Степь без конца и края. Посмотришь косяки лошадей. У них крепкий кумыс. Кто пьет его, становится богатырем. Там отдыхают наши заводские. Марфа Холодова там. С тобой поедет Лена. Ты все еще называешь ее Испанкой?
– Называл, но это нехорошо, потому что неправда. Это было до письма о папе. Теперь я узнал всю правду и никогда не буду выдумывать.
– Сынок, сынок, рано отказываешься от выдумки, – сказала бабушка.
Спустя двое суток ранним утром у ворот глухо зацокали конские подковы по булыжнику. Лена глянула из окна. У калитки спешились два всадника в белых бекешах, в войлочных белых шляпах. За поясами кинжалы, за плечами ружья. На левой руке одного из них сидел на рукавице дремлющий под колпачком седой беркут.
Лена встретилась глазами с молодым татарином. Картинно отставив ногу, он смотрел на нее с улыбкой.
– Мы за мальчиком приехали, за Женькой. Есть у вас такой мальчишка-малайка?
– Есть.
Пастухи кумысолечебницы привезли бурдюк кумыса, горьковатые запахи степных просторов. Во дворе запахло лошадьми. Они косили на людей злые глаза. Один из табунщиков был пожилой казах, с продольными морщинами скуластого коричневого лица, молчаливый. Он сел во дворе на полено, не спуская с руки беркута, так и просидел, пока собирали Женю в дорогу.
Другой был разговорчив. Загорелое до черноты лицо дышало юношеской свежестью, на верхней губе темнели редкие усы. Разговаривая с Леной, он смотрел на нее из-под прижженных солнцем ресниц.
Лене понравился молодой табунщик, и она не отходила от него.
– А это кто? – спросил он, указав глазами на Александра, вернувшегося из ночной смены.
– Мой брат.
– Тоже молодец видный. Ему есть письмо от Марфы – такая девушка отдыхает у нас. – Табунщик подошел к Александру, достал из-за голенища конверт и передал ему. Потом вернулся к Лене, похвалил Александра, сел и вдруг прищелкнул языком: – Все вы красивые!
– И я? – спросила Лена.
Он стебанул плетью по голенищу сапога, отчаянно взглянул на Лену.
– Вы сильно красивая.
– Этого никто мне не говорил.
– Эх ты! Неужели? – татарин сокрушенно покачал головой. – Хотя вы и очень интересная, врать не годится, – строго сказал он.
Казах помахал плетью, подзывая к себе Лену.
– Гляди, чудо!
Серые грибы взломали асфальт на дорожке. Лене казалось это невероятным, но это было так: асфальт потрескался и сломался, а нежные водянистые шляпки грибов жили. Некоторые из них сломались, искривились, но большинство вылезло к свету и воздуху. Политые ночным дождем, они масляно блестели победоносными овальными головками.
– Да, это чудо! – сказала Лена.
Табунщики увезли Женю в степь. Сидел он на лошади позади казаха, держась за его пояс.
Лена вышла на равнину провожать.
– Привет передайте Марфе.
Молодой кинул на нее быстрый искрящийся взгляд. Сдерживая коня, свесившись с седла, сказал:
– А что привет? Сами приезжайте.
Долго глядела Лена на всадников, пока не скрыла их синяя завеса тучи.
Лена вернулась домой повеселевшая. Из-за бани взмывал и, взблеснув, падал топор. Лена поняла, что это Саня колет дрова. Как она помнит, братья всегда в это время заготавливали дрова. Подкралась к Александру, когда он, расколов бревно, нагнулся собирать поленья, повисла на его спине, сомкнув на горле руки. Рывком он сбросил сестру со своей спины.
– Саня, что пишет тебе Марфа?
– Подлизывается: мол, присылайте Женю, я, мол, за ним пригляжу.
– Ну, как ты грубо…
– Можно мягче: ластится.
Они кололи дрова до полудня. Потом Саша лег отдыхать за баней в затишке, а Лена пошла в дом.
Мать, не домыв полы, присела на пороге перед лоханью, рассматривая что-то на своей руке.
– Опять ты, маманя, взялась за полы!
– Вот что осталось от Кости. – Мать развернула красный футлярчик. Лежал в нем обгоревший, расплавившийся иностранный орден. – Летчик, Костин товарищ, принес. Сбили Костю немцы около Мадрида. Сгорел сынок…
Любовь Андриановна умолкла. Слезы катились по морщинам щек. Это были первые слезы после получения известия о смерти Кости. Лена села рядом с ней на пол, прижала к груди ее седую голову. Она не мешала матери выплакаться и сама плакала. Это было окончательное примирение с несчастьем перед тем, как начинать новую жизнь.
– Напишу дяде Матвею в Берлин: мол, немцы сожгли Костю. Пусть дядя глянет в их глаза вот так! – Лена нахмурилась, и мать впервые почувствовала, что взгляд у нее крупновский – беспощадный, приземляющий.
Любовь Андриановна выпрямилась, твердо сказала Лене:
– Снохе помоги. Заперлась в комнате, как медведица раненая в берлоге, то воет, то кричит на ребенка.
XXV
Светлана редко выходила из своей комнаты, днем занавешивала окно, потому что солнце раздражало ее. Новорожденный кричал часами, и она, чтобы утешить его, кормила часто и бессистемно, а он кричал еще сильнее, как будто бы вместе с молоком вливалась в него тоска и тревога матери.
– Такая анархия погубит мальчишку, – сказал как-то Александр. – То у него запор, то свищет, как из гуся. Непорядки!
Женщина метнула на него насмешливый взгляд.
– Учитель! Женись, тогда узнаешь, как их воспитывать!
Но, увидев, с какой лаской смотрит деверь на ее сына, улыбнулась, и веснушчатое лицо ее вспыхнуло материнской радостью.
– Эх, парень ты парень! Легко и светло у тебя на душе. Завидую. А вот женишься, привяжешься к человеку, а его…
Александр, стиснув зубы, молча ждал, когда она справится со слезами. Потом уверенно, как о деле, давно решенном, сказал:
– Костю возьму в светелку. Сегодня начинается у меня отпуск, вот мы с Костей и подружим.
– Чудной ты парень, Саша! Надо бы спорить с тобой, а не могу.
– А что попусту спорить-то? Чай, мы не полоумные.
– Я говорю, простой и чистый ты.
– Часто купаюсь, оттого и чистый, – пошутил Александр.
Нарядную ветловую качалку, похожую на гнездышко, перенес он к себе. Сам купал маленького Костю, ловко держа скользкое тельце в жестких руках, кормить носил по регламенту, в соблюдении которого проявлял железную стойкость и неумолимость.
Уравновешенность, неторопливые речи парня, сдержанные движения его крупной и легкой фигуры вселяли в душу Светланы ясность и твердость. Зная, что Саша в доме, она чувствовала себя спокойнее.
Крик краснолицего малыша не трогал Александра: парень сидел у стола за книгами. Если Светлана или Лена хотели взять Костю на руки, Александр, хмуря брови, говорил:
– Не балуйте человека! Орет? Это единственная возможность у него заявлять о себе. У кого дети, у того и крик.
Лена гибкой лозой склонилась над младенцем, нежно воркуя:
– Миленький мой! Гуленька! – и, выпрямившись так порывисто, что на груди натянулась кофточка, бросила брату вызов: – А все-таки Костя чудесный!
– Комок мяса и слабых костей. Но мы сделаем из него человека.
– Ты не любишь этого крошку!
– Пока не за что. Не заслужил. А ты, Лена, любишь?
– Да, люблю! – вызывающе ответила сестра, как и многие девушки, считавшая, что способность чувствовать является исключительно способностью женщин. – Он такая крошка, такой маленький человечек, такой топсик!
Александр взял колыбель и пошел к дверям.
– Ты куда?
– К тебе в комнату отнесу.
– Этого не нужно. Зачем же? Я не умею с ним…
– Ты же любишь его безумно, у тебя ему будет лучше.
– Нет, нет! Ты все понимаешь очень упрощенно.
– Подхалимка, – все так же ровно сказал брат. – Безответственная. Не любишь его, но он ловко играет на твоих нервах, вот ты и подлизываешься к нему. Все женщины артистки, ломаки.
– Не стригись наголо, пожалей кудри. Без волос уж очень строгий вид у тебя. Недобрый…
– Хорошо, кудри пожалею, но и лохматым добрее я не буду.
– Ты подражаешь Юрию.
– А он мне.
Лена налетела на брата с кулаками, но вдруг обняла его и попросила:
– Не сердись на меня, пожалуйста.
Пристально, с недоверчивым вниманием посмотрел на нее Александр.
– Не понимаю женщин: добры они и красивы, по зачем же мучают людей? И ты, Ленка, будешь такая же?
– Сань, ты влюбился, да? – тихо спросила Лена.
Он ответил тоном обреченного:
– Как бы мне не жениться.
Вышел в сад на скамеечку под дубом и начал чертить по песку палочкой замысловатый узор. Подошла Светлана, села рядом.
– Думай, Саня, пока не поздно. Избегай тихоньких, ласковых, они – мох, а не женщины, – сказала она, проводя палочкой по готовым линиям узора. – Не умеют ни любить, ни ненавидеть. Вместо любви – привычка, привязанность, а ненависть не поднимается выше злости.
Налетел из Заволжья горячий ветер. Над головой зашумел листвою дуб, по дорожке, по плечам Светланы заметались золотистые блики. Александр растер ногой рисунок на песке, вздохнул.
– Ну, еще, еще говорите, Светлана Макаровна.
– Мужчины добиваются ласки да нежности, ну вот девки и прячут ум, щебечут и ломаются. С ними нужно как с товарищами спорить, вести себя попроще. Особенно умную не выбирай – умные башкой живут, а души-то в них нет. Баба без души, да с умной головой – страшная. Правда, и такие, как Марфа, тоже не для тебя: темная, глядишь на нее и ждешь всякое. Сама не знает, что сделает через минуту.
В этот день Александр не принес Светлане Костю на кормление в назначенный час. Она поднялась в светелку. Деверя там не было. Не явился он и к ужину…
Горячее, беспокойное желание сейчас же повидать Марфу Холодову овладело Александром мгновенно. Правда, и прежде он часто смотрел вечерами на далекие огни кумысолечебницы, где отдыхали Марфа и Рэм Солнцев, но не терял власти над собой. Теперь же, представляя себе ее глаза, блестевшие неверным блеском в сумеречных сенях, улыбающиеся губы, он досадовал на себя за свою обидную, почти собачью покорность перед ней.
«Надо поговорить с ней обо всем», – думал он сейчас, вкладывая в эту неопределенную фразу все то беспокойство и смутные томления, которые вызывала в нем Марфа. Он не замечал ни Волги, горевшей разноцветными огнями закатного солнца, ни стаи молодых утиных выводков, близко подпускавших лодку к себе. Забыл, что в лодке ружье, греб изо всех сил, откидываясь корпусом назад. Голая спина, искусанная мошкарой, обливалась потом, весла гнулись и скрипели. Дыхание становилось все короче и отрывистее. Сумерками обогнул островок, разжал онемевшие руки, и лодка с опущенными веслами, гонимая косым течением, врезалась в песчаную отмель.
Александр встал на песок, пошатываясь от усталости. Провел ладонью по груди, удивился, что так много выступило соли на коже. Безлюден был берег в этот вечерний час, только за темнеющей грядой ивняка слышались голоса людей. Одинокая звезда смело и весело горела над ним ясным, чистым светом, чем-то напоминая ему такую же ясную, безоглядную жизнь, которую вел он до сих пор.
«Может быть, вернуться домой?» – подумал Александр, чувствуя, что не сделает этого, что он уже не тот, каким был до того, как покорился сильному и слепому желанию увидеть Марфу. Спрятал лодку в нависших над водой кустах, примкнул цепь к корням затонувшего вяза и направился к усадьбе совхоза.
Сначала он не понял, что там происходило. Стайка ребятишек промчалась мимо него с гиканьем и криками:
– Запирай ворота! Лови их!
В коровий загон, обнесенный частоколом, забежала лосиха со своим теленком. Громко хохоча и что-то выкрикивая, ворота закрывала расторопная, крупная и, видимо, очень сильная женщина в белой кофте. Подойдя ближе, он узнал Марфу. Глаза ее горели азартом.
– А, Саня! Помогай нам, милый, помогай! – Марфа сунула ему в руки конец веревки, другой конец зажала в своей руке и бросилась к изгороди. – Заходи!
Бурая, молодая, вероятно первотелок, лосиха, металась по загону, раздувая широкие ноздри. Теленок не отставал от нее.
Александр подошел к Марфе, положил руку на ее плечо.
– Выпустим их, а? – упрашивал он женщину. Но она сбросила его руку, презрительно ответила:
– Да ты вовсе глуп! А еще парнем называется. Помогай, тебе говорят!
В это время в узком лазе частокола показалась взлохмаченная голова Рэма Солнцева, и вот он сам в два прыжка подскочил к Александру.
– Где тебе лосих ловить, Сашка! Вот я живо заарканю, не мешай!
Лосиха играючи перемахнула через натянутую веревку и помчалась к теленку.
– Марфута, держи крепче! – орал Рэм.
Заслонив теленка, лосиха терлась боком о частокол, поводя ушами. Несмело подкрадывались к ней ребятишки с хворостинами. Рэм и Марфа, натянув веревку, обходили животных с боков.
В душе негодуя, но все еще стараясь улыбаться, Александр силой разжал руки Марфы, намотал веревку на свою согнутую в локте руку.
– Не дам.
Но Рэм тянул веревку на себя. Марфа и подростки, помогая Рэму, гроздьями прилипли к веревке. Плечо Александра обожгло, и в ту же секунду он опрокинулся навзничь. И он увидел веселые глаза, влажные полные губы Марфы, склонившейся над ним.
– Ах, Саня, ушибся, милый мальчик! – она схватила его за руки, а когда он вскочил, нечаянно на мгновение прижалась грудью к его плечу, как тогда в сенях во время грозы.
Лосиха, разбежавшись, взвилась и словно проплыла над частоколом, лишь на одном из кольев остался клочок ее шерсти.
Попыхивая в лицо Александра дымом папиросы, Рэм сказал:
– Не переходи дорогу, – повернулся к Марфе, обнял за плечи. – А я вот поймал молодую…
– Да ну тебя, Рэм. Давай косынку-то.
Рэм вытащил из кармана розовую с крапинками косынку, встряхнул и накинул на голову Марфы.
– Поймаем лосенка, – сказала она, сверкая сумасшедше-веселыми глазами.
Тонкие ноги лосенка дрожали, налитые страхом глаза выкатились из орбит. Он кинулся на изгородь, не одолел высоты и упал спиной на утрамбованную копытами землю. Жалобный рев его больно смял сердце Александра.
– А ну, расходись! – гневно крикнул Александр и с такой силой рванул веревку, что несколько человек упало на землю.
Но тут подоспела Марфа и потянула веревку к себе, вызывающе улыбаясь. Лосенок снова бросился к частоколу и, опять ударившись спиной о жесткую землю, присмирел.
Александр присел на корточки перед ним: теленок еще дышал, по беловатым шелковистым молочным губам стекала изо рта кровь.
– Эх вы! – Александр резко повернулся и, ссутулившись, вышел из загона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54