Готтескнехт разрешил ему вечером отправиться в город. Но сразу же, как стемнело, просигналили тревогу, и Хольт всю ночь торчал у орудия.
Бомбардировщики снова искали запасные цели. Около сотни четырехмоторных машин отбомбились над Боттропом, а потом бомбы, преимущественно воздушные мины и зажигалки, полетели и на северную часть Эссена. Багровое пламя столбом взвилось в холодное синее ночное небо. Вольцов взобрался на бруствер и смотрел на пылающее море домов. «Вот уж где никто не пожалуется на холод!» Эта острота вызвала смех, короткий и гневный. Но один из дружинников оторвался от работы и сказал:
— Что ты скалишься, сопляк? Сразу видно, что там, в огне, у тебя нет близких!
Вольцов мигом соскочил в окоп, но Хольт схватия его за руку:
— Опомнись, что ты делаешь!
Три дня спустя фрау Цише праздновала день рождения. Хольт, к великому своему разочарованию, застал у нее целую ораву актеров и танцовщиц. Он места себе не находил от злости. Увидев это, фрау Цише подсела к нему и несколько минут уговаривала его:
— Пойми, ведь это не от меня зависит. Не могу же я их выгнать! Потерпи, может, что-нибудь удастся придумать и мы снова проведем вместе несколько дней.
С досады он налег на французские вина, которых у фрау Цише были, по-видимому, неисчерпаемые запасы. Он умышленно не приглашал ее танцевать и вертелся с подвыпившими хористками, проклиная в душе все и всех, и себя в первую очередь. Он чувствовал себя чужим среди этих людей, да и ее ощущал чужой и далекой. Было еще рано, когда он собрался уходить и небрежно, на ходу с ней попрощался. Она укоризненно шепнула:
— Не уходи. При первом же сигнале тревоги я отправлю их по домам.
— Мне пора на позицию, — сказал он с вызовом. Она высоко подняла брови. Сознание, что он ее огорчил, доставило Хольту удовольствие.
В темном коридоре он нечаянно спугнул парочку: какой-то усач в штатском тискал хористку. Хольт надел шинель.
— Уходите, камрад? — спросил его усач с добродушной общительностью подвыпившего человека.
— Никакой я вам не камрад! — отрезал Хольт. Но усач в штатском и не подумал обидеться.
— Сегодня смеемся, а завтра загнемся, — превесело затянул он. — Наш Великая Германия — ведь вы его знаете, гренадер, — пал смертью храбрых.
Хольт хлопнул дверью. Около Двух недель он не имел вестей от фрау Цише, а потом все же ей позвонил.
Морозы затянулись до последних чисел февраля. Не хватало топлива, курсанты мерзли и в бараках. Вольцов, украдкой забравшись в рабочий дачный поселок, сорвал там крышу и набил печку тесом и толем.
— Экие бандиты! — раскричался капитан, когда к нему пришли жаловаться. — Переводить на топливо сторожки, где ютятся погорельцы из разбомбленных домов! Конечно, Вольцов! Следующий раз, как у кого потечет крыша, я засажу вас в тюрьму! — Но никто не принял всерьез эту угрозу — между Кутшерой и Вольцовом давно установилось полное взаимопонимание.
В конце февраля снег стал бурно таять, и территория, где расположилась батарея, превратилась в непролазное болото. А потом наступила солнечная, по-весеннему теплая погода. Курсанты день и ночь проводили у орудия. Ночами налетали англичане, они вели неприцельное бомбометание, разрушая крупные города, а днем голубое небо бороздили сотни американских бомбардировщиков. Под прикрытием полчищ истребителей они нападали на промышленные объекты, железнодорожные и шоссейные узлы. В сорок третьем году преобладали ночные полеты, теперь соотношение изменилось.
Батарея раза четыре в день собиралась по тревоге. Объектом для нападения все чаще становился Рур. Расход боеприпасов значительно повысился, и молодежь, вместо школьной учебы, была занята подтаскиванием снарядов. Днем по всему пространству от голландской границы и далеко на восток шли воздушные бои. Ежедневно сыпались с неба подбитые самолеты — «мустанги», «фокке-вульфы» и «мессершмитты». И только бомбардировщики невозбранно следовали своим курсом.
Хольт лежал у себя на койке, у него сильно болела грудь, утром им опять что-то прививали — то ли тиф, то ли дифтерит. Вольцов читал, Феттер, Кирш и Земцкий играли в скат.
— Снова сбито семь самолетов, — щебетал Земцкий, — когда-нибудь на это должны обратить внимание! — Он слушал передачи подгруппы. В иные дни в их секторе удавалось сбить за сутки от десяти до двенадцати самолетов.
— Наша противовоздушная оборона из сотни самолетов противника сбивает примерно пять — в сущности ничтожная цифра, — заметил Гомулка трезво.
— У вашего Гомулки все счеты и расчеты, — подал голос Цише со своей койки. — Знаем мы эти еврейские штучки! Они бьют на то, чтобы подорвать нашу обороноспособность!
— Как бы мы не подорвали твою обороноспособность палкой, — пригрозил ему Феттер.
Сигнал тревоги снова выгнал их из помещения. Стоя у орудия и надвигая на лоб каску, Хольт думал: откуда у Зеппа эти цифры?
Вольцов рассказывал им о положении на фронтах:
— Вы не представляете, что творится на Востоке. Я тут кое-что раскумекал из наших военных обзоров — ведь в оперативных сводках ни черта не пишут! Между южным и центральным участками фронта русские вклинились на пространстве в триста километров. Мы потеряли Житомир, потеряли Кировоград и Кривой Рог.
Но тут вскинулся Цише, как всегда возмущенный трезвой обстоятельностью Вольцова:
— Ведь фюрер в своем выступлении от девятого ноября сказал: «Не беда, если под давлением необходимости мы иной раз вынуждены отойти на несколько сот километров…»
— Под давлением военной необходимости! — передразнил его Вольцов. — Скажи уж прямо: под давлением русских… Все тех же русских! Лучше помолчи, дубина! Понятно, для таких сопливцев, как ты, фюрер старается позолотить пилюлю. Настоящая военная правда — для людей с крепкими, нервами, вроде меня!
Он достал себе карты всех театров войны и подолгу, склоняясь над столом, изучал изменения на фронтах. Цише следил за ним с затаенным недоверием.
Старшим курсантам двадцать шестого года рождения, приехавшим из Гамбурга и соседних городов Рура, предстояло отбывать трудовую повинность. Уже в середине февраля унтер-офицер Энгель вместе с тремя старшими ефрейторами укатил куда-то на восток за свежим пополнением из школьников рождения 1928 года.
После карательной операции Вольцова вражда между ним и гамбуржцами, казалось, утихла. Но верный Шмидлинг опять забил тревогу.
— Эти гамбуржцы, слышь, до того, как ехать на повинность, хотят вам всыпать, — предупредил он.
Вольцов только посмеялся в ответ.
Пятнадцатого марта увольнялись старшие курсанты, а двадцатого ждали новое пополнение. По приказу из подгруппы 107 батарея с двенадцатого марта на неделю выбыла из строя. Четыре орудия уходили в ремонт, в том числе и «Антон». Орудийный окоп срыли, и тяжелый тягач, зацепив пушку, потащил ее по рытвинам пашни. Вольцов, Хольт и Феттер сопровождали орудие в ремонтную мастерскую. Феттер за эти полгода заметно похудел и выровнялся. Юношей выматывали бессонные ночи.
В орудийной мастерской внимание Вольцова привлекла какая-то пушка.
— Глядите, — обрадовался он. — Это 8,8/41… С приспособлением для поражения наземных целей. — И он стал объяснять Хольту и Феттеру устройство оптических приборов. Сопровождавший орудие солдат-зенитчик нет-нет да и вставлял свои замечания. Хольт слушал и недоумевал: какие еще там наземные цели…
В предстоящие свободные дни курсанты мечтали отоспаться. Но не тут-то было. Кутшера спохватился, что на батарее расшаталась дисциплина, и назначил тактико-строевые занятия. Вернувшись в барак в первый вечер, курсанты затопили печку и смертельно усталые завалились спать.
Но тут к ним ворвался Земцкий.
— К вам сейчас нагрянут гамбуржцы. А с ними и другие. Человек тридцать.
— Вот сучье отродье! — выругался Вольцов. — Выходите все наружу! — Приняв на себя командование, он прежде всего взялся за Цише. — Клянись, что будешь соблюдать нейтралитет, а не то я запру тебя в шкаф. — Цише скрепя сердце обещал не вмешиваться, но тоже встал и оделся.
Вольцов занялся организацией обороны. Его предложение напасть на врага в открытом поле не встретило поддержки, несмотря на то что он, вооружась справочником, сослался на десяток классических примеров. Величайшие опасения вызывала печка. Она так пылала, что погасить ее не было никакой возможности. Хольт только что вывалил в нее целое ведро угля. Пламя бушевало. Труба раскалилась до самого потолка.
Они стащили у орудийного мастера снаряды со слезоточивым газом, — рассказывал Земцкий. Вольцов велел всем иметь при себе каски и противогазы.
Гомулка привез из рождественской побывки духовое ружье. Скатав шарик из хлебного мякиша, он в виде пробы выстрелил им в руку Вольцова.
— Здорово бьет, — одобрил Вольцов. — Целься, Зепп, прямо им в хари! — На сей раз он отказался от плетей. — Сегодня нам потребуется оружие посолидней.
Они поспешно разобрали на части решетку, лежавшую перед бараком. Кто-то приволок ящик фанты. Гомулка поставил стол на ребро узкой стороной и укрылся за ним с духовым ружьем.
Вольцов и Хольт караулили у дверей барака. Вечер был холодный.
— Мы стоим на страже, как Гаген и Фолькер в «Песне о Нибелунгах», — сказал Хольт.
— Увидишь, я измолочу всю их братию, — грозился Вольцов.
Наконец около одиннадцати показались нападающие. Они шли гуськом по решетчатому настилу. Хольт поднял тревогу, Вольцов остался ждать в темном коридоре. Едва гамбуржцы открыли дверь, он ударил первого ногой пониже пояса с такой силой, что тот, падая, увлек за собой еще двоих. Увидев, что их ждут и что внезапное нападение провалилось, никто не решался первым схватиться с Вольцовом. Однако под градом посыпавшихся на него камней и комьев глины он вынужден был отступить в комнату. Здесь он койкой заклинил дверную ручку. В коридор набились люди. За окнами слышались приглушенные голоса. Цише тревожно озирался, сидя на своей койке.
Некоторое время стояла тишина. А потом гамбуржцы киркой взломали верхнюю филенку двери. Открылась щель, достаточно широкая, чтобы Гомулка просунул ствол и спустил курок. «А-а-а! — раздалось за дверью, и щель закрыли.
— Молодчина Зепп! — крикнул Вольцов. Снаружи послышался голос разъяренного Гюнше:
— Посмейте еще раз выстрелить — мы вас так отделаем, что костей не соберете!
— Погоди хвалиться! — отозвался Вольцов. А Хольт подумал: их слишком много, нам не справиться!
— Слышишь, Гильберт, — зашептал Земцкий на ухо Вольцову. — Они говорят, ты трус! Ведь надо же вообразить такое: ты — и трус! — продолжал он подзуживать с хитрой своей улыбкой.
Снаружи опять приоткрыли щель. На этот раз Гомулка промахнулся, и в спальню влетел снаряд со слезоточивым газом, один, потом другой. Осажденные надели противогазы. При этой новой неудаче гамбуржцы стали опять совещаться.
Но Вольцов уже пришел в ярость. Разломав ногой табурет, он взял в обе руки по ножке.
Вдруг по крыше загремели шаги. «Проклятая печка!» — крикнул Гомулка. Гамбуржцы вылили в трубу всю воду из пожарной бочки и заложили доской дымоход. Из печки повалил дым. Спальня наполнилась уваром. Некоторое время они держались благодаря противогазам, но вскоре стало не хватать кислорода. У Хольта стоял звон в ушах. Чья-то неясная фигура шаталась в клубах дыма, готовая вот-вот упасть. Но тут Хольт и Вольцов распахнули окна и сорвали с себя противогазы и каски. В комнату ворвался свежий воздух. Нападающие принялись штурмовать окна, но их легко было защищать. Вольцов и Феттер били наотмашь решетинами, а вперемежку щелкало духовое ружье в руках Гомулки. Слишком поздно осажденные догадались, что нападение на окна было лишь отвлекающим маневром. За спиной у них затрещал взломанный замок, и толпа нападающих хлынула в помещение.
Несколько человек впереди сразу же рухнули как подкошенные и, охая, поползли обратно в коридор. Зажав в каждой руке по увесистой ножке, Вольцов крушил направо и налево.
Но вот он упал, и на него кучей навалилось несколько человек. Хольта нещадно били по голове и лицу, он уже почти ничего не сознавал. Он видел, что Гомулка отбивается прикладом, видел, что удар дубинкой свалил его наземь. И тут перед ним всплыла широкая физиономия Цише. Ненавистная харя, сволочь проклятая, насильник, бандит! Сквозь общую свалку Хольт устремился к Цише. Он увидел, что Вольцов, лежа на полу, отражает нападение четырех-пяти противников, которые тузят его, не разбирая куда, и только мешают друг другу; увидел, что залитый кровью Феттер швыряет через всю комнату бутылки фанты, — и снова рванулся к Цише, но, споткнувшись о ноги Вольцова, опрокинул стол, все еще стоявший на ребре, и массивная крышка накрыла катающийся по полу клубок тел. Вольцову сразу удалось выбраться. Хольт видел все это как в тумане. Он кинулся на Цише, забившегося в угол койки, и вцепился ему в горло. Наконец-то! Оба они покатились на пол. Цише захрипел. Гад, насильник! Но кто-то сверху стукнул Хольта по голове. Он разжал пальцы.
— Эти бандиты убивают друг друга! — услышал он громовой голое капитана. — Неслыханное безобразие!
Хольт ощупал распухшую голову. В дверях стоял Кутшера без фуражки, в одно из распахнутых окон заглядывал Готтескнехт. Кругом на полу, держась за голову, лежали и сидели на корточках какие-то фигуры. Санитар перевязывал кому-то залитый кровью глаз. Вольцов, почти не пострадавший, стоял перед капитаном, все еще сжимая в руке ножку от табурета.
— Они напали на нас превосходящими силами, — бормотал он.
— А тот, кто все это натворил, оказывается, жив-здоров, ничего ему не делается! — o> рычал Кутшера. — Вы что же, думаете, что можете себе все позволить, а я буду терпеть?
Семерым курсантам так досталось, что их пришлось отправить на медпункт. Это были: Феттер, Гомулка и пятеро старших курсантов. Да нечаянно попал в перепалку дружинник из большой комнаты. Феттеру сломали переносицу, Гомулке выбили передний зуб. Он стонал и что-то шамкал распухшим ртом, беспомощно улыбаясь, а лицо его напоминало уродливую маску. Вся голова у него была в запекшейся крови, за ухом зияла большая ссадина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74