Что ж, значит, я буду навещать их по отдельности, разве что они встретятся сами, без моей помощи.
17 мая.
Принц пригласил меня сегодня в свой «дворец». Не сказать, что это слово тут совсем не к месту, если принимать во внимание, что все относительно. Моряки ложатся спать в сарае, я — в скромной клетушке, Джироламо со своей свитой — в настоящем доме, а Али Эсфахани, занимающий целую анфиладу «комнат», которые он покрыл коврами и подушками по персидской моде, живет словно во дворце. Среди его людей есть мажордом, переводчик, повар с поваренком, личный лакей и еще четверо для всяческих услуг, а кроме того, два охранника, которых он зовет «своими хищниками».
Переводчик — французский священник родом из Тулузы, просит именовать себя «отцом Анжем». Его присутствие возле Али удивило меня, пока они не заговорили по-персидски. Мне не удалось узнать о нем ничего больше, потому что он удалился сразу же после того, как господин сказал ему, что мы сможем беседовать по-арабски.
В этот вечер любезный хозяин рассказал мне одну из самых странных историй: будто бы с начала этого года каждую ночь с небосклона исчезает несколько звезд. Достаточно, сказал он мне, понаблюдать за небесным сводом в полной темноте, сосредоточившись на местах большого скопления звезд, чтобы убедиться, что некоторые из них внезапно гаснут и уже не загораются снова. Он, кажется, убежден в том, что небо в этом году мало-помалу опустеет и в конце концов сделается совсем черным.
Чтобы проверить его слова, добрую половину ночи я просидел на палубе, запрокинув голову и разглядывая небеса. Я попытался не сводить взгляда с выбранной точки, но каждый раз мои глаза затуманивались. Через час я замерз и отправился спать, так ни в чем и не удостоверившись.
18 мая.
Я передал басню о звездах своему венецианскому другу, а он расхохотался даже прежде, чем я закончил рассказ. К счастью, я ничего не сказал о том, насколько живо задела меня эта история. И к счастью, мне хватило мудрости не знакомить друг с другом моих попутчиков.
Продолжая насмехаться над толками о конце света, Джироламо сообщил мне вещи, которые не могли меня не обеспокоить. Я испытываю при нем такую же болезненную неловкость, какую переживал когда-то давно, разговаривая с Маимуном. С одной стороны, мне бы очень хотелось разделить его спокойствие и презрение ко всяческим суевериям, что заставляет меня подчеркнуто одобрять его слова, но в то же время мне не удается помешать этим суевериям, даже самым нелепым из них, вить гнездо в моем мозгу. «А что, если эти люди правы?», «Если их предсказания подтвердятся?», «А если до конца мира и в самом деле осталось только четыре месяца?» — эти вопросы поневоле кружатся у меня голове, и хотя я уверен в их бесплодности, мне не удается от них отделаться. Это доставляет мне огорчение, я испытываю стыд, двойной стыд. Стыд за то, что я разделяю опасения невежд, и стыд за то, что я так горячо соглашаюсь с моим другом, утвердительно кивая головой на все его речи и отрицая их в своем сердце.
Вчера вечером я снова испытал те же чувства, пока Джироламо рассказывал мне о неких московитах, которых называют «капитонами» и которые стремятся к смерти, как он сказал, «потому что убеждены, что Христос уже совсем скоро вернется в наш мир, чтобы установить здесь Свое Царствие, и они хотели бы принадлежать к числу тех, кто последует за Ним, а не оказаться среди множества грешников, что будут поражены Его молниями». «Они считают, что всем миром сейчас правит Антихрист, что вся земля населена проклятыми, даже сама Московия и их Церковь, молитвы и обряды которой они более не признают. Их вождь велит им умирать с голоду, потому что так они не навлекут на себя вину за самоубийство. Но некоторым из них кажется, что времени уже почти не осталось, и они, не колеблясь, спешат тягчайше презреть божественную заповедь. Не проходит ни одной недели без того, чтобы с одного или другого края этой обширной страны не сообщали самые ужасающие вести. Эти люди собираются более или менее многочисленными группами в церкви или даже в простом сарае, запирают двери и добровольно предают себя огню, умерщвляя себя и сгорая целыми семьями под пение молитв и истошные детские крики».
Эти картины неотступно преследуют меня с той самой минуты, как их вызвал рассказ Джироламо. Я думаю о них день и ночь и беспрестанно спрашиваю себя, мыслимо ли, что все эти люди умирают ни за что. Возможно ли, в самом деле, так обманываться и приносить в жертву свою жизнь лишь из ошибки в убеждениях? Я могу испытывать к ним только уважение, но мой венецианский друг говорит, что совершенно его не чувствует. Он сравнивает их с невежественными животными и осуждает их поведение, называя его глупым, преступным и богохульным. Более того, он ощущает к ним некоторую жалость, но эта жалость покрыта коркой презрения. А когда я признался ему, что считаю его суждение жестоким, он возразил, что никогда нельзя быть более жестоким к тем, кто так жесток к себе, к своим женам и детям.
19 мая.
Хотя угасание звезд, кажется, трудно проверить, история, рассказанная моим персидским другом, показала то, что он, почти так же, как и я, постоянно думает об этом проклятом годе.
Нет, не так, как я, гораздо больше, чем я. Я до сих пор еще разрываюсь на части между любовными делами, торговлей, привычными заботами, мне каждый день приходится подстегивать свою лень, чтобы не отказаться от погони за «Сотым Именем». Я размышляю об Апокалипсисе время от времени, я думаю об этих вещах, не слишком-то в них веря, скептицизм, разбуженный во мне отцом, хранит меня от переизбытка Веры, — или, может, надо было бы сказать, что скепсис отвергает постоянство, будь то следование рассудку или поиск химер.
Но вернусь к моему «принцу» и другу, он перечислил мне сегодня все предсказания, скопленные им о нынешнем годе. Они пришли со всех сторон света и весьма многочисленны. Некоторые из них мне знакомы, другие — нет или знакомы не слишком хорошо. Он знает гораздо больше меня, но и мне ведомо кое-что, чего не знает он.
Прежде всего, конечно, это предсказания московитов и иудеев. А также сектантов из Алеппо и английских фанатиков. И самые недавние — одного португальского иезуита. А еще — и в его глазах они самые тревожные — прорицания четырех величайших астрологов Персии, которые обычно никогда ни в чем не соглашались и оспаривали благосклонность своего государя, а теперь все они будто бы в один голос утверждают, что в этом году люди станут называть Господа его иудейским именем, как называл его некогда Ной, и что случится то, что не случалось уже со времен Ноя.
— Новый потоп поглотит землю? — спросил я.
— Да, но на этот раз — потоп огненный!
То, как мой новый друг произнес эти последние слова, напомнило мне моего племянника Бумеха. Тот пророчествовал и предвещал неисчислимые бедствия таким же торжествующим тоном. Можно подумать, что Создатель, почтив их своим доверием, пообещал им тайно избавление от несчастий.
20 мая.
Весь вечер я обдумывал слова персидских астрологов. Не столько из-за угрозы нового потопа, о котором говорится во всех пророчествах о конце света, сколько из-за упоминания имени Бога и в особенности из-за намека на его иудейское имя. Полагаю, что это тот священный тетраграмматон , который — если я правильно прочел об этом в Библии — не может произносить никто, кроме первосвященника, и то только один раз в год, в святая святых, в день Искупления. Что же произойдет, если тысячи людей по требованию Саббатая начнут по всему миру выговаривать вслух это неизреченное имя? Не прогневят ли они этим Небеса настолько, что земля и все, кто населяет ее, будут уничтожены?
Эсфахани, с которым я долго спорил сегодня, видит это совсем по-другому. На его взгляд, когда люди произносят неизреченное имя, то вовсе не для того, чтобы воспротивиться воле Господа, а, напротив, чтобы приблизить ее свершение, приблизить конец времен, приблизить освобождение; и, кажется, его нисколько не беспокоит то, что этот так называемый мессия из Смирны ратует за это всеобщее поругание Закона.
Тогда я спросил его, не может ли, по его мнению, тетраграмматон, открытый Моисею, быть тем самым Сотым Именем Аллаха, которое разыскивают некоторые толкователи Корана. Мой вопрос ему так понравился, что он положил мне правую руку на плечо и, почти подталкивая, заставил пройти рядом с ним несколько шагов, так, что я даже покраснел из-за этой проявленной им вольности.
— Какое наслаждение, — сказал он наконец с волнением в голосе, — какое наслаждение путешествовать со столь знающим человеком.
Я удержался от того, чтобы вывести его из заблуждения, хотя в моих глазах знающий человек — это тот, кто способен отвечать на вопросы, а не тот, кто их задает.
— Пойдемте со мной!
Он привел меня в крошечную каморку, названную им «своим тайным кабинетом». Я подозреваю, что до того, как он взошел на наше судно, это местечко вовсе не имело никакого названия — ни «кабинета», ни «спальни», ни «клетушки», а было просто каким-то неопределенным закутом, где валялись забытые всеми выпотрошенные мешки. Но теперь деревянные перегородки были завешаны тканями, пол застлан подходящим по размеру ковром, а воздух благоухал ладаном. Мы уселись на пухлые подушки друг напротив друга. С потолка свешивалась масляная лампа. Нам принесли кофе со сладостями и поставили на сундучок, стоящий слева от меня. С другой стороны виднелось широкое окно неправильной формы, в котором до самого горизонта плескалась синева. На меня нахлынули сладостные воспоминания, и мне почудилось, что я вновь оказался там, в Джибле, в моей детской комнате с окнами на море.
— Есть ли у Бога Сотое Имя, тайное, которое должно быть прибавлено к тем девяноста девяти, что нам известны? А если оно есть, то что это за имя? Иудейское? Сирийское? Или арабское? Как узнать его, встретив в какой-то книге или услышав его? Кто знал его в прошлом? И какую власть дает это имя тем, кто им владеет?
И мой друг принялся неспешно, словно на какую-то невидимую нить, нанизывать вопросы, иногда глядя на меня, но чаще — в открытое море. А я от нечего делать разглядывал его худой орлиный профиль и подкрашенные ресницы.
— Еще на заре ислама ученые начали споры вокруг одного стиха из Корана, который трижды приводится там в похожих выражениях и допускает различные толкования.
Эсфахани прочел его наизусть, старательно выговаривая каждый слог «фа саббих бисми раббика-ль-азим». Приблизительно в переводе это означает «Восславь Имя Господа Твоего, Величайшего».
Двусмысленность происходит из-за строения этой арабской фразы, так как определение «ль-азим» могло бы относиться как к Господу, так и к его имени, В первом случае в этом стихе нет ничего, кроме совершенно обычного призыва к восхвалению имени Господа. Но если верно второе толкование, этот стих может быть понят как «Восславь Имя Господа Твоего, Величайшее», что позволяет думать, будто существует среди других имен Бога величайшее имя, превыше всех прочих, произнесение которого, может быть, обладает особыми свойствами.
— Вот так эти споры продолжались уже многие века, сторонникам обеих версий казалось, что в Коране и в изречениях, приписываемых Пророку, каждый из них находит чем подтвердить свое суждение и опровергнуть другую точку зрения. Как вдруг возникли новые версии, выдвинутые багдадским ученым Мазандарани. Не скажу, что он убедил всех спорящих, люди и до сих пор еще продолжают придерживаться различных воззрений, тем более что этот человек был не из тех, кто пользовался особым уважением: рассказывали, что он практиковал алхимию, занимался магическими письменами и изучал разные оккультные науки. Но у него были многочисленные ученики, и, говорят, его дом никогда не пустовал; вот почему его доводы пошатнули былую уверенность и разбудили интерес и ученых, и невежд.
По словам «принца», доказательства Мазандарани можно изложить следующим образом: если этот оспариваемый стих может быть понят двояко, значит, Бог — который, как считают мусульмане, и есть подлинный автор Корана, — сам пожелал этой двойственности.
— Действительно, — с нажимом произнес Эсфахани, не выказывая, однако, прямого одобрения этого мнения, — если Бог выбрал именно эти слова, а не иные, и если Он трижды повторил их в почти одинаковых выражениях, это, разумеется, не могло случиться по ошибке или неловкости, по недосмотру или незнанию языка, — по отношению к Нему все эти предположения немыслимы. Если Он поступил так, значит, так и было задумано!
И вот, превратив, так сказать, сомнение в уверенность, а затем объяснив темное место вполне ясным толкованием, Мазандарани спросил себя: почему же Бог пожелал этой двойственности? Почему Он явственно не поведал, что высшего Имени не существует? И ответил: если Он захотел так противоречиво выразиться о высшем Имени, это, конечно, не для того, чтобы нас обмануть или ввести в искушение, — подобные намерения, исходящие от Него, опять-таки были бы немыслимы; Он не мог нам внушать, будто бы высшее Имя существует, если бы его не было! Следовательно, высшее Имя обязательно существует; а если Всевышний не сказал нам этого более ясно, значит, Он в бесконечной мудрости своей повелел указать путь к нему лишь тем, кто этого достоин. При чтении этого уже упоминавшегося стиха — «Воздай хвалу Имени Господа Твоего, Величайшему», — как и при чтении многих других коранических стихов, большинство останется в убеждении, что они поняли все, что должно быть понято; тогда как только избранные, посвященные, смогут пересечь эту тонкую грань и проскользнуть в дверцу, которую Он приоткроет навстречу их горячему желанию.
Полагая, что этими рассуждениями он без тени сомнения установил, что Сотое Имя существует и что Бог не запретил нам искать его, Мазандарани пообещал своим ученикам описать в этой книге, что это за имя и чем оно не является.
— Так это он написал ее? — спросил я, стыдливо понизив голос.
— Здесь тоже нет единого мнения. Некоторые уверены, что он так никогда ее и не написал, другие утверждают, что написал и что она называется «Книга о Сотом Имени», или «Трактат о Сотом Имени», или даже «Откровение тайного Имени».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54