Гитлер вызвал Гагена. В кабинет вошел ветхий старик с гладко выбритым морщинистым лицом, с лысой длинной головой, сдавленной у висков.
Пожимая холодные руки его, Гитлер отметил, что адмирал не в ладу со своим гражданским, суглинистого цвета костюмом, как-то чересчур просторно облегавшим сухую фигуру старика. Адмирал сел перед столом, поднял на рейхсканцлера усталые глаза, до зрачков прикрытые верхними веками. Уже один этот немигающий, с затаенной усмешкой взгляд испортил настроение Гитлеру. «Знаю, все знаю о вас, господин Шикльгрубер. Вы однажды едва не покончили жизнь самоубийством. Но мало ли что я знаю», – казалось, говорил неподвижный, полумертвый взгляд Гагена, оживлявшийся лишь старческой иронией.
– Известно ли вам, что многим не по душе мой лозунг: «Германия должна победить или погибнуть?» – спросил Гитлер вкрадчиво.
Адмирал скривил в сторону крепко сжатый рот, поднял веки, глаза его стали круглыми и веселыми.
– Германия должна победить. У Германии нет желания погибать, она видела многие бури и штормы, – сказал Гаген и, опустив веки до зрачков, застыл в неземном покое.
– Германия победит, потому что у нее со мной одна судьба. Через неделю я отправлюсь в восточный поход. Что? Вам не по душе?
– На Восток, не добив Англию? Черчилль с радости выпьет лишнюю рюмку коньяку.
– Ему ничего больше не остается, как пьянствовать! Покончив с русскими, я доберусь до этих британских торгашей. – То переходя на шепот, то резко возвышая голос, Гитлер горячо заговорил о хитроумных целях полета Рудольфа Гесса в Англию, о том, как влиятельные английские политики, приняв Гесса с подчеркнутым гостеприимством, дали тем самым понять, что Великобритания будет сохранять вооруженный нейтралитет, если немцы двинутся на Восток. Она вынуждена сохранять нейтралитет: ей нечем драться.
– Они еще сговорчивее будут, когда мои солдаты, опрокинув Россию, маршем пройдут через Персию в Индию. Надо же, черт возьми, взглянуть арийцам на колыбель своего детства. Что вы на это скажете, адмирал? – спросил Гитлер.
Гаген усмехнулся:
– Черчилль готов обещать что угодно, лишь бы мы разжали пальцы на горле его страны. Мы рискуем создать против себя коалицию Англия – Россия – Америка.
– Для этого нужно время и не нужны смертельные противоречия между коммунистами и англосаксами. Я не дам им времени, зато разожгу грызню между ними. Все будет кончено до зимы. Русские не успеют надеть свои валенки и шубы. А как же иначе? Как? Если я их не уничтожу, они осенью, после сбора урожая, нападут на меня. Вы это лучше моего знаете. Что же вы молчите? Что? Ошибаетесь, адмирал! – не давая старику говорить, кричал Гитлер. – Они нападут! Сталин пригнал своих солдат к границам моего генерал-губернаторства. Восемьдесят дивизий. Между нами будь сказано, это все его силы. И с такими силами напасть на меня? Я уничтожу их, как насекомых. Весь этот славяно-тюркско-татарский расовый сброд я загоню в Сибирь! Никогда больше они не сунут носа в европейские дела! – кричал Гитлер. Теперь он пришел в знакомое Гагену состояние бешеного гнева, которое преображало его до неузнаваемости. Он выпрямил свою длинную спину, морщинистую шею жгутом обтягивал взмокший воротничок, волосы прилипли к вискам, на желто-бледном, похожем на сыр лице подергивались мускулы, в серо-стальных глазах вспыхнуло исступление. Это было близкое к припадку состояние, которое он сам называл сверхинтуицией. В такие минуты слушатели заражались его возбуждением и готовы были на все. Невольно заразился этим мистическим энтузиазмом и старик Гаген. Как загипнотизированный, встал он и склонил голову перед Гитлером.
– Если нужна вам моя старая жизнь – возьмите ее!
Гитлер смотрел на него невидящими глазами, потом вдруг, как бы опомнившись, взял адмирала за обе руки и сказал очень спокойно:
– Если каждый немец заразится моей верой и станет маленьким Гитлером, мы завоюем мир.
Гаген успокоился и, чтобы польстить фюреру, рассказал уже давно известную, любимую историю о том, как и сколько видных военных уничтожил или отстранил от дела Сталин. Фюрер любил слушать об этом, потому что Гаген рисовал дело таким образом, будто репрессии против военных в России были спровоцированы германской разведкой.
– Продолжайте играть на слабости Сталина, на его мнительности, подозрительности. Это то, что нам надо! Ну, а как русские, догадываются, по-вашему?
– Я знаю только факты, но что за ними скрывается: недогадливость или желание оттянуть столкновение, усыпив нас, – не знаю. Сталин очень хитрый! А факты таковы: из Москвы доносят, что Сталин твердо, пунктуально придерживается договора с нами. Он самый ревностный сторонник пакта. Сталин решает внешнюю политику России. Хлеб из России продолжает прибывать с неослабевающей интенсивностью согласно договору. ТАСС довольно горячо опровергло английскую версию о целях концентрации наших войск, назвав эту версию злостной провокацией. Нам бы следовало поддержать это опровержение, мой фюрер. Тем более что русское командование приказывает своим войскам вести себя осторожно, не давая нам повода гневаться.
– Они боятся меня, вот в чем дело, мой адмирал.
Гитлер сказал, что он никогда не скрывал своих намерений, не страшился поразительных саморазоблачений. Люди не замечают того, что у них под носом. Искусство сохранения тайны – это быть открытым в отношении большинства вещей, чтобы насчет действительно важных не зародилось подозрение.
Гаген боялся: даже Наполеон не относился с таким пренебрежением к своим противникам и к риску раскрытия своих намерений.
Вошел шеф-адъютант Шмундт, человек с очень широкими плечами и толстым задом. Он сказал, что через десять минут прибудут Браухич, Иодль, Кейтель и рейхсминистры.
Отпустив Гагена, Гитлер снял с себя гражданский костюм, оделся в серый солдатский френч. Этот френч впервые надел он 1 сентября 1939 года и заявил в рейхстаге, что не снимет его до дня победы. Гитлер вышел в соседнюю с кабинетом маленькую гостиную. На диване, у круглого полированного столика, положив ногу на ногу, сидела Лени Рифенсталь, в руке она держала блюдечко со свежей земляникой. Увидев Гитлера, Лени отставила блюдечко и, удерживая в улыбающихся губах красную земляничку, встала и тряхнула завитыми кудрями.
– О, вы очень бледны, – сказала она. Глядя в глаза Гитлеру, она взяла сначала одну его вздрагивающую руку, потом другую и нежно прижала их к своей груди.
– Я у врат бессмертия, – полушутя-полусерьезно сказал Гитлер.
Лени хотела обнять его, но вдруг оробела, застенчиво погладила ладонью шершавое сукно мундира. Взгляд ее упал на другое блюдечко с земляникой, приготовленной ею для него. Но теперь, когда на лице фюрера было столь торжественное выражение, она не решилась угостить его.
Гитлер слегка ущипнул Лени за подбородок и вышел.
В зале собрались генералы и рейхсминистры. Тут же был и генерал-квартирмейстер генерального штаба Паулюс. Среди блестящих мундиров особенно резко выделялась серая фигура фюрера.
По строгому регламенту начались доклады командующих группами войск. Гитлер без особенного интереса выслушал, как выполняется план «Зильберфуке» в Норвегии. Зато он оживился, когда начались доклады командующих армиями «Север», «Центр» и «Юг». Соотношение сил на севере равно, в центре – перевес на стороне немцев, на юге – русское превосходство.
Задача ясна: на долю национал-социалистского движения выпало осуществление политического завета фюрера – навсегда уничтожить военную и политическую угрозу с Востока. Это требует сильных характеров. Такие характеры в партии есть.
После докладов Гитлер сказал:
– Господа министры, мои главнокомандующие! После долгих и глубоких размышлений я, подчиняясь интуиции, решил ускорить ход исторических событий. Я открываю первую главу плана «Барбаросса» не в четыре утра, а в три часа тридцать минут. Через семь дней я дам сигнал, и аккумулированная энергия германской нации сокрушительной грозой обрушится на моих врагов. Мир затаит дыхание и не сделает никаких комментариев. – Гитлер занес над белой кнопкой на столе свой большой сморщенный палец, в это время каждый взглянул на свои часы. – Я поворачиваю ход истории. – Гитлер нажал кнопку, утопив ее в деревянной подставке. На карте вспыхнула цепь синих лампочек вдоль советско-германской демаркационной линии. Световым пунктиром обозначенные стрелы протянулись к Москве, Ленинграду, Киеву.
Генералы вышли и кто на машинах, кто на самолетах отбыли к своим войскам. Геббельс привез звукозаписывающий аппарат, и Гитлер с большим подъемом произнес речь к немецкому народу. Потом привезли художника. Гитлер позировал, скрестив на груди руки.
– О чем вы думаете, мой фюрер? – спросил Геббельс единственно с той целью, чтобы художник вдохновлялся мыслями рейхсканцлера.
– Мысленно разговаривал я с тенями великих. Передо мною прошли Александр, Кай Юлий Цезарь, Фридрих, Наполеон, – сказал Гитлер сквозь дремоту. – Провидение указало мне избрать 22 июня. Наполеон перешел границы России 24 июня. Я сделаю это на два дня раньше. Я бросаю вызов судьбе.
XX
В полдень свободные от службы красноармейцы отдыхали у криницы, в тени старой ветлы. Вениамин Ясаков вязал верхний венец деревянного сруба, вырубая топором пазы. Июньское солнце заливало перелески, пахло с полей гречихой.
Красноармейцы шутили над Ясаковым, над тем, что к нему в гости едет жена, – несколько дней назад он получил от нее письмо.
– Храбрая у тебя жена. Все женщины бегут отсюда, а она сюда.
Ясаков сначала защищал Марфу, а потом сам стал Критиковать ее:
– Ну и боевая подруга! Всегда вот так, не по-людски делает. Зимой уговаривал в каждом письме – не ехала. Теперь все отсюда мотают – она сюда намет. Это отец ее виноват. Старый хрен на любой случай имеет свою стратегию. У него прогнозы, как у метеослужбы: если дождь должен идти, они обещают солнце.
– Хватит тебе поносить родню, – вступился Варсонофий Соколов.
– Не зажимай критику. Родственные отношения не имеют для меня резона. А жена моя поперешная. Когда я за ней ухаживал, она замечать меня не хотела. Но я глянул на нее сентябрем, начал за другой ухаживать, Марфа ночью сама ко мне прибежала. Прошу ее выйти за меня замуж – идиотом обзывает. Ты, говорит, один это придумал или с помощниками? А теперь что делает?
– Не беспокойся, Веня, дано указание задерживать женщин. Так что твоей Марфуте завернут назад оглобли, – сказал Абзал Галимов.
– Не знаешь ты ее! Ты ее посади в железную клетку, опусти на дно океана, а она все равно найдет мужа. Это же стопроцентная женщина!
Соколов достал зеленой бадейкой воду, поставил в крут бойцов. Держа манерку, с которой падали на траву светлые холодные капли, он запел вполголоса:
Эх, да ты напейся воды холодной, Про свою милку забудешь.
Гамилов дремал, прикрыв лицо пилоткой. Ясаков на ветерке и солнце сложил щепки в аккуратную кучку, прилег и скоро задремал под тихий напев Соколова.
– Вставай, – растолкал его Соколов, – сержант идет.
Все встали, всматриваясь в лицо Александра Крупнова. Последнее время солдаты всякий раз, встречая командиров, вопросительно смотрели в их лица, стараясь угадать, с какой вестью идет начальник. Легким шагом подошел Александр, заглянув в криницу.
– Ну, рассказывайте, кто какой сон видел? – спросил он, садясь на скамеечку под ветлой.
– Видел большой котел каши, товарищ сержант, – сказал Соколов.
– А я на руках ребенка качал, – сказал Ясаков.
– Самый правильный сон у Ясакова. Собирайся: жена приехала.
…Марфа проскочила через все кордоны, добралась до самого генерал-лейтенанта Чоборцова и подала ему письмо своего отца, Агафона Холодова. Сделала она это так стремительно, что даже Валентин, отлучившийся на минутку из приемной, диву давался, когда вдруг увидел в кабинете генерала свою сестру.
Как ни в чем не бывало она сидела в кресле, в дорожном пыльнике, сияла кошачьими главами.
– Познакомьтесь, майор, с этой боевой женщиной, – сказал генерал.
Он любезно поговорил с нею и вопреки своему запрету разрешил ей проехать вместе с полковником Богдановым к мужу. Потом он вызвал оперативника и накричал на него:
– Чтобы завтра же я не видел тут ни одной бабьей юбки! Не позже как через двадцать четыре часа выпроводить эту свиристелку! Ну и баба!..
Ясаков знал темперамент своей жены, но то, что проделала она сейчас, опьянило его окончательно. Разрешили им поселиться временно в недостроенной бане. Через час эта баня превратилась в горницу. Тут и одеколон и цветы на окне. Можно уже приглашать гостей на чашку чаю. Ясаков чувствовал себя незаслуженно счастливым и даже виноватым перед товарищами. Поэтому он отказался от льготы не идти в эту ночь, с 21 на 22 июня, на пост.
Провожая своих бойцов в охранение, Крупнов наказывал строго:
– У меня чтобы порядок был!
– Знаем, кого охраняем! – пошутил Соколов.
В эту ночь Вениамин Ясаков стоял на своем обычном посту у перелеска, привалившись к дубу широкой спиной, лицом на запад. Долго не темнело, почти до десяти часов, потом запад померк, и едва-едва различимо виднелись фольварк, купы граба. Светлы и легки были мысли и чувства Ясакова. Перед зарей потянуло ко сну. Но он снял шинель, повесил ее на гвоздь рядом с полевым телефоном (все это его приспособление). И хотя последние дни все тревожнее становилось на границе, Вениамин думал, что вот он скоро отстоит свои часы, вернется к Марфе. Он улыбнулся при мысли, как застанет ее спящей на топчане в недостроенной бане, возьмет на руки и понесет к колодцу умываться. «Да что ты чудишь, отец?» – скажет Марфа. Теперь она называла его отцом. Как-никак у них есть сын Ванька. Совсем отслужится, поедет домой на Волгу…
Над болотцем заныли комары. Светлел северо-восток в эту самую короткую в году ночь…
Вдруг над головой загудели моторы. Группы бомбардировщиков с черно-желтыми крестами на крыльях волнами шли на различной высоте с запада, с пограничной полосы послышалась артиллерийская канонада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54