В ольховнике я чувствовал себя глупой рыбиной, попавшейся в ловушку. Стрый свернул от реки влево, прошлепал по мелкому ручью сквозь заросли и, выйдя на небольшую поляну, указал на низкий домик с земляной крышей, будто карабкающийся по пологому склону холма:
– Пришли…
Словно заслышав его голос, двери распахнулись, и оттуда вышла девушка. Да такая, что Славен, очарованный, застыл где стоял, а мне померещилось, будто сама Леля встречает на пороге незваных гостей. Лис остолбенело воззрился на нее, и лишь Медведь, поглощенный думами, продолжал идти, уставившись в землю. Даже когда, узнав братьев, девушка сорвалась с места и, широко раскинув руки, словно белая лебедушка крылья, кинулась мимо него, Медведь не обратил на нее внимания. Зато я не мог отвести глаз. Она была маленькая, хрупкая, словно цветок, а по спине, вырвавшись из тесного берестяного кокошника, толстой змеей сползала золотая коса, переплетенная алой лентой. Как удерживала такую тяжесть тонкая девичья шея?
– Вот, Васса, встречай гостей. – Стрый осторожно отстранил сестру, и она с готовностью повернулась к нам.
– Леля! – шепнул Лис.
Она засмеялась, и я сам чуть не рухнул на колени. Не могло быть у простой женщины таких ярких васильковых глаз, такой лучезарной улыбки, такой белоснежной, окрашенной легким румянцем кожи! Славен опомнился первым:
– Мира тебе, хозяюшка. Пусть хранят тебя и дом твой многомудрые боги.
– И тебе того же, гость дорогой! – Ах, какой бархатный был у нее голос! Без меда пьянил, чаровал ласковой музыкой.
– Кто там, Василиса? – Волшебство словно рукой сняло. Изок говорил про бабку-знахарку, про мужчин не упоминал, а между тем из дома доносился недовольный мужской рык.
– Гости к нам, баба Лыба, – Василиса, приглашая, пошла-поплыла к дому, – и братья мои.
Голос внутри то ли закаркал, то ли закашлялся:
– Кхе-кхе-кхе… Братья? Давненько их не было. Знать, недоброе стряслось, коли они припожаловали…
– Зачем ты так, Неулыба? – Стрый ввалился в дом первым, мы за ним. Я увидел обладательницу мужского голоса и шарахнулся обратно. Из темноты жилища умными и грустными глазами на меня глядела короткомордая черная корова! Изок, расхохотавшись, поймал меня за руку:
– Не она это, не она!
До меня дошло – знахарка дальше, в следующей клети. Вначале я там никого не заметил и только потом, приглядевшись, увидел на полоке седую горбунью. Наверное, старуха была не меньше Изока ростом, но согнувшая ее сила делала знахарку маленькой и неуклюжей. Зато глаза Неулыбы светились молодо.
– Гости? – Она соскочила с полока и, смешно кособочась, чтобы видеть лица, подошла к нам: – Хороши гости! Что же ко мне? Али места в Ладоге не хватило?
– Да. – Стрый по-хозяйски орудовал у печи. Было видно – в этом доме он частый гость. – Беда у них. С Меславом Ладогу не поделили.
– Как говоришь? – Старуха чуть ли не на цыпочки встала, силясь разглядеть незнакомцев. – Ладогу не поделили? Да неужто есть еще средь словен смелые, которые Рюрикова гнева не побоялись да против его прихлебателя пошли?
Замечательно! Теперь мы явно там, где нам самое место – в стане Меславовых недоброжелателей! А чего я ждал, сбежав из Княжьей темницы? Что меня поведут прятаться в дом к какому-нибудь Ладожскому Старейшине? Верно говорят – взялся за гуж, не говори, что не дюж. Сумел на Князя лаять, сумей и последствия терпеть без обид и жалоб.
Старуха, переживая, ковыляла по маленькой клети, сжимала в кулачок узловатые пальцы:
– Я когда Вадима хоронила, думала последнего словена Матери-Земле отдаю. Даже хоробры его на службу к иным Князьям подались, забыли о мести и обидах, учиненных проклятым конунгом! Простили ему смерть и Гостомысла, и Вадима, и кровь многих словен. Храбр был Вадим, а Рюрика звал, как пса цепного, чтобы добро словенское стерег, на иных находников лаял, а вон как обернулось. Пес цепной нынче светлым Князем зовется, а Князья Родовые ему с сапог пыль заморскую слизывают.
Продолжая что-то бормотать, бабка накрыла на стол и только тогда заметила Беляну:
– А ты, девка, не наших кровей, – быстро определила она. – Древлянка?
Беляна, густо зардевшись, кивнула. Я заметил, что после появления Вассы она совсем притихла и старалась держаться в тени. Оно и понятно, Беляна неглупа, понимает, что рядом с этакой красавицей она что столб простой рядом с резною богиней, вот и смущается. Может, глядя на Вассу, и Славен оттает, отмерзнет сердцем от древлянки. Она тоже это поняла и стала на Славена поглядывать чаще, словно проверяя, смотрит ли еще. Вот бабья натура – пока любил, не мил был, а как на другую засмотрелся – задавила жаба-зависть – мое, не отдам! Непостоянно женское сердце, нельзя ему верить, а порой так хочется…
Васса сидела на полоке, переводила глаза с одного на другого. Улыбка ее потухла, но прелесть не пропала. Как солнышко. Когда ярко светит – всех греет, зайдет за тучку и бликами лишь малую часть охватывает, а вовсе скроется – и ждешь не дождешься, когда снова выглянет, обласкает ясными очами.
Пока я засматривался на Вассу, Стрый коротко, но доходчиво поведал о наших злоключениях. По его словам выходило, что мы сдуру помогли ведуну к Князю попасть. Я даже удивился – видать, не обделен вещим даром кузнец, коли во всей неразберихе сумел правду углядеть. Закончил он просто:
– Собираются они колдуна своего выручать. Тебе ли, Неулыба, не знать, каково с Князем ссориться. Отговори их. Чай, заслужил ведун смерти, не стоит ради него молодые жизни губить.
Старуха, размышляя, уперлась подбородком в ладони и стала похожа на раздувшийся гриб. Только вместо шляпки над нею возвышался немыслимо большой горб. Наконец, она подняла голову:
– Выручать друга иль нет – их дело. Им же и свою участь решать, но если ведун так силен, как они сказывали, то, похоже, не простой он человек. Есть в нем волхская кровь.
Меня аж на полоке подбросило. Конечно, как я раньше не догадался! Непохож на нас Чужак потому, что гуляет в нем маленькая капелька Велесовой крови. Оттого и оборотни его понимали, и Змей равным признал.
– Но коли он волхской крови, то Меслав против него – лягуха против змеи, не одолеет. Однако одолел. Да и волхи к власти равнодушны, а смерть за великое зло почитают. Не станет волх из-за власти ни человека, ни зверя губить.
Значит, Чужак снова становится неизвестно кем? А мне так хотелось верить, что довелось увидеть потомка волхов! Да что увидеть, в друзьях с ним ходить! А старуха все рассуждала, словно уже не с нами говорила, а сама с собою:
– Не ладится что-то в вашем рассказе. Надо бы прежде, чем дело решать, узнать хорошенько, что да как.
Она обвела нас сияющим взглядом синих глаз:
– Вам в Ладоге показываться не след. Меня тоже там не с почетом встретят – заплутала моя Доля на калиновом мосту…
– Я схожу! – Василиса легким ветерком перенеслась через клеть, встала перед старухой:
– Давно я в Ладоге не была. Погляжу, как там сейчас.
– Нет! – Стрый загородил ей выход. – А если узнают?
– Кто узнает-то? – Василиса улыбнулась, и запрыгали по избе солнечные зайчики. – Я и раньше затворницей жила, а теперь, уж почитай, пять лет, как домой не ворочалась. Все уж давно забыли меня.
Стрый мрачно изрек:
– Горыня не забыл.
Василиса потупилась, а потом, лихо вскинув голову, заявила:
– Доведется встретить, так и потолкую с ним, чем так мать напугал, что любимую дочь за него, подлого, сосватала?
Мелькнула маленькая ручка, отстраняя могучую фигуру, и Васса, словно птаха из клети, выпорхнула наружу. Не знаю, как вышло, только ноги сами понесли меня следом, и остановился, одумавшись, лишь у самого ольховника. Проклиная себя за глупость, оглянулся в поисках избы и увидел совем рядом, за спиной, Стрыя. Кузнец печально смотрел на заросли, куда скрылась сестра:
– Всегда она так. Решит – не переубедишь, да и сил у меня не хватает с ней спорить. Боюсь я за нее. Мать перед смертью сосватала ее за одного усмаря Ладожского – Горыню. Горыня двором богат, а сердце у него так мало, что туда не то что жена, мать не вмещается. Никого кроме себя не любит. Вассу взять хотел, точно вещь красивую, всем на зависть. Ушла Васса из Ладоги, так он долго ее искал, грозился при всем народе за косу оттаскать, а потом и срезать.
Мне вдруг стало страшно. Не мог я себе представить Вассу униженной и избитой, на площади, полной смеющихся людей. Я коснуться бы не решился ее белой, чистой, точно первый снег, кожи. А уж за косу оттаскать, словно рабыню, вовсе немыслимо! Кто спасет, убережет, если наткнется она случайно на этого Горыню?
– Не надо было ее отпускать, – сказал я. Стрый усмехнулся:
– Не бойся. Она с виду тростинка, а тронешь, терновым кустом обернется. Так кольнет, что не захочешь, а отпустишь…
Я вспомнил гордую лебединую шею. Верно. Такую удержать не всякий сможет. Стрый заметил, что я сбавил шаг, и, неверно поняв, принялся убеждать:
– Придет она. Иначе Неулыба ее не пустила бы. Она Вассу как дочь родную бережет.
Я немного успокоился, спросил:
– А Неулыба откуда взялась? Кто такая?
– Кто сейчас знает… Она многое рассказывала. Говорит, будто помнит времена, когда варяжьи ладьи Мутную не бороздили и словене жили мирно, как одна деревня. Друг к другу в гости ходили. А из богов, пуще других, Роду кланялись. Да, может, путает на старости лет…
Стрый замолчал. Под ноги мягко стелилась зеленая высокая трава, и хотелось снять обувь, пройти по ней босиком, как в детстве, и ощутить ее нежную прохладную силу.
– Первые варяги были приветливы, да и словене их приняли, словно братьев. Помогали проходить пороги, чинить ладьи, лечить раны, полученные в походах. Людям, никогда не уходившим с обжитых мест, нравились хмурые северные воины, повидавшие многие земли. Шло время, и пришлых становилось все больше, но и их привечали со всем гостеприимством. До тех пор, пока они не стали грабить и увозить наших людей в рабство. Неулыба говорит, что именно тогда познали словене ненависть. Она тоже была рабой, хотя в то время ей еще не исполнилось и десяти лет. Сказывает, будто там ее и покинуло счастье, а на спине начал нарастать этот страшный горб.
Я вспомнил старухины слова о Доле, оставшейся на калиновом мосту. Видать, и впрямь в молодых годах заплутало ее счастье…
– Сколько же ей лет? – вырвалось у меня.
– Не знаю. Она рассказывает многое из таких давних времен, что и самые старые не помнят. Может, правда нашла она траву, запаха которой страшится сама Морена. Не знаю…
Стрый распахнул дверь. Черная корова высунула морду и, поняв, что пришла не хозяйка, обиженно замычала.
– Погоди, Стрый, – остановил я кузнеца. – Ответь, коли сможешь. Как ты в дружбе с такими людьми живешь? Изок сказал, ты за Князя горой. Он тебе брат, а Меслава не любит, да и старуха тоже.
Кузнец посмотрел на меня, уголки губ скривились в болезненной гримасе:
– Я, к примеру, кашу не люблю, а все же ем. Увидел непонимание в моих глазах и добавил:
– Разве так важно, кого кто любит? Или все споры кровью решать? Так ведь убить всего легче. Только немногое этим изменишь. Каждому свой мир дан, своя голова, так почему же считать себя лучшим?
Я озадаченно уставился на него. Вроде ничего нового кузнец не сказал, а ведь мне такое объяснение и в голову не приходило. Он провел ладонью по доброй коровьей морде, снисходительно улыбнулся мне:
– Ничего, парень, не грусти. Со временем сам поймешь, где твоя правда.
Пойму ли? А пойму – будет ли моя правда так справедлива и добра, как его?
СЛАВЕН
Душно было в клети, и время тянулось, словно самому Хорсу хотелось дождаться Василисы, проводить ее обратно из Ладоги да посмотреть, чем дело кончится. От духоты мутилось в голове, хотелось на волю, и не просто на волю, а в родное село, где каждый куст – дружок, каждая рытвина – подружка. Там не страшен гнев грозного Князя, и спустя время забудется шумная Ладога да бесследно исчезнувший в Княжеских хоромах ведун. Там меня ждет отец и родичи, оставшиеся без крова. И весьма кстати придется к зиме пара сильных рук – строить крепкие добротные дома, взамен тех, старых, утопленных Болотной Старухой…
Замечтался, и вдруг резануло по сердцу: «Чужак!» – будто огненная стрела Перуна наказала за слабоволие. Вспомнилось умное тонкое лицо, бездонные, в радужных обводах глаза, снисходительная улыбка ведуна, и надавило-налегло на грудь собственное бессилие. Так уж вышло, что стал ведун частью моей судьбы. Видать, напутала что-то в своей пряже Мокоша и сплела нас намертво так, что теперь и концов не найдешь. Да нужно ли их искать? Вон, Медведь сидит, уткнувшись носом в колени, подпирает могучим плечом неотлучного брата – спроси его – за кого жизнь отдавать собрался? Ответит – за того, кто брата спас… А против кого идти собираешься? Ведь не задумается даже перед ответом – против Меслава… Словно не он, всего семнадцать ночей назад, стоя у костра, ради Князя от любимой девушки отказывался. И Бегун боится Княжьего гнева, а не отступится от ведуна. Я его знаю – он по любой мелочи трястись будет, а в главном не бросит, не предаст. Хороших защитников отобрала сыну Сновидица, жаль, не знала, против кого восстать придется, какие невидимые преграды крушить. Для меня Меслав с детства был как солнце светлое – чист, могуч, велик, а то, что не видел его ни разу, только веры прибавляло. Каким только я его не представлял! То старцем седобородым в белой, словно снег, рубахе с проблескивающим сквозь седую гриву золотом наушного кольца, то крепким, почти молодым воем, на вороном, под стать Перуновому, жеребце, и тогда лица не видел, а лишь притороченный у пояса длинный меч да красные сафьяновые ноговицы. Но каким бы ни воображал я Князя, всегда был он справедлив – с врагами грозен, с друзьями милостлив. А теперь стерся образ, потускнел, и, как ни силился я возродить хоть толику прежнего преклонения, вставало перед глазами знакомое лицо ведуна, заслоняло собой Княжий лик. Не было больше надо мной Князя, были лишь те, кто много дней и ночей делили со мной одну пищу, спали вокруг одного костра, в битве плечом согревали да спиной заслоняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75