В чем бы они ни заключались. По широкому фронту.— Участник нераскрытых кровавых преступлений, — уточнил Пафнутьев.— Понял. — Дубовик поднялся. — Когда?— Вчера.— Тогда после обеда.— Годится, — сказал Пафнутьев и, увидев заглянувшего в дверь Андрея, приглашающе махнул ему рукой. — Садись! — Он показал на стул, который только что освободил Дубовик. — Рассказывай.— О чем, Павел Николаевич?— Тогда не надо. — Пафнутьев пожал плечами. Дескать, хотел, как лучше, а ты не понимаешь.— Ну что сказать. — Андрей посмотрел на одну свою ладонь, потом так же внимательно попытался что-то высмотреть на другой. — Безрадостно.— Ругается? Корит? Спит отдельно?— Молчит.— И ты, помнится, молчал не меньше года.— Но я никому со своим молчанием не навязывался.— А она?— Тоже не навязывается, но я-то рядом, живой пока еще человек.— Послушай, Андрей... Но ведь с ней произошло нечто такое, что не так давно случилось и в твоей жизни... Проникнись.— А я что? Я — ничего. Вы спросили — я ответил. У нас все отлично, Павел Николаевич. Надя — прекрасный человек. Мы во всем находим общий язык. Мы вместе едим, гуляем, спим... Но все это — безрадостно.— Ты еще не на пределе?— Еще нет. Пока.— Это прекрасно! — подвел итог Пафнутьев. — Это просто здорово! По-моему, лучше и не бывает.— Уж не хотите ли вы сказать, что и вы где-то рядом с пределом? Уж не на пределе ли вы, Павел Николаевич? — улыбнулся Андрей.— Еще нет. Пока.— Да? — Андрей долгим взглядом посмотрел на Пафнутьева, склонил голову, озадаченно выпятил губу. — Надо же... Если я правильно понял, Павел Николаевич...— Ты все понял правильно. Разминку заканчиваем. Есть такой человек... Иван Иванович Сысцов.— Тот самый?— Да.— Жив еще?— Да, я помню, ты собирался с ним разобраться...— Я и сейчас не против.— Не надо. Я против. И потом... Нет его вины перед тобой. Это я знаю точно.— Но вы сами говорили, что если бы не он, то Света, может быть...— Нет его вины перед тобой. Переверни страницу и живи дальше. Другого варианта не существует.— Думаете...— Андрей... Мы можем поговорить о деле?— Виноват, Павел Николаевич. Вы сами меня раскрутили.— Виноват, — склонил голову Пафнутьев. — Итак, Сысцов. Иван Иванович. Владелец заводов, газет, пароходов. Условно, конечно. На него наехали. Очень круто.— Жалуется?— Не то что жалуется, но слегка паникует... Ты уже, слава Богу, не водитель, твои обязанности шире и значительнее. Что нужно... Незаметно, неназойливо... Побудь денек возле его конторы и запиши все номера машин, которые будут подъезжать. А потом сходи к ребятам из автоинспекции и уточни, кому эти машины принадлежат. Подъедет какая-нибудь машина два раза — запиши, три раза — тоже отметь. Особое внимание обрати на те машины, которые вроде бы остановились в стороне, но люди приехали явно в контору Сысцова.— А сам он не может такой список дать?— В штаны наделал. И потом... Откуда ему знать, кто на какой машине приехал?— Тоже верно, — согласился Андрей.— Если он куда направится, следуешь за ним. При этом имей в виду, что, возможно, кто-то еще будет его отслеживать... Врубился? Они не должны тебя засечь.— Я пошел, Павел Николаевич? — Андрей поднялся.— Ни пуха.Андрей не успел открыть дверь — она распахнулась сама. На пороге стоял возбужденный Худолей, держа в руках злополучную баночку с глазом городского авторитета.— Что-нибудь случилось? — спросил Пафнутьев, помахав прощально Андрею, дескать, не задерживайся, с Худолеем разберусь без тебя.— Павел Николаевич... Есть вещи, которыми не шутят! — церемонно сказал Худолей.— Согласен. Есть такие вещи.— Почему же вы так со мной поступили? — Худолей склонил голову набок, чтобы его укор был еще сильнее. — Мне кажется, что годы работы вместе, когда нам обоим не раз приходилось рисковать жизнью, когда мы грудью закрывали друг друга от бандитских пуль... Мне кажется, что все это дает право надеяться на иное отношение с вашей стороны! — Удачно выпутавшись из обилия слов, Худолей горделиво вскинул голову.— Никаких шуток. — Пафнутьев покачал головой. На него худолеевское красноречие почти не действовало, он заранее знал, чем кончится разговор. — Все это очень серьезно и очень печально.— Я согласен с тем, что это действительно печально, — скорбно проговорил Худолей. — Передавая мне сверток, вы заверили меня, что внутри находится священный напиток, к которому мы стремимся всю жизнь и которого нам всю жизнь не хватает.— Ты о чем? — удивился Пафнутьев со всей искренностью, на которую только был способен.— Вы заверили меня, что передаете... Ведь вы прекрасно понимаете, что я имею в виду! — Худолей не мог, просто не мог вслух произнести слово «водка», не поворачивался язык, это казалось ему чуть ли не кощунством.— Понятия не имею!— Вы сказали, что здесь... Это... водка, — выдавил наконец из себя Худолей. — Вы посмеялись надо мной, Павел Николаевич, посмеялись зло и несправедливо! — Худолей опять оскорбленно вскинул голову.— Никаких насмешек! — сурово произнес Пафнутьев. — Там действительно водка. Можешь попробовать. Она, правда, вместе с закуской, но это уж не моя вина.— И вы предлагаете мне... Вы предлагаете мне с утра вот это?! — потрясенный Худолей отшатнулся и, чтобы не упасть, оперся спиной о стену.— Я предлагаю тебе сфотографировать эту чрезвычайно важную улику. Она, надеюсь, поможет нам выйти на след опасной банды, которая вознамерилась прибрать к рукам весь город! — выпалил Пафнутьев, давая понять, что и он может не хуже Худолея играть словами.— О Боже, Боже. — Худолей, из последних сил переставляя худенькие вздрагивающие ноги, подошел к столу и присел. Баночку он поставил на стол таким образом, что глаз Левтова укоризненно и строго уставился прямо на Пафнутьева. — А я-то, старый, безмозглый дурак, наивный, простодушный человек, решил было, что вы с утра вспомнили обо мне, позаботились о моем самочувствии... Я-то подумал, что годы, проведенные в этих простреливаемых насквозь коридорах, дают мне право надеяться... — Выдох у Худолея был таким тяжким и долгим, что он даже съежился, стал меньше, хотя казалось бы — куда уж дальше.— Ладно, — сдался Пафнутьев. — Осознал. Исправлюсь.— Точно? — расплылся в улыбке Худолей, прижав к груди красноватые с голубыми прожилками ладошки. — Неужели я не ослышался, Павел Николаевич?— Со слухом у тебя все в порядке.— У меня и с чувством долга все в порядке. И с профессиональным мастерством, с преданностью друзьям тоже полный ажур, дорогой Павел Николаевич! — строго сказал Худолей.— Рад слышать.— Мне показалось по вашему голосу, Павел Николаевич, что вы намерены прямо сегодня, не откладывая в долгий ящик, исправить возникшее между нами недоразумение? Я правильно понял? Должен сказать, что между соратниками, единомышленниками, борцами единого фронта не должно оставаться недоразумений! — Худолей требовательно сверлил Пафнутьева несчастными своими, красноватыми глазами.— Заметано, — устало сказал Пафнутьев.— Во! — восторженно вскочил Худолей и тут же схватился за спинку стула, чтобы не упасть. Я всегда говорю, что нам всем здорово повезло жить в одно время с вами, Павел Николаевич! — И он церемонно поклонился. — Общаться с вами, видеть... Даже видеть вас — уже счастье!— Спасибо. Много доволен.— А водка в баночке, между прочим, неважная, — улыбаясь сказал Худолей.— Неужели попробовал?! — ужаснулся Пафнутьев.— Нет, только понюхал. Этот плавающий объект, между нами говоря, запаху никакого не дает... Так что водочная вонь сохранилась во всей своей прелести. Не то жженая резина, не то поддельный ацетон... Должен вам сказать, что в городе всего два-три киоска продают такую дрянь. От этой водки, Павел Николаевич, не просто голова болит, такое ощущение, что в нее, в голову, вбит кол. Кроме того, видения посещают, сплошь мерзкие, отвратные видения, нелюди какие-то... А внутренности выгорают начисто. Ничего от них не остается. И все эти киоски расположены в тупике девятого номера трамвая. Как это в народе поется... Шел трамвай девятый номер, на площадке кто-то помер... Вот так-то, Павел Николаевич! — сказал Худолей, уходя.Он знал цену своему сообщению, знал, что честно заработал бутылку хорошей водки. * * * Какие громадные, можно сказать, бесконечные табуны машин стояли совсем недавно вдоль железных дорог! Подъезжая к любому большому городу из окна можно было видеть целые гектары земли, покрытые разноцветными легковушками. Их засыпало снегом, их полоскали дожди, они раскалялись на солнце и промерзали до последнего винтика во время зимних холодов. Проходили годы и годы, а они стояли без движения, разве что во время отпуска истосковавшийся по просторам автовладелец выкатывал с такой вот стоянки свою ненаглядную и ехал в соседнюю деревню, показать родне, как многого он добился в жизни — ездит на своей машине.Да, это надо признать — не вписывался автомобиль в образ жизни большинства людей, не вписывался. А машина действительно говорила о многом, машина и в самом деле подтверждала — этот человек времени зря не терял, он кое-чего добился. Десятилетия экономии на детских вещах, на собственном питании, на одежде и отпусках оборачивались в конце концов покупкой машины. А через некоторое время человек с жутковатым прозрением начинал понимать, что машина ему не нужна, не может он ею пользоваться. Нет стоянки у дома, нет стоянки у завода, нет времени и сил, чтобы насладиться дорогой. И он, смазав все, что можно было смазать, оставлял ее на вечной стоянке в пригороде, где собирались тысячи таких же новых, необъезженных еще машин, оставлял до лучших времен.Детям, дескать, достанется.А дети, повзрослев, хотели других машин, не столь громоздких и тяжеловесных, не столь тусклых и узколобых, не столь прожорливых и тесных.Короче, дети мечтали о современных машинах.Однако с наступлением новых, демократических времен эти многотысячные табуны машин постепенно рассосались, исчезли куда-то. А куда они могли исчезнуть — перебрались на городские улицы. И оставляют их теперь где попало — у дома, на обочине, во дворе. Романтическая эпоха увлечения машинами, когда для счастья достаточно было ее иметь и постоянно видеть, эта эпоха закончилась. Теперь для счастья на машине надо было ездить. Дошло все-таки, до многих дошло, что метро утомительно, что автобусы редки и переполнены, что ходить пешком приятно в лесу, в поле, а отмерять шагами квартал за кварталом по грохочущим улицам...На это просто не остается сил.Неожиданно выяснилось, что машины нужны не только преуспевающим, они нужны всем. И не в качестве наследства, будущего дара детям, а сегодня, сейчас, каждый день. И покрылись города бородавками ракушек, и хлынули потоки подержанных машин из-за всех рубежей, и образовались на улицах пробки там, где раньше и машину было увидеть непросто.Газеты запестрели объявлениями о турах в Голландию и Германию, в Данию и Швецию за машинами, пришли люди, сделавшие машины своим заработком, своей профессией, и, конечно же, появились преступления, так или иначе связанные с машинами. Водители перестали ездить на окраины города, останавливаться в безлюдном месте, стали избегать подсаживать пассажира, и лишь совсем безрассудные могли остановиться на дороге за городом и подобрать женщину ли с ребенком, мужика ли на костылях, израненного путника.Нельзя.Опасно.Смертельно опасно.Да и в городе вот так запросто остановить машину и попросить водителя подвезти стало почти невозможно.Но любые препятствия преодолимы для ищущей человеческой мысли.Серая, цвета мокрого асфальта «девятка» едва свернула с центральной улицы, как на ее пути возник гаишник. Что он в ней такого-этакого увидел, какое нарушение заподозрил, неизвестно, но повелительным движением полосатого жезла предложил водителю прижаться к бордюру и остановиться.И тот остановился.Сквозь заднее стекло видно было, как водитель отстегнул ремень, полез в карман за документами. Он уже открыл дверцу, готовый выскочить и бежать к гаишнику, чтоб тот, не дай Бог, не рассердился за его нерасторопность, но тот сам открыл дверь с другой стороны.— А чего я натворил-то? Вроде ехал как все люди? — спросил водитель. Он был в годах, полноват, и даже в машине было видно, что росту в нем совсем немного.— Подвезешь? — спросил гаишник, улыбаясь.— Это всегда пожалуйста, — с облегчением проговорил водитель, пряча документы в карман. — А то уж, честно говоря, малость сдрейфил. Водитель я не ахти какой, ну, думаю, опять подзалетел.— Да нет, все в порядке. — Гаишник поудобнее уселся на сидении, небрежно набросил ремень, не пристегивая. — Сейчас направо и через три квартала высадишь.— Сделаем. — И водитель тронул машину.Капитан снял фуражку, вытер внутри носовым платком, снова надел. Но тут же опять положил фуражку на колени.— Не жарко в форменном-то головном уборе? — спросил водитель.— Жарко не жарко... А носить надо. Вон там на углу поворот направо.Капитан был красен от жары, волосы его под фуражкой взмокли, по полноватой щеке медленно стекала капля пота. Но он, казалось, не замечал, глядя в лобовое стекло. Глаза у капитана были слегка навыкате, какого-то голубовато-белесого цвета, а от привычки держать голову в этакой горделивой манере у него четко выделялся второй, достаточно обильный подбородок с красноватыми порезами после бритья.Едва машина свернула направо, капитан опять принялся протирать клеенчатое нутро фуражки. Потом вытер щеки, шею и, кажется, готов был забраться даже к подмышкам, но остановился и спрятал платок.— Видишь столб с какой-то вывеской? Вот возле столба и останови, — сказал он почему-то недовольным голосом.Только после этих слов водитель искоса, осторожно, но внимательно посмотрел на капитана. Что-то его насторожило, вернее, что-то ему не понравилось. Ну, в самом деле, он везет его куда тому хочется, не капризничает и не брюзжит, и капитан мог бы вести себя благодарнее, что ли.— Столб так столб, — проворчал водитель.— Сколько машине лет? — спросил капитан, придирчиво оглядывая салон.— Полгода! Не видите — три тысячи на спидометре.— Три тысячи — это хорошо, — произнес капитан несколько странные слова, но водитель не обратил на них внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36