Я не мог нарушить присягу врача, а у меня требовали именно этого. По мнению моих сотрудников и коллег… да и твоей матери… я не только легкомысленно разрушил свое житейское благополучие, но якобы повел себя как предатель и изменник. Зато совесть моя будет чиста, когда все это пойдет прахом.
— Когда… что пойдет прахом? — переспросил Хольт. Профессор устремил на него такой взгляд, что у Хольта мороз пробежал по коже.
— Так называемый Третий рейх, — сказал он.
В сознании Хольта вспыхнули сотни раз напетые слова — «измена… разложение», но они тут же растворились в пустоте, не найдя опоры. И снова им овладел страх.
— Ты хочешь сказать…
Он так и не кончил, зачарованный истовой и серьезной речью, которая доносилась к нему словно издалека.
— Ты носишь их форму, носишь на рукаве эту… свастику, и ты пришел ко мне требовать, чтобы я сказал тебе всю правду. Под тем самым знаком, какой ты носишь на рукаве, национал-социалисты подготовили и развязали самую страшную из грабительских и завоевательных войн, известных мировой истории, и теперь они проигрывают ее окончательно и бесповоротно. Мне предложили тогда от концерна «ИГ-Фарбен» работать над созданием особого рода химических средств, которые в конечном счете должны были способствовать массовому уничтожению людей, и я отклонил это предложение. Мало того, я заклеймил как преступные их попытки испробовать на крупных млекопитающих действие различных ядов, которые обычно служат для уничтожения вредителей; я понимал, куда метят эти опыты, проводимые в грандиозных масштабах, и оказался прав: в настоящее время эсэсовцы убивают в концлагерях сотни тысяч людей смесью синильной кислоты и метилового эфира хлоругольной кислоты… Этот препарат поставляет им концерн ИГ.
Хольт сделал рукой движение, выражавшее беспомощность, одну только беспомощность и страх. Профессор, видимо, понял. Он замолчал. Настольная лампа изливала мутный свет, отбрасывая исполинские тени на выбеленные стены. Хольт долгие секунды боролся со снедавшим его страхом и подавил его в себе, но заодно погасил искорку тепла, едва затеплившуюся в его душе. Вернулось чувство, что он здесь чужой, и отчужденность снова легла между отцом и сыном, ширясь и разливаясь, точно дыхание мороза. Хольта охватил озноб. Он смотрел на отца, озаренного мутным светом лампы, и снова видел перед собой старого чудака, человеконенавистника… Швыряет мне свою правду, словно собаке кость, думал он, толкает меня в пропасть: туда, мол, тебе и дорога.Одно стало ему ясно: надо бежать отсюда… Свихнувшийся старик, думал он… Сосет свою трубку и пялится в пространство… Здесь сердце замерзнет, превратится в ледышку. На что он мне сдался? — думал Хольт. Что привело меня сюда и зачем я стал его пытать?.
Вон отсюда! Но куда же? К Герти! — решил он. Там ждет меня тепло, чувство безопасности, утешение…
— Хорошо было повидаться с тобой после стольких лет, — сказал он как можно более непринужденно. — К сожалению, — и он голосам выразил это сожаление, — завтра утром мне катить обратно. При нынешнем напряженном положении в воздушной войне…
Но профессор уже понял. Наступил его черед сделать беспомощный жест рукой, и рука бессильно упала на стол.
— А раз так — давай ложиться спать. Будем надеяться, что эта ночь пройдет без тревоги.
Наступило утро, ясное, морозное. Профессор, высокий, статный, шагал к себе в лабораторию. Сын настороженно смотрел ему вслед. Отчужденность, разочарование, страх вылились в ожесточение. Шагай себе! — думал он со злобой. Шагай! Ты мне не нужен, ты, со своей… правдой!
Он устремился на вокзал. Скорый поезд для отпускников помчал его на запад. Все отделения были забиты солдатами всевозможных родов войск. Повсюду небритые лица, разомлевшие со сна или изможденные долгим бдением-Сегодня сочельник!
Магдебург. Стоп!.. Ни шагу дальше на север. В Ганновере пришлось застрять на ночь. Ни поезда, ни попутной машины. Бесцельно слонялся он по улицам. Спускались сумерки. Он вернулся на вокзал и сел ждать в зале для пассажиров. Наступил вечер.
Внезапно громко заговорило радио. Чья-то приветственная речь. Только бы ничего не слышать!.. А потом — тихая ночь, святая ночь!.. Сочельник. Праздничный благовест немецких соборов… Хольт уронил голову на руки.
В Гельзенкирхен он прибыл утром, на трамвае добрался до Эссена и сразу позвонил. Фрау Цише крайне удивилась.
— Можно к тебе? — спросил он.
— — Ни в коем случае. Я с минуты на минуту жду Гюнтера Цише. Он отпросился на весь день.
— Мне очень тяжело, — пожаловался он. — Я сжег за собой корабли… Не оставляй меня одного!
Он услышал в трубке ее голос: «Подожди минутку!» Но ждать пришлось долго. И наконец: «Поезжай в Боркен, это за Везелем, на другом берегу. Как-нибудь разыщешь. Оттуда пойдешь по шоссе и свернешь у развилки вправо. Дойдешь до соседней деревни, это примерно в двух километрах. Увидишь гостиницу „У источника“. Там мы и встретимся. К черту Цише! Меня подвезет знакомый на машине».
Хольт чувствовал себя на седьмом небе.
— Пока, — сказала она, — я тоже страшно рада.
Только во второй половине дня добрался Хольт до цели. Он попал в приветливую деревенскую гостиницу. Фрау Цише забилась в уголок, юная, неприметная. Он схватил ее за руку. Она медленно повернула руку, над которой он склонился, и теплой ладошкой зажала ему рот.
Они шли по открытой, занесенной снегом местности. Широкая равнина тонула в надвигающихся сумерках — тихий, поэтический ландшафт. На луга, на заросли лозняка и ольшаника медленно ложились хлопья снега. Здесь уж, верно, рукой подать до голландской границы. Мороз крепчал. К вечеру разъяснилось. В темноте над их головами то и дело слышалось гудение. Где-то вдалеке стреляли зенитки. Но все это их уже не касалось. Здесь не объявляли тревогу, У них было в запасе два долгих дня. Они топали по глубокому снегу.
— Не правда ли, чудесный зимний пейзаж, — говорила она. — Тебе здесь нравится? — И это было в ней чем-то новым. Позднее он рассказал ей об отце.
— Уж очень он мрачно смотрит, — сказала она, — хотя в основном он прав. — И она заговорила о бессилии человека и о всемогуществе судьбы. — Мы только пешки в большой игре. — Ему было отрадно эта слышать в его нынешнем подавлением настроении. — Забудь все это, — потребовала она. То же самое говорила ему Ута: забудь все это.
— Но я не в силах ничего забыть!
— Это только кажется. Увидишь: вернешься на батарею — и все эти печальные мысли вылетят у тебя из головы.
В полупустом зальце горело на елке несколько свечек. Печка дышала благодатным теплом. Гостиница была битком набита пострадавшими от бомбежек, но для фрау Цише здесь всегда находилась комната. Когда-то, по ее рассказам, они останавливались здесь во время загородных экскурсий.
Они сидели после ужина у изразцовой печки, тесно прижавшись друг к другу. По радио снова звучало «Тихая ночь, святая ночь»… но только слова были другие: «Приветствую тебя Бальдур, светодавец!..» Хольт ничего не слышал. Теперь, когда стемнело и за окнами притаилась грозная ночь, он был бессилен бороться с обступившими его воспоминаниями — воспоминаниями о .седовласом старике и его словах. Потом они поднялись к себе. Хольт искал у нее прибежища, и она, видимо угадывая, что в нем происходит, отдалась ему покорно и безвольно. Но он еще долго лежал без сна и боролся со страхом, который только постепенно отступал. Не поддаваться, думал он. Я и тогда с этим справился, когда услышал впервые от Уты и… болтовню Герти с себя стряхнул… Не надо поддаваться! Одно наслаивается на другое, думал он, это… как постепенно увеличивающаяся нагрузка, словно судьба хочет меня испытать… Судьба!.. — думал он.
Утро встало в белесом холодном тумане, но потом норд-ост рассеял густые облака. В ясном морозном небе сверкало зимнее солнце, отбрасывая синие тени от каждого ивового кустика. Часами блуждали они по засыпанной снегом равнине. Он шел с ней бок о бок, но мысли его витали далеко. Судьба… — думал он вновь и вновь. То исполинское, темное, неведомое, что распоряжается нами, людьми… Она рассказала ему о своей жизни. Ребенком она училась танцевать, шестнадцати лет объездила с балетной труппой всю Европу — Францию, Англию, Россию…
Он насторожился.
— Ты и в России была?
— Эта страна так же беспредельна, как раскинувшееся над ней небо, в ее бесконечных просторах теряешься и утопаешь… Почитай Достоевского, — говорила она. Глаза его устремились к далекому горизонту, туда, где мерцающий снег без всякого перехода сливался с небесной синевой. Простор, бесконечность, думал он, а разве наша жизнь не бесконечная дорога — дорога в никуда, над которой нависло грозовое небо? — Прочти, что пишет Рильке о русской душе, — услышал он ее голос. И только тут паутина его мыслей рассеялась. Он остановился.
— Русская душа? Но ведь это же недочеловеки? — спросил он, уже ничему не удивляясь.
— Надо же было что-то придумать, чтобы безнаказанно их истреблять, — усмехнулась она.
Как странно! Это новое противоречие уже не причинило ему боли… Жизнь продолжается, думал он, возвращаясь на батарею. Ей дела нет до нас, до наших разочарований и страхов, она парит на, недосягаемой высоте, вынуждая нас следовать по предуказанному пути, и мы бессильны ей противиться.
8
Зима шла своим чередом, принося вперемежку со снегами и морозами согретые солнцем дни, все более и более теплые. Но. в январе ударили лютые морозы. Ночью ртуть в термометре опускалась до двадцати двух, а случалось, что и до двадцати шести ниже нуля. Невзирая на жестокие холода, английские бомбардировщики ночь за ночью перелетали границу.
Курсанты, коченея от холода, дежурили у пушки.
Кто-то сказал:
— Пятую зиму воюем!
— Дома нечем топить, — рассказывал Гомулка, — да и с едой день от дня все хуже.
— Как у них там, наверху, задница не отмерзнет! — удивлялся Феттер.
— Сказал тоже! — возразил ему Вольцов. — Они-то не страдают от холода. Четырехмоторные машины закрываются герметически, и пилоты, должно быть, обливаются потом в своих согретых электричеством комбинезонах.
— Так мы тебе и поверили! — сказал Хольт. — Обливаются потом… Глупости! — И он плотнее подоткнул шерстяной плед, прикрывавший ему ноги; но холод пронизывал до костей, забираясь все выше, зуб на зуб не попадал от бившей его дрожи.
— Говорят, в подбитом «стерлинге» нашли шоколад и первосортные сигареты, — со смаком рассказывал Феттер. — Они и кофе пьют настоящий!
— Ну, хватит болтать! — оборвал его Цише. — Это уже пахнет изменой!
— Я — изменник?! — вознегодовал Феттер. — Идиот ты — вот и все.
— Молчать! Принимаю воздушную обстановку.
Все замолкли и стали готовиться к стрельбе.
В эти студеные ночи Кутшера только в самую последнюю минуту появлялся на командирском пункте, чтобы при первой же возможности исчезнуть. «Позовите меня, если что важное», — говорил он Готтескнехту, уходя. Он заглядывал на минуту к прибористам, ни за что ни про что выгонял двух-трех курсантов в открытое морозное поле, бросал напоследок что-нибудь вроде «Плевать я на вас хотел…» — и исчезал. Он провел к себе в барак телефон с пункта управления.
Пока все было спокойно. Готтескнехт, нахлобучив на голову меховую шапку отнюдь не военного образца, ходил от орудия к орудию и раздавал таблетки Виберта.
— Возьмите, Хольт, это помогает от простуды и от кашля, по крайней мере так значится на коробке.
Как-то ночью, когда они окончательно закоченели, Вольцов сварил в блиндаже грог.
— Ишь чего выдумали, — распекал их Шмидлинг. — Обязаны были, как положено, спросить у меня разрешения. Какое вы имели полное право самовольничать?
Спирт для горелки пожертвовал им орудийный мастер, но Вольцов так и не выдал, у кого он разжился араком. Они прихлебывали крепкий напиток из крышек от котелков и угостили Готтескнехта. Тот так раздобрился, что поставил Вольцову «отлично». Но алкоголь ударил юношам в голову, и потом наводчики путали координаты и допускали ошибки в установках: бомбардировщики летели в северном секторе неба, а «Антон» стрелял на юг. А тут еще утром выяснилось, что расчет извел все патроны ближнего действия. Скрыть это не удалось. И Готтескнехт переправил Волъцову «отлично» на «неуд».
Одиннадцатого января Хольту минуло семнадцать. Гамбургские родственники прислали ему сигарет, а мать — открытку с наспех нацарапанными словами: «Сердечно поздравляю с новым годом жизни!» Хольт презрительно хмыкнул.
— Вот они, родственнички! — пожаловался он Гомулке. — На большее их не хватает: ровно полторы строчки! — Он закурил сигарету — это была «Дели» — и с сокрушением оглядел зеленую коробку. — Да, Зепп! Так называемые кровные узы так истончились, что того гляди оборвутся. Совершенно чужие люди тебе ближе своих!
Сигареты пришли уже десятого, а точно одиннадцатого полевая почта доставила Хольту посылочку от Уты. Это была полная неожиданность. Насколько Хольт помнил, он ни разу не говорил Уте, когда его день рождения. Развернув бумагу, он увидел, что это небольшая книжка в шелковом переплете, как оказалось — стихи Фридриха Гельдерлина. Он бегло прочел приложенное письмо. Ута писала, что ее подруга Хельга Визе назвала эту посылку «незавидной»; копченый окорок, по ее словам, больше сказал бы сердцу солдата, чем томик стихов. Но она лучше знает его поэтическую натуру, склонную к духовным наслаждениям. Хольт засмеялся. Но когда он стал читать дальше, у него прошла охота смеяться. Кое-что в этой книжке, писала Ута, принадлежит к ее любимым стихам. К тому же она выбрала этот томик не без задней мысли. «Может быть, иные строки напомнят тебе обо мне». Он принялся листать страницы, читая наугад одно, другое… »Разве сердце мое не стало священным, преисполнившись новой жизни, с тех пор как я полюбил?»
Гомулка, сидевший напротив, глаз не сводил с Хольта. Наконец он поднялся и ушел. Из дверной щели потянуло ледяным холодом. Хольта пробрала дрожь.
Однако, когда во второй половине дня позвонила фрау Цише, поздравила и спросила, придет ли он, как обещал, — они бы провели вдвоем чудесный вечерок, — он, не раздумывая, бросился в канцелярию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74