В воспоминаниях о ней так и сказано: «Может быть, потому и не сошел наш народ с ума, что находил спасительное убежище в творчестве, в слове… И не в том ли печальная разгадка такой особой склонности нашей к литературе?»У Анны Ахматовой есть стихи: «Ржавеет золото, и истлевает сталь,Крошится мрамор. К смерти все готово.Всего прочнее на земле печаль,И долговечней — царственное слово…» Связать Печаль со Словом могла лишь она, ибо была провидица. Как и все настоящие поэты.Но те, кто раньше других догадался, кто искал в слове спасения, раньше других опознавались системой. Мы, наверное, единственная страна, где еще вчера за слово казнили, убивали, ссылали. Причем не только за слово сказанное, но и за слово услышанное.В тяжкие нынешние времена, когда в стране безвластие и безверие, а вера в слово политиков тоже окончательно подорвана («дурно пахнут мертвые слова»), еще возможно спастись живым словом, которое могли бы произнести писатели.«Главный рычаг образования души есть, несомненно, слово», — так писал Чаадаев.Подчеркну: ОБРАЗОВАНИЯ ДУШИ, а не тела.Говоря о действенном слове, я не имею в виду всякие там экономические выкладки, которые тоже нужны, не про мемуары и документы времени, я говорю про слово веры, про слово милосердия, про все, что сегодня способно смягчить человеческие нравы и внушить людям надежду на будущее.Внушить не при помощи вранья, которым нас пичкали большевики (вплоть до сегодняшнего Кравченко), а при помощи правды, одухотворенной желанием помочь в этот гибельный момент своему народу.Мы сейчас много говорим о нравственности, но я думаю, что безнравственна болтовня о нравственности, а нравственно любое дело, помогающее людям сейчас выжить.В этом плане можно и нужно говорить о литераторах, которые поставлены ныне в экстремальные условия и тоже нуждаются в защите.Они способны защищать других, но сами они не умеют зачищаться, ибо сама профессия обрекла их на вымирание.Понимать меня следует так: если бы эти люди были бы практичны, если бы они умели оттирать ближнего от кормушки, они никогда бы не стали писателями. Последнее, если мы говорим о настоящих писателях, исключает полностью приспособленность к жизни. Система, кстати, это знает и успешно использует в своих целях. А цели ясны.Я хочу, чтобы читатель расслышал мою тревогу о судьбе тех писателей, которые сегодня еще живы, но завтра могут уйти, как, не выдержав насилия, ушли Шукшин, Трифонов, Шаров, недавно Эдельман, Орлова, Довлатов…Уж больно непомерна и велика нагрузка на душу, на ту самую творческую душу, которой целиком и нет — одни клочки, — а она все рвется и рвется.Но ныне предстоит еще удар, который лишь сравним с блокадой в дни войны, ибо по велению властей (а разве можно ждать иного) творчество сажают на голодный паек, введя драконовские налоги и этим приравняв прозу, поэзию и прочее к ненавистным им кооператорам.Но ошибки большой нет, и то, и другое по сути свободное проявление (может, единственное свободное) человека в нашей несвободной стране.Для злейшего контроля они набирают, а, может, уже набрали налоговую рать, более ста тысяч числом, из отставных офицеров, которая с приученной жестокостью будет собирать остатки от ограбленных ими же при изданиях гонорарных крох. А ведь по последней статистике средний заработок среднего литератора не поднимается выше ста рублей. (Статистика взята, естественно, до повышения цен).Кстати, не одни писатели такие бедные, таких граждан по нашей стране восемьдесят-сто миллионов человек. То есть, каждый третий человек в Союзе проживает за чертой бедности.Но далее грядет рынок, бедственное положение с бумагой усугубится, а без дотации хорошей книге может и вовсе не хватить на рынке места. Даже на цивилизованном Западе искусство и литература не существуют на дотации, у нас же, при власти партийной монополии, где бумага и типографии принадлежат КПСС, они опять, как в добрые старые времена, будут выборочно печатать свою литературу и своих писателей, то есть, тех, кто им удобен и послушен.Непослушные писатели, пожелавшие сохранить обретенную ими свободу, останутся опять без книг, такая вот наша перспектива.Генрих Бёлль с удивлением констатировал, что писатели из тотальных режимов обращаются к Богу, а писатели из свободных стран к неверию. А к кому же нам еще обращаться!Сейчас происходит «утечка мозгов», и это при том, что мы давно в дефиците по этой части. Уезжают-то лучшие, я уж не говорю, что это молодые и работоспособные люди, но уезжают снова (в который раз!) писатели, вообще, люди искусства.Всесоюзный центр изучения общественного мнения за прошлый год констатировал, что в ходе опроса ни одного современного писателя, автора художественных произведений, не названо, а в кино первое место занял фильм «Рабыня Изаура».Вывод таков: «Из-за тех, кто растянул период реформ, общество „проело“… культурный запас, запас идей…» А НЕХВАТКА ИДЕЙ — самый опасный дефицит для нашего общества… Попытка мешать свободному обмену информации, мешать выработке новых идей под предлогом «успокоения страстей» безответственно увеличивает эту опасность.Итак, с одной стороны, духовное истощение, а с другой — уход тех, кто мог бы этот трагический процесс остановить. Мы всегда писали о трагедии отъезжающих, но ведь существует трагедия остающихся. Как возможно нам выжить и спасти себя, если станет некому произнести спасительное, охраняющее душу слово?Без надежды-то как?В знаменитом фильме Тарковского о Рублеве в запустелой стране ищут мастера, который бы умел лить колокола, с этого начинается возрождение Руси. Такого мастера вроде находят, мальчишку, который что-то знает, но понаслышке…Ах, как бы нам не пришлось собирать по Руси таких людей, которые умеют писать, которые еще помнят, как звучит СЛОВО.Боюсь пророчеств, по мы погибнем, когда таких людей не станет.А к этому идет. ХОЧУ ТАКОЕ ЛИЦО По приглашению Татьяны Фаст, она выпускает «Независимую Балтийскую газету», поехал в Ригу, чтобы подежурить вместе с редакцией на баррикадах.Татьяна красива, энергична, талантлива. И те, кто ее окружают, просто замечательные ребята. Они сплотились вокруг газеты. И газета у них выходит интересная, профессиональная, дерзкая, молодая В июне 1991 года после намеренных акций тех, кто располагал средствами набора текста, «Независимая Балтийская газета» перестала существовать (Прим. издательства).

.После того, как омоновцы вытурили их из Дома печати, они печатают свою газету в провинции, в районной типографии, а это довольно трудоемкий, долгий процесс.Сегодня ребята вручную, прямо на дому, «прокатали», по их выражению, с полтыщи штук, не дождавшись номеров из типографии. Работали всю ночь, и пока остальные пили в редакции кофе, привезли номера, свеженькие, пахнущие типографской краской. Все тут же подскочили, стали смотреть, даже нюхать… Радовались, как дети.Так и сфотографировались на память всей редакцией с номером, гордо выставленным перед собой.Собираясь на дежурство, заспорили о своих коллегах из «Советской молодежи», которые вместе со всеми ушли в знак протеста из Дома печати, а теперь, вроде, вернулись обратно.Я эту газету знаю, в недавние еще времена печатал у них интервью. Газета из так называемых русскоязычных и довольно приличных…— Была.— А теперь? — спросил я.— Они вернулись в Дом печати.Кто-то поправил:— Не они одни…— Но людям же печать нужна!— Под автоматами ОМОНа?— Но информация от ОМОНа не зависит…— Смотря, какая информация!— Сейчас у них нормальная информация.— А потом?— Потом можно и уйти.— Да уж если вернулись, то шаг сделан… — произнес кто-то. — Обратно будет трудней.Я не влезал в спор, разговор-то касался главного для них: как выжить газете в этих экстремальных условиях. И себя сохранить, и не погибнуть без типографии. А типография, техника в руках КПСС да ее черной гвардии из ОМОНа.Сегодня это в Литве и Латвии, завтра в такой же ситуации окажутся свободные журналы и газеты в Москве.Прибалтика — это лишь предтеча того, что нас всех ждет: захват средств информации, десантники, ОМОН…А какая провинция в России станет печатать «Московские новости» или журнал «Знамя»? Рязань? Кострома? А, может, далекая Сибирь?Повторю, я в споре не участвовал, но я знал, что компромисс, о котором шел разговор, начинается с малого, но потом на продажу идет все. Совесть тоже идет.Это не о «Советской молодежи», в которой я печатался. Это вообще о гласности, свидетельство тому — судьба нашей, так называемой советской литературы.Наскоро чего-то перехватили, кофе, бутерброды. Все восемь человек набились в редакционную старенькую «Волгу» и, прихватив номера газеты, направились к Домской площади.От набережной пробирались какими-то темными забаррикадированными переулками: машины, тягачи, бетонные блоки, кое-где и колючая проволока.А на площади, будто в праздник, толпы народа.На крошечной, наскоро сколоченной эстрадке перед домом радио певцы, и музыка, и массы молодежи, и даже танцы.— Неделя такого состояния, и все превращается в фарс, — сказала Татьяна.Я с ней не согласился.Люди не могут жить сутками в состоянии перенапряжения, им тоже нужна разрядка. И, потом, баррикады — это не только борьба, это еще и праздник свободы… Стоит лишь посмотреть, как раскованны люди, какие у них просветленные лица! Ясно, что сейчас они счастливы… И будут они вспоминать об этих днях, как о днях счастья.Кстати, один из наших литераторов рискнул, хоть и не сразу, а когда спала некоторая напряженность, тоже съездить, чтобы взглянуть на Ригу. По возвращении он заметил:— Все кукольное какое-то, игра… Но все равно интересно. Дрова аккуратно так напилены, ровненько, как для камина. И молодежь гуляет… Даже целуется… Тоже польза, если кто-то из влюбленных познакомится там, на этих самых баррикадах.Когда пролилась на улицах кровь и среди погибших оказался юноша, еще почти мальчик, который, возможно, и возвращался со свидания, во всяком случае, погиб случайно, проходя мимо МВД, я не стал моему коллеге напоминать про «игру» и про пользу для влюбленных.А уж что говорить про операторов, которые отдали там жизнь. За ними, как выяснилось, охотились, ибо их информация — это документ, в котором кто-то очень не был заинтересован.Так что же, охота за нашими душами началась?Такой была в те дни и такой запомнилась Рига: трагической и одновременно безмятежно молодой и веселой.На Домской площади на упомянутой дощатой эстрадке, откуда люди обращаются со словом друг к другу, предоставили такое слово и мне. Я отказывался, отчего-то застеснявшись, как это вдруг на такой площади, да перед толпой, которой я, может быть, и не нужен… А если они музыку ждут?Но все было сказано, и придумывать не надо было, все излилось само собой. Слова в такие мгновения приходят почему-то особенно верные, без фальши.После выступления меня окружили люди, какой-то парень, коренастый, цыганистого вида, пожал мне руку как земляку и даже в доказательство, хотя от него никто не требовал, протянул «мандат», там было написано, что рабочий делегируется «Демократической Россией», от города Димитрова, Моск. обл., от автобазы для представительства и поддержки латышских друзей и Народного фронта…Я лишь запомнил, что звали рабочего — Володя.Долго топтался рядом, не решаясь подойти, высокий, я бы сказал, очень крупный человек, как выяснилось потом в разговоре, латыш. Работает он газосварщиком, объездил всю Россию и никогда, по его словам, не испытывал чувства национального ущемления, а вот теперь почему-то испытывает… То есть, он понимает, почему: встречаясь с русским, приходится теперь думать, а как русский отреагирует на него как латыша.— Прежде у меня такого чувства не было, — сказал он смущенно, — и я стал комплексо-вать, но вашу руку я жму без всяких комплексов… Послушал вас и знаю, что вы достойный человек.Говорил он медленно, основательно, ему хватило на несколько улиц, чтобы произнести эти несколько фраз. А потом он интеллигентно откланялся, в шляпе, красивом пальто, видны сорочка и галстук, прям, как дипломат на приеме, но такой трогательный и скромный.Прощаясь, он сказал:— Приезжайте, когда мы с вами будем свободными.— Ох, боюсь, не доживу, — отвечал я. — Вы-то, может, доживете, а мы, пожалуй, нет.Я имел в виду Россию. И воистину верил, что Балтия, первой прорвавшая большевистскую блокаду, вернется к свободе. И слава Богу! Пусть хоть они…Леня Коваль и я, мы вместе разносили газеты, дошли до Дома правительства, и тут, в одной из маленьких кухонек, вынесенных на улицу, мы закусили, почувствовав вдруг острый голод. Сами себе налили душистый травяной чай в бумажные стаканчики и смастерили по бутерброду: хлеб и рыбные из банки консервы… И даже соленый огурчик нашелся.Все бесплатно.Отойдя в сторонку, попивали чай, и в разговоре я сознался Лене, что в прошлый приезд, несмотря на голод, я не решился подойти к кухне, не считал себя вправе есть бесплатно то, что полагается ребятам с баррикады… А вот сегодня мы как бы с ними заодно.— Сегодня заслужили, — подтвердил он в шутку. ЗАБОР — ГАЗЕТА Мы вернулись в старый город.На двух бетонных плитах, перегораживающих одну из улочек, ведущих на Домскую площадь, надписи: на одной имитация могилы Рубикса, на другой — наспех начертанные наискось слова: «ЗДЕСЬ ОНИ НЕ ПРОЙДУТ!»
Повсюду на заборах, на грузовиках, на стенах домов, в витринах и так далее — листки, газеты, карикатуры, даже фотографии.Так народ, до сей поры безгласный, выразил себя. «Горбачев, совесть народа — не твоя совесть!» «КПСС — палач свободы!» «Горбачев — Незнайка в стране дураков». (Детский почерк.) «Братья, Россия с ВАМИ!»
На этой я перестал быть лишь свидетелем и сам расписался. «Партия — тупость и нечесть, и стыд нашей эпохи». «Не волнуйся Хусейн, мы с вами договоримся». (На карикатуре опять Горбачев.) «Омоновцы, защищаете вы неофашистов, нападаете на безоружных, настоящие мужчины так поступают?» «Банда Рубикса, выведи отсюда своих убийц!» «Солдат, помни! Кровь смоешь, позор — вечен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22