Кроме тех дней, когда я оказывался жертвой болезни или в заключении, я писал почти каждый день. Я заполнил сотни страниц в трех разных тетрадях, и у меня не осталось ни одной. Я писал для огня.
Первая тетрадь, в которой я рассказывал о начале своих странствий, пропала, когда мне пришлось в спешке покинуть Константинополь; вторая осталась на Хиосе, после моего изгнания с острова; третья скорее всего погибла в лондонском пожаре. Но вот я, однако, разглаживаю листы четвертой — смертный, забывший о смерти, жалкий Сизиф.
В своем магазинчике, в Джибле, когда мне порой доводилось кидать в огонь старую, истлевшую и рассыпающуюся книгу, я всякий раз с умилением думал о том, кто ее написал. Иной раз это было единственное творение всей его жизни, все, что он надеялся оставить после себя, след его существования. Но вот его слава превратится сейчас в серый дым, как его тело когда-то стало прахом.
Я описываю смерть незнакомца, а ведь речь идет обо мне!
Смерть. Моя смерть. Что может значить смерть, что значат книги и слава, если завтра весь мир погибнет, как Лондон?
Сегодня утром мой разум пребывает в таком смятении! И все же мне надо писать. Несмотря ни на что, мое перо должно по-прежнему скользить по бумаге. Уцелеет эта тетрадь или сгорит, я буду писать, я все равно буду писать.
Расскажу сначала, как я выбрался из лондонского ада.
Когда начался пожар, мне пришлось скрываться, избегая ярости обезумевшей толпы, готовой растерзать «папистов». Без какого-либо доказательства моей вины, кроме того, что я иноземец, выходец с того же полуострова, что и «антихрист», местные жители могли бы схватить меня, затоптать, замучить и, разорвав на лохмотья, швырнуть в огненное пекло, с чувством благого деяния, исполненного ради спасения души. Но я упоминал уже об этом безумии в потерянной тетради, и у меня нет сил к этому возвращаться. О чем бы мне хотелось сказать сейчас еще несколько слов, это о моем страхе. Точнее, о моих страхах. Потому что у меня было два страха и еще третий. Страх перед бушующим огнем, страх перед бушующей толпой и боязнь того, что может означать эта драма, случившаяся в тот самый день, который московиты объявили днем Апокалипсиса. Не хотелось бы мне опять толковать о «знаках». Но как было не испугаться подобного совпадения? На всем протяжении этого проклятого дня, 11 сентября, — бывшего первым днем месяца по календарю англичан, — я, не переставая, думал об этом злосчастном пророчестве и долго обсуждал его с капелланом; я не дойду до того, чтобы утверждать, что с минуты на минуту мы ожидали услышать оглушительный треск разрывающейся ткани мира и все прочее, о чем говорится в Писании, но мы уже были настороже. И в конце того же дня, около полуночи, поднялся зловещий крик. Из своего окна я видел, как поднимается ввысь пламя, и я слышал вопли погибающих.
И все же в моих бедах было одно утешение: самоотверженная преданность окружавших меня людей, ставших моей семьей, тогда как три недели назад они даже не подозревали о моем существовании, так же как я ничего не знал о них. Бесс, капеллан и его юные ученики.
Не надо думать, что моя благодарность к Бесс была благодарностью одинокого мужчины, нашедшего утешение в объятиях сговорчивой трактирщицы! Эта женщина утолила во мне не жажду плотских утех изголодавшегося путешественника, а мою извечную тоску. Я родился чуждым иноземцем, я прожил иноземцем и умру еще более чужим. Я слишком горд, чтобы рассказывать о враждебности, об унижениях и людской злобе, о моих страданиях, но я давно научился различать взгляды и жесты. Как и женские объятия: в одних ты — словно изгнанник в чужом краю, в других же — будто вернулся на родную землю.
На третий день пожара, после того как Бесс прятала и защищала, кормила и утешала меня, она зашла ко мне, что-бы сказать, что нужно попытаться выйти из города. Огонь неумолимо приближался, и люди в испуге бежали от нашего дома. Мы могли бы попробовать пробраться между двумя этими стихиями — людской толпой и огнем — и добежать до моста, а там сесть на борт первой же шлюпки, чтобы выбраться из этого пекла.
Бесс сказала, что капеллан одобряет это решение, но сам он предпочитает пока никуда не уходить. Если огонь не доберется сюда, его присутствие, может быть, защитит дом от грабежа. Оба ученика останутся с ним, чтобы быть настороже и вытащить его на руках, если придется бежать.
В минуту расставания я думал не столько о спасении своей жизни, сколько о книге: мой ум был занят «Сотым Именем». Впрочем, все эти дни и ночи эта мысль меня не покидала. По мере того как я осознавал, что мое пребывание в Лондоне подходит к концу, я не мог не задаваться вопросом, удастся ли мне найти какие-то доводы, чтобы убедить капеллана отдать мне ее. Я даже подумывал, не унести ли ее против его воли. Да, просто украсть! На что в обычное время и в других обстоятельствах я никогда не считал бы себя способным. Не знаю, впрочем, дошел бы я до конца в своем гнусном замысле. К великому счастью, мне не случилось прибегнуть к нему. Мне даже не пришлось воспользоваться моими заранее припасенными доводами. Когда я постучал в дверь комнаты, чтобы попрощаться, старик попросил меня подождать минутку, потом велел мне войти. Я нашел его сидящим на обычном месте, он держал книгу на вытянутых ладонях — как драгоценный дар, — отчего оба мы надолго застыли без движения и будто онемели.
Потом он торжественно произнес на латыни:
— Возьмите ее, она — ваша, вы ее заслужили. Я обещал отдать вам ее за ваши услуги переводчика, и теперь я знаю о ней достаточно много. Без вас я ничего бы не узнал. А в общем, уже слишком поздно.
Я взволнованно поблагодарил, обнял и расцеловал его. Потом мы дали друг другу обещание, сами не слишком в него веря, еще увидеться, если не в этом, то в ином мире. «Мне-то не придется долго этого дожидаться», — сказал он. «Да и всем нам», — подхватил я, указывая красноречивым жестом на то, что происходило вокруг. Мы бы снова пустились в обсуждение судеб мира, если бы Бесс не стала умолять меня поторопиться. Она желала, чтобы мы немедленно отправлялись в путь!
Выходя из дома, она в последний раз обернулась, взглянув на меня, и еще раз внимательно осмотрела мой английский наряд, потом взяла с меня слово не раскрывать рта, не смотреть в глаза прохожим и сохранять грустный и измученный вид.
От нашего «Ale house» до Темзы — не больше четверти часа пешего хода по прямой, но о том, чтобы идти «по прямой», не могло быть и речи, потому что на этом пути нас бы встретил огонь. Бесс предпочла — в буквальном смысле — обогнуть весь этот горящий квартал. Она начала с того, что свернула налево, в переулочек, который, казалось, вел в обратном направлении. Я безропотно пошел за ней. Потом возник другой переулок, потом — третий, а потом были, возможно, еще пятнадцать или двадцать следующих, я не считал и не пытался выяснить, где мы находимся. Я просто смотрел себе под ноги, чтобы не проваливаться в ямы, не натыкаться на обломки и не шагать по нечистотам. Я шел за взлохмаченными огненно-рыжими прядями Бесс, как идут на войне за знаменем или плюмажем, развевающимся на шлеме командира. Я доверил ей мою жизнь, как ребенок, доверчиво давший ручку матери. И я не пожалел об этом.
За все время нашего пути случился только один тревожный момент. Выйдя на небольшую площадь возле устья реки, местечко под названием «Собачий ров», мы наткнулись на скопление людей, человек в шестьдесят, которые топтали и били кого-то. Чтобы не показалось, что мы спасаемся бегством, Бесс подошла к ним, заговорила со стоявшей там молодой женщиной и узнала, что только что в этом квартале занялся новый пожар и что этот иноземец — француз — был схвачен, когда он бродил среди домов.
Хотел бы я в этом месте написать, что вмешался, убеждая взбесившуюся толпу не совершать злодеяния. А нет — так хотя бы написать, что попытался вмешаться, но Бесс меня остановила. Истина, увы, в том, что я предпочел продолжить свой путь, радуясь, что меня не заметили, иначе я легко мог бы разделить участь этого несчастного. Я даже избегал поднимать глаза на этих людей, боясь, как бы мне не встретиться с ними взглядом. И едва моя подруга неспешно направилась в сторону почти пустынной улочки, я тут же последовал за ней. Из одного деревянного дома валил дым. Странно, но языки огня виднелись на верхнем этаже. Бесс все-таки пошла вперед, не оглядываясь и не слишком торопясь, и я двинулся за ней той же размеренной походкой. Во всяком случае, если бы мне пришлось выбирать, я бы скорее предпочел умереть, окруженный пламенем, а не этой толпой.
Остаток пути мы проделали почти без затруднений. Мы задыхались от едкого запаха, небо заволокло дымом, и мы тащились, спотыкаясь, как паралитики, но Бесс сумела выбрать верную дорогу. Мы добрались до Темзы, выйдя за Лондонской Башней, потом повернули обратно к пристани, расположенной у ее подножия, перед лестницей, называемой «Железными Воротами».
Там собралось человек сорок, и среди них — плачущие женщины, все они ждали лодки. Вокруг них были свалены в кучу сундуки, большие тюки, мешки, даже мебель, при взгляде на которую на ум приходил вопрос, как же им удалось все это сюда донести. Мы с Бесс, должно быть, смотрелись совершенными бедняками, потому что в руках у меня был только один полотняный узелок, который она дала мне при выходе из дома. Да, мы казались бедняками и, однако, были наименее обездоленными из всех. Все остальные, очевидно, уже потеряли свои дома или смирились с их скорой потерей, так же как и большинство жителей города. Я же увозил в своем скудном багаже книгу, ради которой проехал полмира, и покидал этот ад уцелевшим.
При виде осунувшихся и печальных лиц стоявших вокруг нас людей, мы приготовились к долгому ожиданию лодки. Однако она появилась через несколько минут. Шлюпка, причалившая возле нас, была наполовину полна спасающимися бегством горожанами, другая ее половина была занята свернутыми сетями. Там оставалось еще немного места, но доступ к лодке охраняли два парня — высокие бородатые дьяволы с огромными ручищами и ножищами, головы которых были повязаны мокрыми платками.
Один из них грубо бросил:
— По гинее с человека, все равно — мужчина, женщина или ребенок, плата — вперед. Иначе никто не сядет!
Я подал Бесс знак, и она неохотно произнесла:
— Ладно, мы вам заплатим.
Парень протянул мне руку, и я запрыгнул в шлюпку, которая стояла боком, чтобы за один раз туда мог забраться только один человек. Поднявшись на борт, я обернулся и протянул руку Бесс, чтобы помочь ей запрыгнуть в лодку. Она лишь коснулась моей руки и отступила, отрицательно покачав головой.
— Прыгай! — настойчиво позвал я.
Она вновь покачала головой и, прощаясь, замахала мне рукой. На ее лице появилась грустная улыбка, которая отражала ее сожаление, а может быть, и сомнение.
Кто-то потянул меня назад, дернув за рубаху, чтобы на лодку могли подняться и другие. Потом один из двух моряков потребовал с меня плату, я вынул из кошеля две гинеи, но отдал ему только одну.
И сейчас еще, когда я пишу эти строки, у меня щемит сердце. Я плохо и слишком скоро простился с ней. Мне следовало бы поговорить с Бесс до того, как появилась эта лодка, и справиться о ее планах. Я же все время вел себя так, будто само собой разумелось, что она последует за мной до самого конца. А ведь так легко было догадаться, что она не поедет, что ей нет никакого смысла бросать свою таверну и своих друзей, чтобы ехать со мной; во всяком случае, я никогда не спрашивал и даже теперь не подумал спросить ее об этом. Откуда же это чувство вины, которое оживает во мне всякий раз, как я вспоминаю о ней или о Лондоне? Возможно, это потому, что я расстался с ней так, словно она была для меня посторонней, чужой женщиной, тогда как она в эти несколько дней дала мне то, что даже самые близкие не смогли дать мне за всю мою жизнь; я в неоплатном долгу перед ней, потому что я сбежал из лондонского ада, а она вернулась туда, и я не слишком пытался ей помешать; потому что я оставил ее там, на пристани, и мне даже не удалось поблагодарить ее ни словом, ни жестом, я не смог нежно обнять ее на прощание, потому что в последнюю минуту мне показалось, что она колеблется, и, может быть, одно мое твердое слово заставило бы ее прыгнуть в лодку; да много чего еще… Я убежден, что она не держит на меня зла, но сам я еще долго буду зол на себя.
Я слышу голос Грегорио, который только что возвратился из порта. Я должен идти к нему и что-нибудь поесть. Я снова возьмусь за дневник после полудня, во время сиесты, когда он пойдет отдыхать.
За столом хозяин завел со мной беседу о делах, касающихся его и моего будущего. Он все еще старается убедить меня остаться в Генуе. Порой я молю его больше не настаивать, порой даю ему надежду. Дело в том, что я пока сам не знаю, на что решиться. Я считаю, что уже слишком поздно, что время торопит, а он просит меня не уезжать, положить конец моим блужданиям и осесть подле него, заняв место его сына. Искушение велико, но мной владеют и другие искушения, у меня есть другие обязательства и срочные дела. Я злюсь на себя за то, что бессовестно бросил Бесс; как же я стану себя чувствовать, если оставлю на произвол судьбы Марту? Она носила моего ребенка, и она не была бы теперь пленницей, если бы я ее лучше защищал.
Как бы мало ни осталось у меня времени, я хотел бы употребить его на то, чтобы отдать все долги и исправить ошибки, а Грегорио хотел бы, чтобы я забыл прошлое, забыл свой дом и сестру, забыл свою прежнюю любовь и начал в Генуе новую жизнь.
Как раз сейчас истекают последние недели рокового года. Подходящее ли это время для того, чтобы начинать новую жизнь?
Эти вопросы измучили меня, мне следовало бы изгнать их из своих мыслей и возобновить нить моего повествования.
Я остановился на той минуте, когда я садился в шлюпку, покидая Лондон. Пассажиры вполголоса сулили виселицу неотесанным верзилам, которые везли нас, широко ухмыляясь и напевая от радости, настолько хороша была их теперешняя работа. Должно быть, за эти дни они сколотили больше денег, чем за целый год, и, наверное, молили Небо раздуть пожар еще пуще, чтобы продолжить эту прибыльную жатву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54