не купался. То есть, мы увидели одного дядьку, но скоро поняли, что этот единственный купальщик пьян. «Вода была холодная и соленая.» Полезли купаться мы, конечно, из принципа, чтобы потом говорить, что мы купались в море. Да и интересно было прикоснуться к нему, попробовать наощупь и на язык.— Вам тут письмо.Открываю. Статья из какой-то газеты. Статья: «Слепой сказал: „посмотрим“!» О выступлении писателя А. Приставкина по латвийскому телевидению.Статья огромная, есть там и такие слова: «Прозорливости у господина писателя что-то не заметно, а его видение сложившейся ситуации оригинальностью не отличается — сильно смахивает на знакомые установки рьяных сепаратистов…»И еще: «Но у Приставкина, который целиком на стороне сепаратистов националистичес-кого толка, это не призыв к миру и согласию, а к покорности и смирению…»Далее в том же тоне. Подпись: Б. Федоров.Пытаюсь понять, что же за газета, на обратной стороне письмо с презрением Ельцину, с похвалой лидеру Интерфронта Алексееву, призыв поддержать на выборах полковника Полякова…Ясно, что газета Иптерфронта. А, может быть, и военных.Обнаруживаю на полях надпись, сделанную от руки: «Сукин ты сын, „господин“ Приставкин!Товарищи тебе волки серые в лесу!» ДРУЗЬЯ И ВРАГИ (По мотивам дневника) Однажды меня вызвали в штаб к замполиту:— Самодеятельностью занимались?— Занимался.— Чего же молчите!— А меня никто не спрашивал.— В армии не спрашивают. В армии отвечают. Так вот, пора начинать!— Что начинать?— Ну, всякое там… Вы чего умеете? Петь? Играть?— Да.— И танцуете, говорят?— И танцую.— И стихи сочиняете?— И стихи.— Вот и начинайте… Скоро смотр!— Это что — приказ? — спросил я.— Это совет, — сказал замполит. И напомнил: — А совет начальника закон для подчиненных!Я зашел к писарю Петрову и попросил написать такое объявление: «КТО ЖЕЛАЕТ УЧАСТВОВАТЬ В САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ: ЧИТАТЬ, ПЕТЬ И ТАНЦЕВАТЬ, ПРОСИМ ЗАПИСЫВАТЬСЯ В ШТАБЕ. (УЧАСТНИКИ ОСВОБОЖДАЮТСЯ ОТ НАРЯДОВ!)»
Последнее я приписал, чтобы был, как говорят, стимул.Тяжко было с хором, его в приказном порядке пригнал сам командир роты. Солдат выстроили и заставили петь. Как объяснил ухмыляющийся Петров (заглянув на себя в зеркало), в «добровольно-принудительном порядке».Ребята, стараясь изо всех сил, грянули строевую: «Эх, Россия, да русская земля, родные березки и поля, как дорога ты для солдата, родная русская земля…» — и так далее.Выглянул из своей каптерки, заслышав этот рев, украинец-старшина и махнул рукой:— От орут… Страшно слушать! Да собери моих земляков, мы впятером споем лучше!Позвали Пислю, других украинцев, зазвучало. Я даже песню для них сочинил, начиналась она так: «Ох, погоны, вы погоны, ох, пилотка со звездой,Полюбил меня, девчонку, авиатор молодой,А вот этою весною вдруг, откуда ни возьмись,Познакомился со мною привлекательный танкист…» Ну, и далее, она из двоих выбирает… И не поймет, кто лучше. И в конце мучается… «Не танкист ли угомонный, авиатор — молодой? Ох, погоны, вы погоны! Ох, пилотка со звездой!»Потом я сочинил конферанс и стихи для вступления.Замполит зашел, послушал и сказал:— Ничего. Продолжайте.— А что продолжать? А это… Не пойдет?— Пойдет, но… Чего-то не хватает.— Чего… не хватает?— Классовой борьбы мало.— Борьбы… С кем?— Я вообще говорю. Вот, скажем, пьесу бы написать…— Пьесу? О чем? — спросил я ошарашенно. До пьесы я в своем творчестве не додумался.Политрук мечтательно произнес:— Об американцах… Как они негров линчуют…Пьес я никогда не писал, но понимал, что, если прикажут, напишу. Да по сути это и был совет, а, значит, приказ… И тема задана…У нас в раменском литобъединении про Америку наши рабочие парни писали такие стихи: «Идет миллионер по Нью-Йорку, покуривая махорку»… И ничего, сходило.Я засел и ленкомнате и через два дня выдал пьесу, под названием «Друзья и враги». О том, что это название из Симонова, я, разумеется, не знал. Из содержания пьесы можно было понять, что друзья это мы, то есть, советские солдаты, а враги — империалисты, от которых мы охраняем границу и мир во всем мире.Замполит забрал пьесу домой, а наутро без особого энтузиазма высказал свое мнение, что написано в целом грамотно, но он, на всякий случай, передал пьесу в политуправление, они выскажут свои критические замечания в ближайшие дни.Примерно через неделю меня вызвали в штаб и велели идти в Дом офицеров: «Там вас разбирать будут».Сказали именно так, будто речь шла о наказании.В комнате начальника Дома сидели два офицера: майор и подполковник. Они поздорова-лись со мной кивком головы и долго меня рассматривали. Сесть они не предложили, и я перед ними стоял как на параде.— Пуговку верхнюю застегните, — наконец произнес подполковник.Он взял в руки мою пьесу, заглянул на первую страницу испросил в упор:— У кого списал?Я удивился вопросу и ответил так же коротко:— Ни у кого.Он помолчал, разглядывая меня.— А вы когда-нибудь пьесы писали?— Нет, — опять ответил я.Снова пауза. После которой он посоветовал:— И не пишите.— Почему? — спросил я.Он удивился моему нахальству, даже слов не нашел, чтобы ответить. За него сказал майор:— Но вы же не умеете писать.— Почему? — опять спросил я.Их, кажется, стало злить мое упрямство. Майор выхватил у подполковника рукопись, открыл страницу и сказал:— Тут у вас солдат в госпитале… Ему дают лекарство, а он его выливает в цветок… Это нормально?— Но он же в шутку.— Какая же это шутка?— Ну, конечно, шутка, — защищался я. — Он же там говорит… пусть цветок выздоравливает… Ему даже полезней…— Вот-вот! — воскликнул обиженно подполковник. — Это ярко выраженное издевательство над военными врачами! — Но герой-то у меня здоров, — напомнил я. — Он случайно в госпиталь попадает. Ему и лекарства-то не нужны.— Начальству видней, что ему нужно. Не вам его учить.Они говорили так, будто разговор шел не о пьесе, а о моем собственном поведении в госпитале.Но так оно, пожалуй, и было. Я взялся писать об армии и уже поэтому был виноват. Они и собрались тут, в кабинете начальника Дома, чтобы, как следует, мне это внушить.— А вы подумали, — заметил строго майор, — если все солдаты в шутку станут выливать лекарства в цветки, что у нас будет с армией? Мы их лечим, восстанавливаем их боеспособ-ность, а они, значит, будут шутить над своим здоровьем? И вы еще считаете это нормальным?Вот так, минут десять они доказывали мне, что мой образ мышления, отраженный в моей пьесе, не соответствует уставу, а потом вдруг решили:— Ладно, пишите… Но пишите так, чтобы ваши герои солдаты поменьше бы шутили, а побольше думали о воинской службе… Об уставе… О воинском долге… Патриотическое воздействие должно быть!Подполковник добавил благодушней:— А если нужна лирика там какая-то, пусть они поговорят о доме, как их там невеста ждет…— Вот! — воскликнул майор. — Она ему письма пишет, а сама посещает его престарелую маму и носит ей лекарства, когда мама заболеет…— Но он же детдомовец, — напомнил я. — У него нет мамы.— Ну, тетка. В общем, придумайте. И приносите. Мы прочтем.Последнее было сказано уже стоя и не без скрытой угрозы.Я решил больше не искушать судьбу и писать не стал. Я поехал еще раз в Дом офицеров, перелопатил всякие поступающие методические книжки, журналы и нашел то, что надо.Попалась какая-то пьеса Синельника «Встреча». Из жизни американских безработных. Там, значит, безработный рабочий встречает голодающего мальчика Тодди, который разбил витрину магазина из богемского стекла и украл кусок хлеба… Они оба прячутся, но их разыскивает грозный полицейский.Собрали солдат, зачитали, пьеса им понравилась. Возникло два вопроса: что такое богемское стекло и кто будет играть голодающего мальчика по имени Тодди?Долго ломали голову, пока кто-то не вспомнил про Соломатина из второго взвода, который был там самым маленьким и в строю стоял последним.Привели Соломатина, дали роль, и он сразу заиграл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22