Юрий заслонил спиной окно, ласково сжал худые плечи женщины.
– Все хорошо. Не усложняй. Верь мне и себе, Юля.
Она вывернулась из его рук, встала.
– Я бы на твоем месте выругалась покрепче, да и ушла… Хотя нет! Пожалей меня, а? – Обняла Юрия, целуя его голову, лоб.
Юрий прикрыл ее плечи пиджаком, посадил на колени, укачивая, как ребенка. Вдруг она отстранилась и сказала, что жалость к женщине нередко граничит с подлостью.
– Я опять начинаю не понимать тебя, Юля.
Она села рядом и, смеясь, сказала: с чего это он взял, что может понимать всех? Потом расспрашивала о своем отце, действительно ли необходимо было освобождать его от работы.
– Успокой меня, рыжий, сознайся, что жестковато поступили со стариком. Отбрось все, скажи, как ты лично относишься к нему. Если бы ты знал, как мне страшно оттого, что спросила тебя! Я почти догадываюсь, что ты ответишь.
– Не будем вмешивать родителей в нашу жизнь.
– Но ты-то за своих всегда на стенку лезешь.
Юрий успокоил ее. Тихона Тарасовича уважают. Ему пора отдохнуть. Заслужил. Юрий умолчал о том, с какой обидой сказал Солнцев на бюро: «Работу хотите подыскать мне? Вы лучше думайте о своей работе!» – и ушел, хлопнув дверью.
– Спи, Осень, спи! – Юрий прикрыл ее двумя плащами и вышел.
В пристройке Юля догнала его и сзади окутала плечи плащом. Прикосновение ее рук было легкое, мгновенное, ласковое.
– Спасибо, Осень.
Юля проснулась, когда солнце хлынуло в маленькое окно, залило глиняный пол.
Чьи-то заботливые руки успели, пока она спала, поставить на стол кувшин с водой, на табуретку – тазик, положить мыло и полотенце. Она улыбнулась. Вышла в сад. Плащ ее раскинут на жерди, с сапог счищена грязь, они сушились на рогатках.
Федор, Савва, Михаил и Веня Ясаков обсушивались у костра, Денис разливал в чашки уху, вокруг костра от согревающейся земли поднимался пар, космы дыма висли на мокрых ветвях яблонь. Юрий побледнел от бессонной ночи, но глаза ясные, веселые. Юля улыбнулась ему, в улыбке этой сказалось все: виноватость, и просьба простить ее, и обещание, что отныне она всегда будет с ним доверчива и нежна.
И теперь, о чем бы ни заходил разговор, Юрий, взглянув на Юлю, улыбался.
Молодые Крупновы сразу приняли Юлю как свою, подкладывали в ее миску рыбу, шутили. В катере Михаил усадил Юлю между собой и Юрием. Только Денис изредка задерживал на женщине короткий острый взгляд.
Когда сошли на пристань, вдруг послышался крик, особенно звонкий в утреннем воздухе:
– Ловите!
Из распахнутых дверей пожарной выбежал человек, медная каска сияла на солнце.
– Ловите! – кричал он что есть мочи, в то время как губы его раздвигала предательски веселая улыбка.
Юрий схватил пожарника за руку, и он, покачнувшись, загребая сапогами грязь, остановился.
– Тебе, что, Теткин, приснилось что-нибудь на вышке?
– Юрий Денисович! Какие могут быть сны на дежурстве? Беда случилась: Иванова никак не поймают. Смотрите, газует.
По набережной гонял на мотоцикле Анатолий Иванов, почти с безумной храбростью и риском лавируя на поворотах между побеленными каменными столбами на бровке откоса и заводской стеной. Когда он, согнувшись над рулем, пролетел мимо, едва не сбив с ног Юлю, все поняли по его бледному лицу, что уже не Толя владел машиной, а, наоборот, машина владела им и на полном газу стихийным образом неслась прямо к своей гибели.
– Пропал! – воскликнул пожарник, ударяя ладонями по каске. – Экая ведь беда! Пристал Анатолий Иванович: дай мотоцикл. Я, говорит, хочу технику знать на все сто. Секретарь, говорит, горкома, Юрий Денисович, приказал партийным работникам учиться управлять машиной или, на худой конец, мотоциклом… Вот Толя и запустил, а остановить не может. На себя дерни! Падай в газон! Плашмя, плашмя!
Глаза Иванова уже почти обморочно косили.
Федор и Веня Ясаков с проворством растянули бредень. Иванов с полного хода врезался в мотню, мотоцикл выхаркнул клубы дыма и заглох.
– Да, Толю Иванова надо знать, – сказал Савва, усмешливо щурясь на Юлю, – технику любит со страшной силой.
– А вы, Денис Степанович, давно знаете Иванова? – спросила Юля.
Денис пожал плечами.
– Кто же не знает Анатолия Ивановича, – насмешливо продолжал Савва, – едва ли не с десяти лет на руководящей работе! Помнится, на городской конференции комсомола критиковали Толю за отрыв от молодежи, за то, что он напускает на себя слишком большой серьез. Ну, эти рабочие девчонки, знаешь, как они критикуют! И вот в перерыв перед голосованием заиграли «Камаринскую» во дворе театра. Комсомолята ударились в пляс – только пыль столбом. Я возьми и шепни Иванову: «Спляши, покажи, что ты критику приемлешь, ближе к молодежи становишься». Плясал – до обморока… Не завидую я Юрию: долго еще Толя будет ему портить настроение…
– Почему же? Если он так плох, надо от него избавиться, – сказала Юля.
– Как же избавимся, если он в номенклатуру попал? Нет, братцы, будем теперь передвигать Толю с места на место, пока не помрет естественной смертью или не разобьется на машине. Толя любит стращать людей. Даже у самого Карла Маркса биографические грешки находит. Что же говорить о нашем брате? – продолжал Савва, поглядывая сбоку на Юлию: она все больше бледнела, нервно теребя концы платка. – Смотри, Юра, в качестве второго секретаря Иванов подвергает сомнению твое пролетарское происхождение, у тебя что-то не в порядке с дедом по материнской линии, – смеялся Савва, сам не придавая значения своим словам, просто бессонная ночь на работе сделала его нервно-болтливым.
Юрий с улыбкой ответил:
– Пошлем Анатолия к летчикам, там он, осваивая технику, сломает голову. Номенклатура прольет слезы по бесценному и успокоится…
– Ну, знаете, это уж чересчур жестоко, – сказала Юля. Она решительно пошла навстречу хромающему Иванову. Крупновы переглянулись.
Под вечер Юля и Рэм подошли к отцовскому дому.
– Вызови папу, я подожду в сквере, – сказал Рэм сестре. – Проститься надо. Немало горя хлебнул он с нами.
Но в это время Тихон сам вышел из калитки. Увидев своих детей, он запнулся, будто забыл, с какой ноги надо ступать.
– Юля! Рэм! Идемте, чего же вы стоите?
– Не хочу встречаться с мадам, – сказал Рэм.
– Без ножа режешь, сынок. Не бойся, я один. Понимаете?.. Один я!
Рэм просунул пальцы за отцовский пояс, как это делал в детстве.
– Проститься пришел, отец. Ухожу в армию.
– В армию? Большой стал. Идем угостимся на прощание.
– Ладно. Только не устраивай мне ловушку, отец.
Два сильных толчка в сердце, и Тихон вяло опустился на скамейку. Юля взяла его под руку, и все трое зашли во двор, потом в дом. На кухне Рэм погладил седую голову красивой старухи Матвеевны.
– Пришел, непутевый… Бог услыхал мою молитву.
Рэм, указывая в угол, на картинку в рамочке, подмигнул:
– Хитришь, бабуся!
Старуха подала в кабинет бутылку вина, закуску. Юля села на диван, отец и брат – за круглый столик.
Большой рабочий стол заставлен подарками товарищей: модель самолета, кубок, шагреневая папка с серебряной монограммой, пепельница из нержавеющей стали. На уголке стола тоненькая книжечка: А. Иванов-Волгарь, «Новые стихи». Написано на первой страничке: «Руководителю одной из крупных партийных организаций на Волге, железному большевику, учителю и вдохновителю моему Т. Т. Солнцеву от всего сердца Анатолий Иванов».
Выпили молча, думая каждый о своем. Окно затенил старый, с усыхающими ветвями тополь.
В густой зелени проступили блеклые пряди листьев. Хотя солнце и светило ярко, было что-то предосеннее в косых лучах, и небо отливало далекой холодеющей голубизной, за Волгой, умиротворенная, желтела степь, прозрачная и задумчивая вставала даль за лесом.
Глубоко вдыхал Тихон чистый воздух, пахнувший яблоками, и на душе его становилось все спокойнее, яснее. В глазах мягкий свет. Если бы ему сейчас сказали, что жена больше не его, он, наверное, не огорчился бы. У него есть сын и дочь, есть вот этот новый, просветленный и спокойный мир, очищенный от мелочных тревог и огорчений.
В саду всхрапывала пила. Рэм косился на окно, пил рюмку за рюмкой.
– Давно хотел спросить тебя, отец, да все стеснялся, – сказал Рэм. – Ты жесткий, прессованный, полированный – не ущипнешь. А теперь вижу, вроде размяк. Кто дал мне это странное имя?
– Мать.
– Теперь понятно, почему она бросила нас: неудачное дала имя своему дитяти. Рэм – это, очевидно, что-нибудь революционно-электрическо-механическое. Да?
– Замолчи, Рэм! – Юля взяла рюмку брата, выплеснула в окно.
Пила с легким визгом всхрапывала. Ветви тополя вздрагивали.
Кажется, Тихон вдруг сделал открытие, что самым дорогим и важным в его жизни были дочь и сын, а самое большое несчастье заключалось в том, что дети невзлюбили мачеху. Но он любил ее и любил их.
«Неужели это моя жизнь? – думал Тихон Тарасович. – Когда все началось? Да, это твоя жизнь. Ты отлично знаешь, когда началось все».
– Я люблю тебя, Тихон ты мой Тарасович, – говорил Рэм, – и тебя, Юлиана прекрасная, люблю. Что бы с вами ни случилось, знайте: есть у вас Рэмка! Не дам в обиду. А ты, отец, подружись с моими друзьями, то есть с Крупновыми. Ей-богу, хор-р-ро-шие люди!
– Пусть с ними черт в прятки играет! – выпалил Тихон. Он встал и зашагал по просторному кабинету, шаркая ногами. Он бранил Юрия, и в складках губ его сквозило что-то грубое, жестокое. Шея наливалась кровью.
Вдруг под окном треснуло, тополь задрожал всеми ветвями и листьями и, перечеркивая небо, хрястнулся на землю. В кабинете стало непривычно светло. Рэм высунулся из окна: два парня отсекали топорами ветви тополя. За клумбой цветов стояла мачеха в ярком халате.
– Они из психолечебницы? – спросил Рэм отца.
Тихон невнятно проворчал: тополь заслонял вид на Волгу.
Всем троим было как-то неловко. Рэм поцеловал отца, сестру и, встряхнув красно-медными волосами, сунув руки в карманы брюк, ушел легкой, пружинящей походкой.
Минувшей ночью Юля боялась спросить Крупнова, что он думает об ее отце, теперь же она еще больше боялась спросить отца, почему он так зол на Юрия. В этот вечер она примирилась с мачехой, говорили, как бы уломать Тихона Тарасовича показаться врачам. Никогда он к ним не ходил и, наверное, не пойдет. И сейчас сидел в кабинете, роясь в каких-то бумагах. Мачеха пошла к нему позвать прогуляться, и вдруг Юля услышала ее крик. Открыла дверь: отец лежал грудью на столе, большая, с сединой голова неловко подвернулась, ухо утонуло в чернильной луже. Лицо мачехи странно перекосилось.
– По-по-мо-гите… – ворочала она онемевшим языком.
Тихон так и не пришел в себя. Он не чувствовал, как перенесли его на диван, сделали уколы. Казалось ему: во тьме его руки схватили кого-то, с кем он боролся всю жизнь. И чем сильнее сжимали руки пойманного, тем становилось светлее. И когда стало совсем светло, он увидел толстого, плечистого с пилой в руке. И в то самое мгновение, когда пальцы должны были сжаться на горле этого человека, Тихон узнал в нем себя. Вновь нахлынувшая тьма залила его покоем избавления от ужасного открытия…
XXI
Веня Ясаков нес венок от строителей бывшему строителю Солнцеву. Речи и особенно музыка болью отдавались в его добром сердце. Он скорбел о кончине «видного деятеля города», жалел друга своего, круглого сироту Рэма, однако не настолько, чтобы забыть свое несчастье: вес его превышал против нормы на два килограмма. Эти килограммы омрачали жизнь, отбрасывая Веню от намеченной цели стоять в ряду боксеров среднего веса.
После похорон, прихватив Александра Крупнова, возлагавшего на его кулаки все свои спортивные упования, он отправился в заводской клуб.
…Пока выступали певцы и танцоры, тренер готовил Вениамина Ясакова к решительному сражению на ринге. Ожидали они своего выхода за кулисами.
Веня был настроен не по-бойцовски, рассеянно внимал поучениям тренера. Драться ему не хотелось, потому что он, слушая пение хора, размяк, стал самим собой. Два года учился боксу, чтобы победить «бабью жалость к людям, стать мужественным», но, как видно, напрасно. Его били по широкой физиономии, он же робел давать сдачу…
– Ты не находишь себя глупым? – спрашивал тренер.
– Немножко чувствуется, а что, очень заметно? Ха-ха!
– Смейся, а потом плакать будешь. Вместо того чтобы, – логично начинал тренер, презирая в эту минуту Вениамина с его добродушным лицом, – вместо того чтобы концентрировать энергию, ты расслабляешь себя глупым смехом. Сожмись в кулак. В железный!
Тренер уложил Веню на топчан и, разминая мышцы его, подверг дополнительной психологической подготовке.
– Учти, привалили твои поклонники-подростки. Не подводи их хотя бы! Обмануть надежды стариков – позор, обмануть детей – преступление.
Вениамин, зажав рот ладонью, умирал со смеху.
– Понимаешь, – начинал он, похохатывая с икотой, – мы с Санькой Крупновым вчера черных лебедей на Волге… бац-бац из ружей. Несем домой жарить, одного хотели на поминки Тихона Тарасовича, а мой отец: «Да вы наших гусей побили!» – «А почему черные?» – «Баржа с нефтью лопнула»… Ха-ха-ха!
На ринг вышел раньше своего противника. Рэм в полосатой рубашке послал ему из публики воздушный поцелуй, Саша помахал рукой. Подростки восторженно кричали, аплодируя, топая ногами.
– На ринге боксеры среднего веса: юный чемпион «Торпеды» Вениамин Ясаков, – судья схватил и поднял вверх его руку, – и опытный боксер-любитель Семен Агафонович Холодов!
С добродушной улыбкой смотрел Ясаков на противника: невысокий, тяжелый, небольшая в сравнении с толстой шеей голова, надменное скуластое лицо и глаза милой Марфы – такие же кошачьи, в чуть косой прорези.
«Да это же ее старший брат! – подумал Вениамин. – Не могу бить родню!»
Ястребом бросился на него Холодов, и тотчас же правая скула Вени онемела от прямого оглушающего удара. Веня скорее удивился, чем обиделся. Вяло бил он противника, боясь его мерцающих в свирепом сощуре глаз. Кровь на губе противника парализовала Ясакова, и он попятился, улыбаясь виновато во все широкое, глуповато-доброе лицо.
– Веселый парень: его бьют, а он смеется! – громко сказал кто-то в публике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54