Было сбито больше сотни четырехмоторных бомбардировщиков, но Швейнфурт так и не отстояли… Хольт видел, как море домов заволокло серой дымовой завесой, в ней вспыхивали молнии разрывов, пока наконец пламя пожаров не пожрало дым… Он стряхнул это воспоминание… Как это постоянно твердит Готтескнехт? Стиснуть зубы!..
— Хорошо, что в то время я не знал тебя. У меня не было бы ни минуты покоя. Помочь тебе я все равно б не мог. — Он долго молча сидел с ней рядом. Встревоженный ее упорным молчанием, спросил: — Может, мне уйти? — Она почти незаметно покачала головой.
Компания у вышки начала расходиться. Вольцов мимоходом взглянул на девушку, и вскоре их голоса затерялись на лугу.
Теперь они были одни на плоту. Вечернее солнце низко склонилось над цепью гор на противоположном берегу. Его лучи уже не грели. Хольт сказал:
— Я даже еще не знаю, как тебя зовут.
— Гундель. Собственно, Гундула.
Он прислушался к звукам ее голоса, певучего, но еще по-детски ломкого. Он повторил за ней: «Гундель». Она повернула к нему лицо.
— А фамилия?
— Тис.
Ему нравился ее голос.
— Тебе не холодно?
Вместо ответа она сказала:
— Они рассердятся, что ты не пошел с ними. Ведь это твои друзья.
— Только Гильберт и Зепп, — сказал он, — до остальных мне дела нет.
Она улыбнулась. За приоткрытыми губами сверкнула белоснежная полоска зубов.
— О чем ты?..
Улыбка еще яснее обозначилась на ее лице.
— Расскажи мне, что ты вчера подумал?
— Я? — Этот вопрос озадачил его. — Я стоял и смотрел тебе вслед. Мне вспомнилась строчка из одного стихотворения: «Девочка стояла на дороге…»
Она наклонила к нему головку:
— А дальше?
Он напряженно вспоминал:
— «Девочка стояла на дороге… и рукой махнула мне вослед…» Кажется, это Шторм. — Он видел, что губы ее шевелятся, она повторяла про себя двустишие. — А ты? — спросил он. — Что ты подумала?
Ее лицо снова окрасилось нежным румянцем, она встала. Он был на полголовы выше. Он проводил ее взглядом, а потом побежал через лужайку к кабине и быстро натянул на себя свою амуницию.
Он подождал ее у выхода. На ней было все то же поношенное пестренькое платьице. Они молча, бок о бок шли городскими скверами. Когда же за мостом улица свернула в рыбачий поселок, она остановилась и сказала:
— Не ходи дальше; не надо, чтобы тебя видели.
— Завтра придешь купаться?
Она кивнула и, словно испугавшись такой отчаянной смелости, быстро пошла прочь и вскоре затерялась в узком тенистом переулке.
На другое утро Хольт решил навестить Гомулку. Вольцов еще спал. На столе лежала стопка черных клеенчатых тетрадей — дневники его отца. Вольцов просидел над ними чуть не до зари. Хольт оставил на столе записку: «Я пошел к Зеппу. Увидимся, вероятно, на пляже». Глядя на мирно похрапывающего Гильберта, Хольт почувствовал острое желание крикнуть над самым его ухом: «К бою!» Сорвется небось как встрепанный!
Гомулки жили на окраине города. В палисаднике перед домом цвели гладиолусы и астры. Гомулка открыл ему еще в купальном халате и проводил в светлую, залитую солнцем столовую. Из соседней комнаты доносилось щебетание женских голосов.
— К нам приехали родственницы, — пояснил Гомулка.
Комната Зеппа была обставлена просто, но во всем чувствовалась педантичная опрятность и порядок. Когда Гомулка открыл шкаф, Хольт увидел симметричные стопки аккуратно сложенного белья, обувь, выстроившуюся безукоризненной шеренгой, и на плечиках тщательно вычищенную и отутюженную одежду. Он вспомнил хаос, царящий на вилле Вольцова.
Друзья расположились в тенистом уголке сада. Ветви абрикосовых деревьев ломились от зрелых плодов.
— В этом году хорошо уродились абрикосы, — сказал Гомулка. — Мы даем им созреть, даже перезреть, тогда их можно варить без сахара.
Хольт поднял несколько валявшихся на земле плодов, съел п косточки бросил в кусты, а потом лениво и блаженно растянулся под деревом.
— Какие у тебя сегодня планы? — спросил Гомулка.
— Я условился о встрече…
— Это правда, что она… не в полном разуме? — осторожно спросил Гомулка.
— Гнусная сплетня, Зепп! Сплетня, достойная этой ослицы Кюхлер. Не знаю почему, — продолжал Хольт уже спокойнее, — но она меня бесит. Все во мне кипит, когда ее вижу. — Про себя он думал: женская разновидность Цише, Бранцнера и всей их братии. — Скажи, Зепп, — начал он задумчиво, — откуда у нас с тобой это неприязненное чувство ко всем таким восторженным натурам, осененным… национал-социалистскими идеями? Другой раз встретишь такого и подумаешь: вроде парень ничего. А он, глядишь, разинет рот да и пойдет сыпать трескучими словесами: господствующая раса, безоговорочная преданность, фанатическая воля, ну, в общем, крутит шарманку. И сейчас же у тебя мысль: о господи, значит, и он из этих… А ведь Цише и его присные в своем… фанатическом рвении должны быть для нас примером!
— Мне лично всякий фанатизм не по душе, — сказал Гомулка со свойственной ему рассудительностью. — Он внушает мне — я бы сказал — мистический страх. Почему? Да потому что с фанатиком разговаривать бесполезно. Для меня он нечто вроде свирепого бульдога. Я серьезно говорю, Вернер, не смейся!
— Но ведь от нас и требуют фанатизма! — воскликнул Хольт. — И именно потому, что у меня несчастная склонность все разлагать и расчленять на части, я завидую тем, кто фанатически верит. Я изо всех сил стараюсь стать фанатиком! Ведь им живется куда проще! Эти вечные мысли, Зепп, это копание в себе кого угодно прикончат! Я душой бы рад заделаться фанатиком!
— Но уж дружить с тобой я бы не мог, — сказал Гомулка, он даже встал от волнения. — Представь себе, я ляпну что-нибудь такое, а ты сейчас же вскочишь как ошпаренный и, сверкая глазами, побежишь на меня доносить!.. И без того ходишь застегнутым на все пуговицы, постоянно кривишь душой. — Он снова опустился на траву. — Мысли, — сказал он с необычной серьезностью, — еще никого не прикончили. Другое дело — сумбурные, беспорядочные мысли. Искать всегда полезно, но надо это делать с толком, а не топтаться в темноте с завязанными глазами…
Топтаться в темноте с завязанными глазами! — думал Хольт. А сравнение удачное, мне часто кажется, будто я топчусь в темноте; в таких случаях я говорю себе: этого я не понимаю и никогда не пойму… Чего только я не переварил за один этот год! Барнимы все арестованы, старик Цише занят в польском генерал-губернаторстве какими-то омерзительно гнусными делами; евреев куда-то убрали под сурдинку, их истребляют этой… как ее… хлоругольной кислотой — так сказал отец, а на него можно положиться! Но об этом лучше не думать! Иначе мне не выбраться без опоры, без поддержки! А на что можно опереться в этом ненадежном мире?
— Может, мы неспособны понять наше время, — сказал он. — Но сейчас, когда русские стоят у границ Восточной Пруссии, одно остается несомненным: разве мы не боремся за Германию? Разве мы до сих пор не боролись за жизнь женщин и детей Эссена и Гельзенкирхена? Пусть без особой пользы, но за это я всегда держался: мы защищаем женщин и детей!
— Но ведь то же самое и они, — возразил Гомулка. — Если так рассуждать, теряется всякая ясность. А за что, по-твоему, воюют русские? Стоит только послушать, что эсэсовцы с первых же дней вытворяли в России! А наша полевая жандармерия и наши войска? Цише доказывал чуть ли не с цифрами в руках, что мы вправе уничтожать русских, потому что они, видишь ли, большевики! А ты поставь себя на место такого большевика, у которого расстреляли всех близких или увезли в Германию на принудительные работы! Что же, он, по-твоему, не воюет за жену и детей?
— И ты, Зепп, говоришь это так просто! — воскликнул Хольт. — Тебя это противоречие не смущает? Но что же дает тебе опору?
— Мне? — уклончиво протянул Гомулка. — Это трудно объяснить, очень трудно…
Хольт почему-то вспомнил чужую девушку. Мне будет опорой человек! — подумал он. Я мог бы опереться на Уту, но я, болван, погнался за Герти Цише и, вместо того чтобы обрести спокойствие и уверенность, должен был наблюдать, как близкий человек с каждым днем становится мне все более чужим и безразличным — до ужаса безразличным, я до сих пор холодею, как вспомню!
— Пошли завтракать! — сказал Гомулка.
Стол на веранде был накрыт на восемь персон, и хозяйка не пожалела фарфора и серебра, хоть выставку устраивай!
— Мой друг Вернер Хольт! — представил его Гомулка. Фрау Гомулка оказалась статной женщиной, белокурой, голубоглазой. Хольту были перечислены имена присутствующих тетушек и племянниц. Адвокат, доктор Гомулка, человек лет пятидесяти, несмотря на жидкие седые волосы и темные очки, показался Хольту двойником своего сына. Он сказал с изысканной вежливостью:
— Оч-чень рад, господин Хольт!
У него была манера особенно напирать на то или другое слово.
Было подано холодное желе из абрикосов, а затем абрикосовое суфле, абрикосовый компот, а вместо кофе — настоящий, хоть и слабо заваренный чай и к нему пирог с абрикосовой начинкой.
— Как видите, — сказала фрау Гомулка, — садовника кормит сад.
Разговор за столом поддерживали главным образом отец и сын. Хольт сразу уловил напряженность в их отношениях. Из вежливости он тоже время от времени подавал какую-нибудь идущую к делу реплику; нетерпеливое желание бежать оставило его только тогда, когда они оказались за столом в более тесном кругу.
Родственницы куда-то улетучились.
— Мы давно мечтали увидеть вас у себя, — начал адвокат таким тоном, словно произносил: «Господин председатель суда, господа присяжные!» — Давайте же поговорим по душам. Ваш класс понес большие потери — тринадцать убитых, если я правильно осведомлен… Какие же у вас виды и надежды на будущее?
— Нам повезло, — ответил Хольт. — У Гильберта Вольцова есть на этот счет любимая поговорка: небо не оставляет старых вояк!
— Что ж, это целенаправленный оптимизм, — сказал адвокат, — не так ли? Вы курите? Прошу! Спасибо, у меня есть спички! — Он закурил трубку.
В разговор, держа чашку в руке, вступила фрау Гомулка:
— Каждой матери хотелось бы, чтобы ее сын вернулся домой живым и здоровым.
— Мама! — вспыхнул Зепп. — Ты обещала не заводить таких разговоров.
— Не думала я, Зепп, что так плохо тебя воспитала. Каким тоном ты позволяешь себе говорить с матерью!
Хольт почувствовал себя неловко от этих семейных пререканий.
— Ваш отец, — снова начал адвокат, снимая очки, — если я правильно осведомлен, подвергался репрессиям?.. Вы позволите мне затронуть эту тему? Скажите, а не было у вас с ним разговора насчет дальнейших перспектив? Не давал он вам руководящих указаний па будущее, не посоветовал какую-нибудь разумную линию поведения? — Прежде чем взглянуть на Хольта, адвокат снова водрузил на нос очки.
Руководящие указания? Разумная линия поведения? Хольт внутренне напрягся:
— Мой отец — человек не от мира сего. Он вовсе лишен практического соображения. Мы с Зеппом, правда, иногда сговаривались насчет общей линии поведения, но из этого обычно ничего не выходило. Думаешь одно, а получается другое. Бесконечные передряги с гамбуржцами, например, — мы вовсе не хотели в них ввязываться, это получалось помимо нашей воли.
Адвокат недовольно попыхивал трубкой.
— Поймите меня правильно. Я противник всяких норм поведения. Да и вообще противник норм. Берегитесь мертвых схем! Есть, например, солдаты, чьи мысли и решения скованы схемой. Они всегда и во всем ждут приказа! А между тем эта схема, как и всякая другая, в корне порочна. Человек должен быть гибким. Мне бы очень хотелось, молодые люди, чтобы у вас была эта гибкость! В наше время, я хочу сказать, в современную нам эпоху, мы наблюдаем эту склонность переоценивать закостенелые принципы и ставить их выше свободных решений личности.
У Хольта было чувство, будто адвокат с его темными ретами, крадучись, подбирается к нему, как кошка к блюдцу с горячей кашей. В нем невольно заговорил дух противоречия, он искал не ответов, а возражений, как это было на рождестве, когда он навестил отца.
— Простите, господин доктор, но мне кажется, вы не совсем правы. Вспомните, в нынешнем году, во время наступления русских на наш центральный участок фронта, у нас особенно подчеркивалась роль бойца-одиночки, которому приходится полагаться на собственную инициативу, принимать самостоятельные решения.
— Еще бы! — саркастически заметил адвокат. — Не говоря уже о вынужденном характере этого указания, оно заранее ограничивает свободу подобных решений.
— Ограничивает? Каким же образом? — вскинулся на него Хольт.
— Но это же ясно… Предварительной подгонкой вашего одиночки к тотальной колодке. Все теми же преславными нашими нормами. Борьба до самозаклания… бесчестность всякой капитуляции… И так далее и тому подобное.
— Я и сам считаю капитуляцию бесчестной, — загорячился Хольт, — там, где она не вызвана абсолютной необходимостью. — Он был далеко в этом не уверен. Разве Зепп не рассказал ему, что полковник Барним капитулировал вместе со своим полком?..
Прежде чем снять очки, адвокат испытующе посмотрел на Хольта.
— Persaepe accidit, ut utilitas cum honestate certet , — сказал он рассудительно. — Но, не вдаваясь в анализ того, что называть честью, на которую вы здесь сослались… верно, верно… вы правы, первым на нее сослался я… достаточно задать вопрос, беретесь ли вы судить, в каких случаях наступает эта абсолютная необходимость и при каких условиях капитуляция правомерна? Но оставим это.
Жаль, что здесь нет Гильберта, с досадой думал Хольт. Он бы ему разъяснил, при каких условиях капитуляция правомерна! Весь этот разговор претил ему. Но тут вмешался Гомулка.
— Прости меня, папа, но давай кончим это переливание из пустого в порожнее! В частности мы в нем никакой пользы для себя не видим. Подобные софизмы, — продолжал он, повысив голос, — быть может, и украшают застольную беседу, но нам они не могут служить опорой.
— Конечно, конечно, — согласился адвокат, — опорой они служить не могут… Но тем более не будет у вас опоры, если вы просто закроете глаза на раздирающие вас внутренние разногласия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74