Он-то смотрел на меня теми же глазами, как накануне, — по крайней мере мне так казалось в ту минуту, как наш караван тронулся в дорогу.
Когда мы выходили из Тарса, какой-то путник, шедший впереди, ткнул пальцем в разрушенную лачугу возле старого колодца, утверждая, что здесь и родился святой Павел. Маимун шепнул мне на ухо, что очень в этом сомневается, зная, что апостол Иисуса происходил из колена Вениаминова, из богатой семьи, которая владела мастерской, где ткали полотна из козьей шерсти.
— Дом его родителей должен быть так же огромен, как дом моего брата Елеазара.
Так как я удивился обширности его знаний о религии, которая не была его собственной, он скромно сказал:
— Я только прочел несколько книг, чтобы уменьшить свое невежество.
Я тоже — благодаря своей профессии, да и просто из естественного любопытства — прочитал когда-то несколько книг о разных современных учениях, так же как и о верованиях римлян и греков. И мы принялись сравнивать присущие им достоинства, не осуждая, разумеется, религии другого.
Только когда я сказал — по ходу нашего разговора — что, по моему мнению, одна из самых прекрасных заповедей христианства — это «возлюби ближнего твоего, как самого себя», я заметил, как Маимун улыбнулся с сомнением. Так как я ободрил его — во имя нашей дружбы и наших общих сомнений — поведать мне всю глубину своих мыслей, он мне признался:
— Эта заповедь кажется на первый взгляд безупречной, а впрочем, Иисус взял ее из девятнадцатой главы Книги Левита, стиха восемнадцатого, где она уже была — и в тех же выражениях. Тем не менее она рождает во мне некоторые сомнения…
— В чем же ты можешь ее упрекнуть?
— Глядя на то, как большинство людей распоряжаются своей жизнью и своим умом, я не желал бы, чтобы они любили меня, как самих себя.
Я хотел ответить ему, но он остановил меня взмахом руки.
— Подожди, на мой взгляд, есть еще кое-что, и это тревожит меня гораздо больше. Нам никогда не удастся помешать некоторым людям воспринимать эту заповедь не столько с великодушием, сколько с высокомерием: то, что хорошо для тебя, хорошо и для других; если ты придерживаешься истины, твой долг наставить заблудших овец на путь праведный — любыми средствами… Отсюда и насильное крещение, которому некогда подверглись мои предки в Толедо. Видишь ли, я намного чаще слышал, как эту фразу произносили не овцы, а волки, и теперь я ее остерегаюсь, прости меня…
— Твои слова меня удивляют… Мне трудно пока понять, могу ли я признать твою правоту, или ты ошибаешься; мне нужно подумать… Я всегда считал это изречение самым прекрасным…
— Если ты ищешь прекраснейшее изречение всех религий, прекраснейшее изречение, когда-либо слетавшее с уст человеческих, это не оно. Это другое, но произнес его тоже Иисус. Он взял его не из Писаний, а просто слушал свое сердце.
Какое же? Я ждал. Маимун придержал на мгновение свою лошадь, чтобы придать торжественность своим словам:
— «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень!»
23 сентября.
Был ли в словах, процитированных вчера Маимуном, какой-то намек на Марту? Я не переставал спрашивать себя об этом всю ночь. В его взгляде не было упрека, а, может быть, всего лишь намек на приглашение к разговору. А впрочем, к чему мне и дальше молчать, ведь слово Христа освобождает меня в глазах друга и от того малого, что я мог бы совершить, так же как и от моих лживых умолчаний.
Я решил все ему рассказать, все, сегодня же утром: кто такая Марта, почему она сейчас с нами, какие отношения связывают меня с ней и какие не связывают. После той несколько гротескной сцены, случившейся в доме Елеазара, было необходимо как можно скорее перестать скрытничать, иначе пострадает наша дружба. А потом, в этом деле, усложняющемся с каждым моим шагом, мне понадобятся советы уравновешенного и понимающего друга.
Что до советов, сегодня он не слишком щедро их раздавал, несмотря на мою настойчивость, кроме одного: ничего не менять и поступать и говорить так же, как в начале путешествия; но он обещал мне глубже поразмыслить над этим и сказать, если у него появятся собственные соображения, как мне избежать грядущих потрясений.
Меня радует, что он не рассердился на меня из-за моей скрытности и полулжи. Напротив, это его будто бы позабавило. Мне показалось, что теперь он здоровается с Мартой с еще большей почтительностью и с чем-то вроде тайного восхищения.
Говоря по правде, этим поступком она доказала свою отвагу. Я без конца думал о себе, о своих затруднениях, о своем самолюбии, тогда как я не рисковал ничем. А она, в этой маленькой игре она могла потерять все, даже жизнь. Я ни минуты не сомневался, что если бы шурин отыскал ее в начале пути, он зарезал бы ее без зазрения совести, а потом похвалялся бы этим, вернувшись домой к своим. В тот день, когда Марте придется возвратиться в Джибле, даже с бумагой, на которую она так надеется, она лицом к лицу столкнется с той же опасностью.
Достанет ли у меня храбрости защитить ее в этот день?
25 сентября 1665 года.
Сегодня утром, глядя, как Марта — одинокая, задумчивая, грустная — едет на своей лошади в стороне от нашей группы, я решил опять вернуть ее в наш круг и проехаться рядом с ней, как я уже делал несколько дней назад. Только на этот раз я не столько хотел рассказывать ей о своих страхах и надеждах, сколько расспросить и послушать ее саму. Сначала она уклонялась, возвращая мне мои же вопросы. Но я настаивал, чтобы она поведала мне правду о своей собственной жизни, об этих последних годах и о том, что толкнуло ее на ту же дорогу, что и нас.
Если я и ожидал потока жалоб, то не предвидел, что интерес, проявленный мной к ее несчастьям, разрушит плотину молчания этой женщины и на меня хлынет столько ярости. Ярости, скрытой за ее нежной улыбкой, ярости, о которой я раньше и не подозревал.
— Мне все время говорят о конце света, — сказала она, — и думают меня напугать. Но для меня конец света наступил в тот день, когда меня предал человек, которого я любила; а потом заставил предать моего отца. С тех пор мне уже не светит солнце, и мне не важно, что оно скоро потухнет. И Потоп, что нам предрекают, меня вовсе не страшит, он всех сравняет в несчастии: и женщин, и мужчин. В горе мы равны. Да здравствует Потоп, будь он водою или огнем! Мне не придется больше слоняться по дорогам, выклянчивая бумагу, которая позволит мне жить, этот проклятый высочайший фирман, подтверждающий, что я вновь смогу любить и соединиться с мужчиной! Тогда мне не придется больше бежать или весь мир тоже бросится бежать на все четыре стороны! Да, весь мир! Судьи, янычары, епископы и даже султан! Все побегут как кошки, застигнутые огнем, выжигающим сухую траву! Ах, если бы Небо позволило мне увидеть это!
Люди боятся узреть приход Зверя. Я — я не боюсь. Зверь? Он всегда был здесь, рядом со мною; каждый день я встречала его презрительный взгляд — в моем собственном доме, на улице и даже под кровом церкви. Каждый день ощущала я его укусы! Он без конца пожирал мою жизнь.
И Марта долгие минуты продолжала еще в том же духе. Я привел ее речи такими, как запомнил, разумеется, не слово в слово, а приблизительно. Сам же я подумал про себя: «Боже, как ты, должно быть, настрадалась, женщина, с тех далеких времен, когда еще была беззаботной проказницей, дочерью моего цирюльника!»
На какое-то мгновение я подъехал к ней ближе, чтобы нежно взять ее за руку. Тогда она замолчала, метнула на меня короткий благодарный взгляд, потом опустила вуаль на лицо и заплакала.
Остаток дня я только и думал о ее словах и следил за ней взглядом. Сейчас я больше, чем когда-либо, испытывал к ней огромную отеческую любовь. Я желал ей счастья, но решиться обещать ей это счастье я не смогу. Я лишь могу поклясться никогда не заставлять ее страдать.
Остается признать, что для того, чтобы оградить ее от страданий, я должен или еще приблизиться к ней, или же удалиться от нее.
26 сентября.
Сегодня я рассказал Маимуну, что привело меня на эту дорогу, попросив его сообщить мне с искренностью друга, какие чувства пробудили в нем мои слова. Я не оставил неясностей, ничего не скрыл от него: ни паломника из Московии, ни книги Мазандарани, ни числа Зверя, ни выходок Бумеха, ни смерти старого Идриса. Мне нужен был опытный глаз ювелира, привычный к блеску фальшивых брильянтов и способный отличить настоящий камень. Но в ответ на мои вопросы он задал мне свои, добавив к моим тревогам тяжесть собственных. Или по крайней мере тревоги своих родных.
Сначала он слушал меня, погруженный в молчание. Казалось, словно ничто из моих слов не удивляло его, но с каждой моей фразой он становился более задумчивым и будто удрученным чем-то. Когда я закончил, он взял меня за руку:
— Ты говорил со мной как брат. И теперь моя очередь открыть тебе свое сердце. Причины моей поездки не слишком отличаются от тех, что позвали в дорогу тебя. Я тоже отправился в путь из-за этих проклятых слухов. Против своей воли и понося легковерие, суеверия, церковные календари и мнимые знаки, но все же отправился: я не мог поступить по-другому, иначе умер бы мой отец. Оба мы — ты и я — жертвы неразумия наших близких…
Усердный читатель священных текстов, отец Маимуна вот уже долгие годы был убежден, что конец света неизбежен. По его словам, в «Зогаре» , книге каббалистов, написано, что в 5408 году восстанут почившие во прахе. А по еврейскому календарю этот год соответствует 1648 году нашей эры.
— Это было семнадцать лет назад, а Воскресение не настало. Несмотря на все молитвы, все посты и лишения, которым отец подвергал мою мать, сестер и меня самого и на которые в то время мы с жаром соглашались, ничего не произошло. С тех пор я отказался от всех иллюзий. Я иду в синагогу, чтобы почувствовать близость к своим родным, смеюсь с ними, когда нужно смеяться, плачу, когда нужно плакать, чтобы не показаться бесчувственным к их радостям или горестям. Но я не жду больше ничего и никого. С моим отцом все наоборот — он не пожелал образумиться. Он не может свыкнуться с мыслью, что год, предсказанный в «Зогаре», был просто обычным годом. Он убежден, что в тот год что-то случилось, о чем мы пока не слышали, но о чем мы скоро все узнаем, все, населяющие этот мир.
С того времени отец Маимуна занят только тем, что старается объяснить разные знаки, особенно те, что касаются 1648 года, года несбывшихся ожиданий. Действительно, в тот год произошло несколько важных событий — но был ли когда-нибудь год без важных событий? В Германии закончилась война, после тридцати лет истребительной резни был заключен мир. Не следовало ли узреть в этом приход новой эры? В том же году в Польше и на Украине начались кровопролитные гонения на евреев, учиненные вождем казацкой банды, не прекращенные и по сию пору.
«Некогда, — говорил мой отец, — между одним и другим бедствием всегда бывали периоды затишья; с того проклятого года бедствия следуют друг за другом непрерывной чередой, никогда раньше не знали мы подобной цепи несчастий. Это ли не знак?» Однажды, измучившись, я сказал ему: «Отец, я всегда верил, что год, ставший годом Воскресения, положит конец нашим страданиям и что мы должны ждать его с надеждой и радостью!» Он мне ответил: «Эта боль — боль рождения, и эта кровь — кровь освобождения!»
И так семнадцать лет: мой отец все время настороже и все выискивает знаки. Но не всегда с прежним жаром. Иногда проходят месяцы, а он ни разу не заговаривает об этом, потом происходит какое-то событие — семейное несчастье, или чума, или недород, или появление важного гостя — и тотчас все возобновляется. В последние годы, хотя у отца возникли серьезные проблемы со здоровьем, он вспоминал Воскресение лишь как несбывшуюся надежду. Но вот уже несколько месяцев, как он не находит себе места. Эти слухи, ходящие среди христиан о конце света, все в нем перевернули. Внутри нашего сообщества идут бесконечные споры о том, что случится или не случится, о том, следует ли нам бояться этого или призывать добровольно. Каждый раз, как какой-нибудь раввин из Дамаска или Иерусалима, Тивериады, Египта, Газы или Смирны проезжает через Алеппо, мы спешим собраться вокруг него, чтобы лихорадочно расспросить о том, что он знает и что предвидит.
И вот, наконец, мой отец, устав выслушивать противоречивые мнения, вбил себе в голову поехать в Константинополь и испросить суждение старейшего хакима — как и мы, уроженца Толедо. Он один, по словам отца, знает истину. «Пусть он скажет мне, что пришел назначенный час, и я все брошу, чтобы посвятить себя вере и благочестию; пусть он скажет мне, что время еще не настало, и я вернусь к повседневной жизни».
Так как не могло быть и речи о том, чтобы отпустить его бродить по дорогам в его состоянии — ему уже больше семидесяти лет и он с трудом держится на ногах, — я решил, что сам поеду в Константинополь встретиться с раввином и задам ему все вопросы, которые желал бы задать мой отец, и вернусь с ответами.
Вот как я оказался в этом караване, так же, как и ты, из-за этих безумных слухов, тогда как в глубине души мы оба можем только посмеяться над людским легковерием.
Маимун слишком снисходителен, сравнивая нас и так оценивая мое поведение. Наши поступки схожи лишь внешне. Он отправился в дорогу из-за набожности своей семьи и ничем не изменил своим убеждениям; тогда как я позволил, чтобы меня захватило бушующее вокруг безумие. Но я ничего не сказал ему об этом; к чему ронять себя в глазах человека, которого я уважаю? И к чему настаивать на том, что нас различает, если сам он постоянно подчеркивает то, что нас сближает?
27 сентября.
Сегодняшний переход будет менее изнурительным, чем предыдущие. После четырех дней подъема на Тавр, узкими, часто гибельными тропами, мы добрались до Анатолийского плато; после неухоженных караван-сараев, наводненных янычарами — солдафонами, которые, в общем, должны были защищать нас от дорожных головорезов, но присутствие которых, вместо того чтобы успокаивать, вынуждало нас запираться в наших жилищах, нам повезло остановиться на пристойном постоялом дворе, излюбленном месте отдыха заезжих купцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54