— Нисколько.— И тебе есть что сказать?— А ты в этом сомневаешься?Вика не успела ответить — зазвонил телефон. Пафнутьев помедлил, выждав несколько звонков, потом все-таки поднял трубку. Он допускал, что прямо из студии позвонит Шаланда и поблагодарит за возможность похвастаться тем, чем хвастаться он права не имел.Но Пафнутьев ошибся — звонил Худолей.— Добрый вечер, Павел Николаевич! — произнес он радостно и возбужденно. — Худолей вас беспокоит.— Что же заставило его звонить в столь поздний час? Почему он не смотрит телевизор?...— Смотрю, Павел Николаевич! Очень внимательно смотрю!— И какие выводы?— У Шаланды маловат носовой платок. Надо ему сделать замечание. Мне неудобно, а вы можете, Павел Николаевич.— Хорошо, я поговорю с ним.— Похоже, мы часто будем видеть Жору на экране... Ему понадобится ваш совет.— Ты тоже хочешь выступить? — Пафнутьев чутко уловил в голосе Худолея обиду — все-таки Шаланда присвоил себе его, Худолеев успех, его счастливую находку.— Упаси Боже! Мне тогда месяц придется ставить бутылки всем, кто меня узнает на экране.— Чего же ты хочешь?— Хочу вам задать вопрос, Павел Николаевич, если вы, конечно, позволите мне в столь поздний час побеспокоить вас своими неуместными, может быть, даже глупыми пожеланиями...— Заткнись, — сказал Пафнутьев. — Или говори.— Понял. У вас в баре, в домашнем укромном уголке, есть что-нибудь приличное?— Найдется. — Голос Пафнутьева дрогнул, он понял, что не станет, не решится, не осмелится Худолей звонить вечером и интересоваться содержимым его бара, если не будет у того оснований. — Найдется, — повторил нетерпеливо Пафнутьев.— Тогда захватите с собой, пожалуйста, завтра на работу. — В голосе Худолея явно прозвучали повелительные нотки с некоторой даже развязностью, что с ним бывало чрезвычайно редко.— Все захватить? — спросил Пафнутьев.— Да. Все. Хотя сколько бы вы, Павел Николаевич, ни захватили с собой, все равно останетесь в долгу, все равно этого будет мало.— Круто!— Да, Павел Николаевич, да! — подтвердил Худолей.— Шаланда пообещал тебе ящик поставить.— Обманет. Забудет. Слиняет.— Не посмеет, — с сомнением проговорил Пафнутьев.— Душа простая, бесхитростная, ему и в голову не придет, что кто-то может иметь корыстные устремления... Вот руку пожмет крепко, знаете, со встряхом... По плечу может похлопать. Даже о здоровье спросит, хотя сами знаете, что спрашивать меня о здоровье просто неприлично.— Поставит, — твердо сказал Пафнутьев.— А я что? Я ничего. Поставит — спасибо, не поставит — оботремся. Шаланда — Бог с ним... Я о вас, Павел Николаевич... Буду ждать завтра утром у кабинета с большим нетерпением. С вашего позволения, разумеется.Пафнутьев помолчал, поворочался в кресле, убрал звук телевизора, беспомощно посмотрел на Вику, дескать, ничего не могу поделать, дескать, сама видишь. Худолей его не торопил, понимая, что начальству нужно время, чтобы что-то понять, сообразить, какое-то слово произнести в трубку.— Ладно, — сказал Пафнутьев. — Давай, что там у тебя.— Вы, простите, сидите или стоите в данный момент?— Сижу. В кресле. Очень устойчиво сижу.— Это хорошо, а то можете упасть.— Нет-нет, я сижу.— Возьмите ручку, бумажку... Кое-что продиктую...— Взял.— Пишите... Осадчий Михаил Петрович. Записали?— Да, записал подробно и полностью.— Вот и все, что я хотел вам сказать, Павел Николаевич. Да! — воскликнул Худолей, как бы хлопая себя ладонью по лбу. — Чуть не забыл... Так зовут главаря банды, которая... В общем, сами понимаете. А то, я смотрю, вы все телевизионными передачами развлекаетесь, а настоящая-то работа невидима, неоценена, а то и попросту присвоена другими людьми, алчными и неблагодарными.— Это точно? — спросил Пафнутьев, не услышав ни слова из гневной речи Худолея.— Да.— Кто он?— Четырнадцать лет отсидок.— Как узнал?— Фирма веников не вяжет, — ответил Худолей недавними словами Шаланды.— Отпечатки?— Да, Павел Николаевич. Пришел ответ на наш запрос.— Значит, все-таки оставил пальчики...— Оставил, Павел Николаевич... И очень даже качественные. В той квартире на ванной двери ручки в виде шариков из пластмассы...— Что же он так неосторожно... Такой опыт, знания, сноровка...— И на старуху бывает проруха. И потом, Павел Николаевич, должен сказать совершенно откровенно... Я пришел к этому выводу в результате долгих бессонных ночей... Так вот, невозможно совершить преступление и не оставить никаких следов! Следы остаются, Павел Николаевич, следы всегда остаются. Если хотите знать...— Заткнись. Кому-нибудь уже сообщал?— Нет. — Худолей непостижимым образом умел в доли секунды переключаться от безудержной болтовни к суровой сдержанности, когда все свои мысли и чувства приходилось выражать одним только словом, взглядом, а то и просто вздохом.— Когда узнал?— Пять минут назад.— Ты где?— У себя. В лаборатории.— Почему?— В городе чрезвычайное происшествие, Павел Николаевич, — с некоторой укоризной произнес Худолей. — Сейчас многие на своих рабочих местах. И останутся на своих рабочих местах до утра.— Надо включать Шаланду.— Он еще не вернулся со студии, грим еще не смыл, от прожекторов не остыл, у него на щеках еще пылают поцелуи восторженных дикторш.— У него телефон в кармане, услышит.— Включайте, Павел Николаевич.— Есть возражения? — Что-то в голосе Худолея насторожило Пафнутьева.— Да нет, все правильно. Только это... Завтра мы опять будем видеть его в последних новостях? Счастливого и зацелованного... А?— Нет. Слишком хорошо — тоже нехорошо.— Ох, Павел Николаевич, как вы правильно говорите, как точно и неоспоримо, зримо и емко! — Худолея опять, кажется, прорвало, и Пафнутьев безжалостно его прервал обычным своим словцом.— Заткнись. Буду через полчаса. — И положил трубку.— Уезжаешь? — спросила Вика.— Ты же хотела видеть меня на экране? Терпи. Ничто в этом мире не дается без жертв. — Пафнутьев печально развел руки в стороны, дескать, тут уж ничего от него не зависит, таков закон природы. — За все надо платить, дорогая.— Кстати! Мы три месяца не платили за квартиру!— Вот видишь, как я прав! — С этими словами Пафнутьев покинул квартиру и устремился в постылую свою прокуратуру, где круглосуточно заседал штаб по поимке особо опасной банды, скатившейся в полный беспредел. * * * Засветился Петрович, засветился.Оплошал, опростоволосился, дурь сморозил.Оставить следы, отпечатки пальцев — это было непростительно для человека его опыта, его мудрости и осторожности. Так мог вести себя алкаш, забравшийся в киоск за бутылкой водки, сопливый пацан, нырнувший в соседскую форточку за кассетой с голыми бабами на коробке, так мог проколоться новичок, который только выходил на зовущую, тревожную, полную опасностей и соблазнов воровскую тропу.Но Петрович...Однако было и объяснение, и оправдание.Ни разу не случалось в его жизни, чтобы следователь припер его отпечатками. Брали Петровича в перестрелке, брали, обложив многодневной облавой, брали средь бела дня в уличной толпе, защелкнув на запястьях стальные кольца наручников. Как-то взяли смертельно пьяного, ничего не помнящего и не чувствующего. Раненого брали, порезанного и истекающего кровью, но отпечатки...И еще было обстоятельство, которое оправдывало Петровича. Стар он стал, слишком стар, и все технические достижения, которые чуть ли не силком были внедрены в милицию, нисколько не отразились на его сознании. Проведя полтора десятка лет за колючей проволокой, Петрович упустил, по невежеству и здоровому недоверию упустил тот момент, когда на столах всевозможных правоохранительных учреждений появились мерцающие экраны компьютеров, когда нескольких секунд стало достаточно, чтобы передать любой документ с печатями и подписями, с фотографиями и личными признаниями из конца в конец необъятной Родины. Когда следователь, на несколько минут прервав допрос, возвращается в кабинет с бумагой, только что полученной из Москвы или Хабаровска, с бумагой, которая все ставила на свои места...Это пришло, это наступило, а Петрович даже и не заметил.И стоило прокурорскому эксперту Худолею, человеку с испариной на лбу и с неуверенными движениями вздрагивающих пальцев, выдающих нездоровый образ жизни, стоило ему обнаружить слабый отпечаток пальца на пластмассовой ручке двери и вложить это невнятное изображение в какую-то хитрую машину, связанную с сотнями таких же машин, разбросанных по всей стране, как прошло совсем немного времени и адская эта машина выдала, исторгла из себя, выплюнула полоску бумаги, на которой были указаны фамилия, имя, отчество, даты судимостей, номера статей и сроки, сроки, сроки, которые отсидел в своей жизни Осадчий Михаил Петрович...Никогда нельзя предусмотреть все, предвидеть и ко всему быть готовым. Кто мог предположить, что в самый неподходящий момент из ванной выйдет полуобнаженная, распаренная, с раскрытой грудью красавица и нос к носу столкнется с парнем, с которым у нее ничегошеньки не было, кроме невнятных переглядок да этой дурацкой истории с черной рубашкой в белый горошек...Да, так бывает — вышла девушка из ванной и...И завертелись судьбы в смертельном хороводе, посыпались деньги, трупы, загремели выстрелы, полилась кровь...И все это только начиналось, только начинаюсь...Утром все, кто занимался расследованием убийства — и милиция, и прокуратура, и местные, и московские бригады, — знали, кого искать. У всех на руках были портреты Михаила Петровича Осадчего, правда, достаточно давние, но они давали представление об этом человеке. На снимках Петрович был моложе, острижен наголо, а он часто в жизни ходил остриженным наголо. И силком его стригли, и по доброй воле, в конце концов и сам он привык к этой удобной, практичной прическе, даже на воле оставаясь стриженым. И только в последние годы отпустил волосы, но управляться с ними не умел и чаще всего выглядел каким-то взлохмаченным. Но люди, знавшие Петровича, узнавали его сразу, поскольку он за последние десятилетия почти не изменился — те же глубокие морщины, печальный взгляд исподлобья и какая-то несмелая, неуверенная улыбка...В общем, можно было опознать, можно. Тем более что портрет оказался в руках людей не совсем бестолковых.В то же утро Илья Ильич Огородников тоже узнал — ищут Петровича. Что делать, все мы люди, все связаны какими-то обязательствами, нуждаемся в помощи и стараемся отблагодарить людей, которые нам эту помощь оказывают, или задобрить тех, на чью помощь надеемся, когда прижмет, когда станет невмоготу, когда обложат нас обстоятельства круто и, кажется, навсегда.Вот и Илья Ильич дождался утреннего звонка.Звонил человек с хорошим, добрым голосом, уважительно и достойно, как бы между прочим. И по принятому обычаю, звонил, не называя ни своего имени, ни имени человека, с кем разговаривал.— Здравствуйте. — В голосе его была улыбка. — Меня еще можно узнать?— Ха! — воскликнул Огородников обрадованно, потому что этот человек не звонил по пустякам, а если уж объявлялся, то по делу, по срочному и важному. — Да я тебя узнаю средь ночи! Как жизнь, как успехи? Что нового в большом мире?— Да как... Ковыряемся помаленьку... Там стрельнет, там защемит, там кольнет... Как это говорят... Если в пятьдесят просыпаешься и ничего не болит, значит, ты мертв.— Нет, — быстро ответил Огородников, словно опасался, что сказанное относится и к нему. Я, слава Богу, еще жив!— Значит, где-то в организме постреливает?— Сейчас постреливает не только в организме. — Огородников без нажима переводил разговор в нужное направление.— Потому-то мы все и живы! — рассмеялся собеседник. — Там на трассе пальнуло, там в подвале бабахнуло...— Слышал!— Как-то я был у тебя в гостях... Помнишь, мы говорили о квартирных делах... И застал одного человечка...— Напомни! — настораживаясь, сказал Огородников.— Пожилой такой, сумрачный, молчаливый... У него тоже были какие-то неприятности... Улыбается он как-то странно, по-собачьи... Не то пасть от жары раскрыл, не то вспомнил что-то трепетное... Ну? — улыбался собеседник. — Непричесанный, весь в морщинах...— Вспомнил! — Огородников только сейчас понял, что речь идет о Петровиче. — Вспомнил, как же! Не то его выселяли, не то какие-то дачные нестыковки...— Вот-вот! Не знаешь, где он сейчас?— Понятия не имею!— Его сейчас многие ищут.— Давно?— С утра! — рассмеялся собеседник. — И наша контора, и соседняя... Где-то он засветился три дня назад.— Надо же! — воскликнул Огородников. — А я уж и забыл, как он выглядит!— Скоро по телевизору покажут, вспомнишь!— Что же он там, петь будет? У него вроде неплохой голос, негромкий, но выразительный.— И споет, и спляшет, и нашим, и вашим.— Как все меняется, как течет жизнь! — воскликнул Огородников нечто незначащее. Он уже заранее видел свои слова отпечатанными на следовательской машинке и предъявленными ему для подписи. Это стало привычкой — с кем бы ни разговаривал, он сразу готов был отвечать следователю по поводу каждого произнесенного слова.— У кого течет, у кого вытекает, — грустно заметил собеседник, но и эти вроде бы незначащие слова были полны зловещего смысла — обречен, дескать, Петрович, окольцован, и спасения ему нет, жизнь его вытекает, последние часы остаются.— Ладно, старик, ты звони, не забывай, — весело сказал Огородников.— Будь здоров! — И собеседник повесил трубку.Огородников положил трубку и невольно обратил внимание на влажные пятна на гладкой пластмассе — его ладонь была мокрой. Из разговора он понял одно — надо спасаться.Срочно.Сию секунду.С этого вот самого момента.Засветился Петрович.Как же они на него вышли? Уж такой опытный, такой непробиваемый!Работают ребята, неплохо работают...Шустры...Так что же мы имеем?Афганец будет молчать. С дыркой в голове много не скажешь. Правда, этот амбал из милиции сказал, что Афганец вел записи... Во дурак-то, во дурак!Вобла... Будет он молчать, если выживет? Не будет. Столько вывалит из себя дерьма, столько вывалит вонючей своей блевотины... Ах, паскуда, ах, какая паскудина... Не смог хлопнуть этого недомерка! Наверняка начал деньги требовать, на деньгах и погорел!Сам того не подозревая, Огородников попал в самую точку, видимо, хорошо знал Воблу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36