Я никогда себе этого не прощу, ведь меня предупреждали о возможных убытках из-за войны, а я ничего не хотел слышать!»
Я сказал ему, что если он так опечален простыми слухами, то ему не хватит слез, чтобы оплакать действительно дурные вести. Таков мой способ утешения, и он вызвал у него мимолетную улыбку и чувство восхищения по поводу хладнокровия Эмбриаччи.
Но он сейчас же вернулся к своим сетованиям: «Если я буду разорен, полностью разорен, ты откажешься просить руки Джакоминетты?»
Кажется, он зашел уж слишком далеко. Не знаю, сказалась ли его тревога, или он просто пытается извлечь выгоду из своей драмы, стараясь вырвать у меня обещание. Во всяком случае, он говорил так, словно мой брак с его дочерью — дело уже вполне решенное, настолько, что любые проявления колебаний с моей стороны были бы равносильны отказу, словно я оставляю его в тяжелую минуту, как крыса, бегущая с тонущего корабля. Я был возмущен. Да, в глубине души я уже закипал. Но что же делать? Я живу в его доме, я больше чем его должник, я ему всем обязан, и сейчас он проходит через тяжкое испытание, могу ли я унизить его обидным отказом? Кроме того, он ведь не просит у меня милости, он предлагает мне дар, или по крайней мере думает, что это дар, а то, что до сих пор я оставался равнодушным к его предложению, было для него почти оскорблением.
И я ответил так, чтобы немного утешить его и при этом не скомпрометировать себя:
— Я убежден, что через три дня мы получим известия, которые успокоят вас и рассеют мрачные тучи.
Он воспринял мои слова как увертку и, вздыхая и обиженно раздувая ноздри, высказал соображение, которое показалось мне неуместным: «Я иногда задаюсь вопросом, сколько бы у меня осталось друзей, если бы я разорился…»
Тогда я возразил с таким же вздохом:
— Ты бы хотел, чтобы я молил Небеса предоставить мне случай доказать тебе мою благодарность?
Он не размышлял ни мгновения:
— Пожалуй, не стоит, — ответил он и закашлялся, словно извиняясь передо мной.
Потом он взял меня под руку и увлек в сад, где мы снова начали беседовать как друзья.
Но мое раздражение не утихло, и я спрашиваю себя, не пора ли мне подумать об отъезде. Но куда? В Смирну, если бы мои все еще были там? Нет, скорее в Джибле. Но только в Смирне я, может быть, сумел бы предпринять кое-что для Марты с помощью судейского секретаря Абделятифа. Я иногда думаю об этом, и мне в голову приходят разные мысли…
Наверное, я убаюкиваю себя иллюзиями. В глубине души я знаю, что спасать ее уже слишком поздно. Но не рано ли мне еще сдаваться?
17 апреля.
Сегодня утром я разузнавал о кораблях, отплывающих в Смирну. Я нашел один: он должен сняться с якоря через десять дней, во вторник после Пасхи. Это число мне подходит. Так я смогу ненадолго встретиться с супругой Грегорио и его дочерьми, не слишком задерживаясь в лоне этой воссоединенной семьи.
Я пока ничего не говорил моему хозяину. Сделаю это завтра или послезавтра. Спешить некуда, но дожидаться кануна моего «дезертирства» было бы грубостью…
18 апреля.
В Вербное воскресенье, когда уже начинают исподволь праздновать близящееся окончание поста, мой хозяин выглядел немного более спокойным за судьбу своих кораблей и груза. Не то чтобы он получил свежие известия, но сегодня настроение у него лучше, чем в предыдущие дни.
Это благоприятный случай, и я решил за него ухватиться. Прежде чем объявить о своем отъезде, я поведал ему во всех подробностях те обстоятельства моего путешествия, которые до сих пор скрывал или замалчивал. Надо сказать, мне пока удавалось не открывать ему самого личного. Но также надо добавить, что каждый раз, как мы оказывались вместе, он перехватывал нить разговора и уже не отпускал ее. И теперь я знал о нем все, а также о его и моих предках, о его жене и дочерях, о его делах; иногда он занимал меня веселой болтовней, иногда выглядел огорченным, но никогда не замолкал, так что, когда он задавал мне вопрос, я едва успевал открыть рот, как он уже снова завладевал разговором. Я, впрочем, никогда и не пытался оспорить у него это право и, уж конечно, не стал бы жаловаться на это. Я никогда не был особо словоохотлив. Я всегда предпочитал слушать и размышлять или, скорее, притворяться, что я это делаю; потому что, говоря по правде, я намного чаще предавался мечтам, чем размышлял.
Сегодня, однако, я изменил своим и его привычкам. Использовав тьму уловок, я исхитрился и, не позволив себя прервать, рассказал ему все или по крайней мере все самое главное и изрядную часть лишнего. О «Сотом Имени», о шевалье Мармонтеле и кораблекрушении, о моих племянниках со всеми их недостатками, о Марте, ее ложном вдовстве и о ребенке, которого она ждет, — да, даже это, мне пришлось рассказать и об этом, — так же как о моих злоключениях в Анатолии, в Константинополе, на море, в Смирне, а потом и на Хиосе. Вплоть до моих теперешних терзаний и еще живущей во мне надежде.
Чем дальше продвигался я в своем рассказе, тем более удрученным выглядел мой хозяин, так что я уже и не знал, что думать: действительно ли его так огорчают мои несчастья, или их последствия для его планов. Так как на этот счет он не мог обмануться. Я еще не сказал ему, что собираюсь уезжать, а только объяснил причины, по которым не могу жениться на его дочери и навсегда остаться в Генуе, когда он спросил меня, на этот раз весьма лаконично:
— Когда ты нас покинешь?
Не выказывая явного раздражения или грубости, нет, он не прогонял меня. Если бы у меня возникло хоть малейшее сомнение, я покинул бы его дом в ту же минуту. Нет, его вопрос был просто констатацией факта: грустной, горькой и печальной.
Я ответил ему туманно, прошептав: «Через несколько дней», и хотел тут же продолжить, вернувшись к выражению моей благодарности и признательности, моего долга перед ним. Но он потрепал меня по плечу и ушел бродить в одиночестве по своему саду.
Что со мной происходит? В моей душе борются два чувства: стыд и облегчение. И кажется, стыд сильнее.
19 апреля.
Настало утро, а я еще не смыкал глаз. Всю ночь я мысленно перебирал различные варианты нашей беседы, что меня совершенно измучило, но я так ничего и не решил: надо было бы сказать ему то, а не это, или скорее это, а не то; а кроме того, меня жег стыд. Я уже забыл о его настойчивости, о его неуклюжих маневрах, меня донимали только мои собственные угрызения совести.
Действительно ли я предал его веру в меня? Я ничего ему не обещал. Но он сумел убедить меня в том, что я оказался неблагодарным гостем.
Я так долго думал о Грегорио, о воспоминаниях, которые он сохранит обо мне, что забыл задать себе те единственные вопросы, которые только и надо было принять во внимание: прав ли я, что уезжаю, или мне стоило бы принять ту новую жизнь, которую он мне предлагает? Что я буду делать в Смирне? Какого чуда я жду? Как можно верить, что мне удастся обрести Марту и моего ребенка? Быть может, сейчас я стремлюсь к пропасти или к отвесному берегу, где и закончится мой путь.
Сегодня я страдаю, оттого что обидел своего хозяина. Завтра стану плакать, оттого что я его не послушал.
20 апреля.
Я охвачен буйным «приступом доверия», словно юная девушка своей первой любовью. Я был обычно таким молчаливым, и меня всегда считали неразговорчивым, я скупо ронял слова и доверял свои мысли лишь этим страницам, и вот уже двум людям я рассказал историю своей жизни: в воскресенье — своему хозяину, чтобы оправдаться в его глазах, а сегодня — совершенно незнакомому человеку.
Утром я проснулся, обуреваемый навязчивой мыслью: сделать Грегорио великолепный подарок, который помог бы ему забыть наш разговор и позволил нам расстаться друзьями. У меня не было ясной идеи, но на одной улочке по соседству с портом я приметил огромный антикварный магазин и тогда же пообещал себе заглянуть туда «на правах коллеги», уверенный, что там я отыщу подходящую вещь — возможно, это будет большая и прекрасная античная статуя, которую можно поставить в саду возле дома Манджиавакка и которая всегда будет напоминать ему о его госте.
Эта лавка сразу же показалась мне почти родной. Все вещи расставлены почти так же, как у меня: старые книги лежат на полках, чучела птиц — на самом верху; на полу в углах стоят огромные выщербленные вазы, которые все не решаешься выбросить и хранишь год за годом, прекрасно зная, что никто их не купит… Владелец всего этого товара тоже похож на меня: генуэзец лет сорока, безбородый, дородный.
Я назвался, и мне был оказан самый горячий прием. Он слышал обо мне раньше — не просто об Эмбриаччи, но лично обо мне: некоторые из его покупателей уже бывали проездом в Джибле. Прежде чем я успел сказать, что именно я ищу, он пригласил меня в тенистый прохладный дворик и велел служанке принести напитки со льдом. У него тоже, сказал он мне, были родные, которые долго жили в заморских землях, в разных городах. Но вот уже шестьдесят два года, как они вернулись на родину, а сам он никогда не покидал Генуи.
Когда я поведал ему, что совсем недавно побывал в Алеппо, в Константинополе, в Смирне и на Хиосе, на его глазах показались слезы. Он сказал, что завидует тому, что я «везде» побывал, тогда как он ежедневно мечтал о самых дальних странах, но у него так никогда и не хватило смелости решиться на дальние путешествия.
— Я прихожу в порт дважды в день, смотрю на приходящие и уходящие корабли, беседую с моряками и судовладельцами, ухожу с ними пить в таверны, чтобы только услышать, как они произносят названия городов, где они останавливались. Все они меня теперь знают и, должно быть, шепчутся за моей спиной, что я сумасшедший. Меня и правда опьяняет звук этих странных имен, но я никогда не был настолько мудр, чтобы уехать.
— Вы хотите сказать: настолько безумен!
— Нет, я сказал: настолько мудр. Ибо в перечне того, что составляет истинную мудрость, мы слишком часто забываем о капле безумия.
Когда он произносил это, в его глазах стояли слезы, и тогда я ответил ему:
— Вы хотели бы быть на моем месте, а я — на вашем. Я сказал это, чтобы смягчить его страдания, но — клянусь всеми святыми! — я так думал, я и сейчас так думаю. Как бы я хотел в эту самую минуту сидеть в своем магазине, держа в руке стакан с холодным напитком, как будто я никогда и не помышлял об этом путешествии, никогда не встречался с женщиной, которая стала моим, а я — ее несчастьем, никогда не слыхал о «Сотом Имени».
— Почему же? — спросил он, чтобы побудить меня рассказать о моих странствиях. И я заговорил. О том, что повлекло меня в дорогу, о моих коротких радостях, о моих злоключениях, о моих огорчениях. Я только опустил упоминание о своей размолвке с Грегорио, ограничившись рассказом о том, как великодушно встретил он меня по приезде, и добавил, что до отъезда мне очень хотелось бы выразить ему свою признательность достойным его великодушия подарком…
В этом месте нашей беседы мой коллега — я еще не успел сообщить, что его звали Мельхион Бальди, — должен был бы как любой хороший купец подтолкнуть меня к разговору о том, какой подарок я задумал сделать Грегорио. Но, видимо, его заинтересовала моя история, потому что он снова вернулся к моим путешествиям, задавая разные вопросы о том, что я видел там-то и там-то; потом начал расспрашивать меня о книге Мазандарани, о которой он раньше никогда не слышал. Выслушав мои долгие объяснения, он спросил, куда я сейчас собираюсь.
— Я пока не решил, может, мне стоит вернуться прямо в Джибле или остановиться сначала в Смирне.
— Не вы ли сказали мне, что книга, из-за которой вы пустились в эту поездку, находится теперь в Лондоне?
— Разве это достаточная причина, чтобы я отправился туда за ней?
— О нет! Могу ли я, вросший обеими ногами в эту землю, иметь право советовать вам предпринять подобное путешествие? Но если вы когда-нибудь решите поехать туда, заезжайте ко мне на обратном пути и расскажите все, что увидите!
Мы вместе поднялись и пошли во второй двор, с другой стороны магазина, чтобы посмотреть несколько статуй — античных и современных. Одна из них, найденная неподалеку от Равенны, показалась мне подходящей для сада моего гостеприимного хозяина — это Бахус, а может быть, какой-то император, который возлежит на пиру с чашей в руке в окружении земных плодов. Если я не отыщу ничего, что понравится мне больше, я ее возьму.
Возвращался в дом Грегорио я пешком, я шел легким шагом и обещал себе еще раз заглянуть к своему любезному коллеге. Во всяком случае, мне придется вернуться из-за статуи.
Следует ли ее дарить так, как она есть, или же я должен заказать для нее постамент? Надо бы расспросить об этом Бальди, он должен знать, как это обычно делается.
21 апреля.
Грегорио взял с меня обещание не уезжать, не предупредив его за несколько дней до отъезда. Мне захотелось узнать причину, но он напустил на себя таинственный вид.
Потом он спросил меня, решил ли я уже, куда поеду. Я ответил, что все еще колеблюсь между Джибле и Смирной и что мне случается задавать себе вопрос, не направиться ли мне в Лондон.
Он, казалось, удивился этой новой причуде, но через несколько минут сказал мне, что это не такая уж и плохая мысль. Я ответил, что это — такая же мысль, как и все прочие, и что я еще не принял никакого решения. На это он возразил, что я не должен слишком торопиться и что он будет счастливейшим человеком в мире, если мои колебания продлятся до «самого Рождества».
Славный Грегорио, я уверен, что он обдумал каждое произнесенное им слово.
Уверен также, что в тот день, когда я покину его дом, я еще не раз вспомню о проведенном здесь мирном времени. И однако, мне нужно вновь отправляться в дорогу, и задолго до Рождества.
22 апреля.
Сегодня приехали жена и три дочери Грегорио, они заезжали по пути в семь церквей, как того требует традиция Страстного четверга. Синьора Ориетина — худа, суха и вся в черном. Не знаю, может, она так одета по случаю поста, но, кажется мне, пост у нее — круглый год.
Она должна была вернуться только в субботу, в канун Пасхи, но решила пренебречь пламенным нравом своего нетерпеливого мужа и возвратиться на два дня раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54