– Песню выдумываем, Александр Денисович, – сказал Соколов, решив, что в бане, без формы, можно говорить попросту.
– Получается?
– Одно складное слово никак не находится: командарм, а дальше как? Амбаром? Вроде нехорошо.
– Шли бы в казарму, застудитесь, поэты, сейчас вам не лето, – пошутил Александр, снимая сапоги.
– Абзал, запомни эту ладность: командарм – казарм. Правда, тяжело, вроде камней, но складно.
Александр разделся, вошел в баню и, принимая таз из рук Ясакова, сказал:
– Приказал нам командарм нанести большой удар.
Вдруг он выскочил, прикрывая веником живот, крикнул вдогонку удаляющимся бойцам:
– А это не годится: командарм нанес удар?
– Го-го-годится, в самый раз!
Ясаков плеснул два ковша на каменку, залез на полок. Александр парил его, пока тот не сполз на пол, охая и крутя стриженой головой. Потом Александр разлегся, а Ясаков стал парить его.
– С ленцой работаешь, солдат, – ронял Александр, подставляя спину под удары веника. – Прибавь!
– А наряд вне очереди не залепишь? Честное слово, побаиваюсь тебя. Однако приказываешь – поднажму!
А когда оба пали ничком на пол, окатываясь водой, Александр сказал:
– Молодец! Ко Дню Красной Армии представлю тебя к званию «сержант».
– Не выйдет! Хоть сразу маршала давай – откажусь.
Ясаков принес полный таз пушистого снега и, натирая грудь, заворчал:
– Ты не ломай мою линию жизни, Саня.
Александр воззрился на него левым глазом, правый заплыл мыльной пеной.
– После десанта за речку я доложил Богданову: боец Вениамин Макарыч Ясаков проявил доблесть, находчивость и командирские качества. Шутка ли, капитана взял в плен! А будь ты сержантом – сами генералы тебе сдадутся.
Вениамин испугался этой похвалы. Он и прежде тосковал по своей семье, особенно по жене, а когда получил письмо, составленное всей родней: отцом, матерью, сестрой и тетками, извещавшими, что у него родился Иван Вениаминович, – он начал вести счет дням своей службы.
– Пойдешь на полковые курсы младших командиров. И будем мы с тобой служить Родине до седых волос.
– Тебе что не служить! Жены нет, детей тоже.
– И ты послужишь за милую душу. Я, что ли, один обязан охранять мирный сон твоих младенцев?
– Понимаешь, Саша, я люблю кирпич, камень, люблю строить дома, – тихо, с едва заметной дрожью в голосе сказал Ясаков.
Александру и самому вдруг сильно захотелось домой – сейчас же, прямо из бани. Но он нахмурился и строго обрезал:
– Строить любишь? А я, по-твоему, люблю разрушать?
Александр оделся, туго затянувшись поясом.
– Это хорошо, что ты заговорил со мной, – сказал он, свертывая выстиранное мокрое белье, – боец должен открывать свою душу командиру.
– Не ругайся: я написал домой, что ты кумом моим будешь.
– Рожай со своей Марфой побольше детей, а кумом всегда буду. Летом зальемся вместе в отпуск на Волгу. Опять оставишь жене память о себе.
Александр прошел в деревянный с крылечком, утепленный амбар. В одной половине хранилось оружие, боекомплекты, имущество отделения, в другой, за дощатой перегородкой, жил Александр с бойцами. Дневальный топил походную железную печь с трубой, выведенной в окно.
– Товарищ командир, вам посылка, – сказал он, подавая Александру ящик, обшитый мешковиной. Вдвоем вскрыли посылку, и комнатка наполнилась запахом яблок.
– Кушай, Федяев, кушай. Это наши, с Волги!
Александр нашел в ящике перчатки из козьего пуха с красной каймой у запястья, прочитал письма матери, сестры. Запах яблок перенес его мысли домой, в сад, и он видел лица родных, улыбку Веры. Хотя бы один вечер постоять с ней у калитки! Надел шубу белого дубления, шапку-ушанку, сунул в карман фонарик.
В густых сумерках свежестью, далеким небесным холодком пахнул порошивший снег. Темнели за хутором леса. В хатах зажигался свет. Через улицу цепочками тянулись к клубу девки и парни. Открывались двери клуба, и тогда выплескивалось наружу веселое бормотание баяна.
Александр прошел по улице неторопливым шагом. У околицы встретились лесник и охотник. Они сами подошли к нему, ответили поклоном на его приветствие. Он подробно расспрашивал их, много ли подстрелили они белок, кого встречали в лесу. Пожилые мужики отвечали с такой же готовностью, как и его красноармейцы. Сознание своего старшинства было приятно-обременительным.
Александр завернул за глухую стену клуба, прислонился спиной к штабелям дров, всматриваясь в промереженный заячьими следами снег. Высокой стеной обступали хутор леса. Сунув руки в карманы, он глубоко вдыхал холодный воздух; поскрипывал новый ремень под шубой. Двое подошли к дровам с другой стороны и тоже прислонились к ним, сдвинув несколько поленьев.
– Катерина!
– Чего, Варсонофий?
– Пойдешь за меня?
Девушка похохатывала радостно.
– Ага, пойду.
– Летом увольняюсь – увезу тебя на Урал. У нас тоже леса, а еще есть озера, горы.
– Пойдемо до батьки, Варсонофий. Шо батько каже, то и буде.
– Сначала к моему, Катерина. Есть у меня батько – сержант.
Тихо удалился Александр от штабеля. По улице пронеслась машина, белая от снега, остановилась у амбара, Александр подбежал к машине, когда из нее вылезали два автоматчика, за ними – молодой майор в щегольской бекеше и каракулевом треухе. Часовой, светя фонарем, проверил его документы.
Александр узнал Валентина Холодова, и тут же ему вспомнилось, что человек этот был связан чем-то с Верой Заплесковой. Он замкнулся.
Вошли в комнату. Холодов разделся, причесал прямые, короткие волосы.
– Я хочу познакомиться с подробностями вашего ночного десанта, – сказал он.
Положив планшетку на стол, Холодов записывал рассказ сержанта. Странное и досадное творилось в душе его: поведение толкового младшего командира, стоявшего прямо и говорившего сжато и точно, отвечало тем требованиям, которые всегда предъявлял майор к любому подчиненному. Но все это, ценимое им в других, не понравилось в Александре Крупнове. Он дружески посматривал на него и всякий раз встречался с прямым, открытым взглядом, деловым, спокойным выражением лица. И Холодов чувствовал, как много скрывается за этой спокойной открытостью. Это не было ни хитростью, ни отчужденностью, а чем-то другим. Плывет человек ярким солнечным днем в лодке по Волге, и река не скрывается туманом, не морщится волнами, но попробуй увидеть ее дно! Только и видишь отраженное небо с облаками да свой затуманенный тенью лик.
Покончив с делами, которые оказались не столь уж значительными, чтобы из-за них ехать за сто верст, Холодов решился на прямую откровенность.
– Хочу поговорить с вами по душам. Мы земляки. Я немного знаю вашу семью. Ваш брат, Михаил, напрасно злится на меня, – четко, не смущаясь, говорил Холодов. – Я ни в чем не виноват.
И пока он говорил, Александр, опустив глаза, смотрел на его великолепные бурки. С большим трудом удалось ему овладеть собой, и тогда он в упор взглянул в глаза майору.
Валентин умолк. В эту минуту он почувствовал, что у Крупнова есть что-то более значительное и важное, чем звание и положение, и что будь сейчас он, Холодов, хоть самим главнокомандующим, перед ним все равно не раскрылся бы этот сержант. Теперь он сознавал свой промах. Злясь на себя, Валентин встал и потянулся рукой к бекеше, висевшей на гвозде.
Александр вытащил из-под койки ящик, поставил на стол:
– Ешьте, пожалуйста. Из дому получил.
Холодов нахмурился, потом махнул рукой, взял яблоко.
– Чудесные! Наверное, сестра прислала? Да?
– Ленка вот эти перчатки связала. – И Александр достал из кармана шубы мягкие перчатки.
Холодов с задумчивой улыбкой мял их в руках.
Александр набил его карманы яблоками, вышел проводить на крыльцо.
– Это память о Волге, – сказал Холодов. – Будете писать своим, от меня поклон… Ведь земляки!
Взвихривая снег, машина покатила за околицу. Александр постоял, пока не исчез ее красный хвостовой огонь, потом вернулся в комнату, одарил яблоками товарищей. В эту ночь он долго не мог заснуть, растревоженный встречей с Холодовым.
Рано утром получил приказ готовиться к походу. Под вечер батальон снялся и вышел на железную дорогу. Через сутки выгрузились на предпоследней перед границей станции и маршем, в составе батальона, перешли на новые позиции.
Утром Вениамин Ясаков в паре с Абзалом Галимовым встал в дозор у опушки леса.
– Ай, Ясак, Ясак, какая земля наша громадная! – сказал Галимов, жмуря тигриные глаза. – Дальний Восток и вот этот край!
С этого дня и началась особая, пограничная жизнь, полная таинственности и настороженности.
XVI
В Москву, на первомайский парад, поехал Александр Крупнов со своим батальоном. Интендант выдал бойцам новое обмундирование взамен старого.
В вагоне, как только поезд тронулся, Ясаков распаковал ящик.
– Удружил нам интендант! Консервы, компот. Эге!
На самом дне лежал узелок с приколотой к нему запиской: «Поручение дорогим орлам от интендантской крысы: смело развяжите узел – в нем взрывчатых веществ нет, а есть только горючее и туфли. Горючее выпейте, подкрепив свое пошатнувшееся здоровье. Туфли снесите моей сестре Лине, которая живет в доме № 20 по Тверской-Ямской да вдоль по Питерской. Передайте боевой привет Москве от интенданта 3 ранга».
Красноармейцы засмеялись, но тут же умолкли под строгим взглядом сержанта. Александр вертел в руках литровку, хмурился, и желваки вспухали под тугой кожей на его челюстях. Ясаков, как бы нечаянно, закрыл окно.
Александр отдал бутылку Ясакову, подошел к двери теплушки. Провожая взглядом залитые вешними водами низины и леса в первой зелени, он вспоминал Волгу, и сильно хотелось ему простого, но невозможного теперь счастья: побывать дома. В финскую кампанию тоска по дому не так сильно давила сердце. Тогда верилось в скорое возвращение. Теперь уже не было надежды: его сделали сержантом, учтя боевой опыт. А вдруг всю жизнь служить! И не было желания подавлять эту горячую тоску по родному гнезду. Хотя бы на один час домой! Повидать родных. Он прислонился плечом к приоткрытой двери теплушки. Тень поезда гасила солнечные краски на полях, дым обволакивал деревья…
Мечты его настойчиво кружили вокруг Веры, и губы ее манили к себе томительно. Это было страшно, как преступление: ее любит брат. Но что-то подсказывало Александру, что любовь Михаила необидчивая, безнадежная и потому неуязвимая. Пожалуй, самое главное, что привязывало Александра к Вере, было ее сиротство, тихий нрав, скрытность, за которой таилось так много недосказанного, доброго и прекрасного. Он воображал, как они с Верой заживут в родном доме со стариками, станут воспитывать Женю и Костю. Вера – учительница, скромная, любимая в семье Крупновых, он – обер-мастер, учит ремеслу Женю. Вечерами в их дом приходят сталевары, Рэм, Веня…
Он не говорил Вере о своих чувствах к ней, сам еще не зная, как он любит ее: как сестру или женщину. Временами все же казалось, что она – не случайна в жизни Михаила.
Александр вернулся к бойцам. На ящике был собран обед. Медленно жевал Александр хлеб, вслушиваясь в степенный говор красноармейцев, лежавших на нарах. Им тоже хочется домой, особенно Ясакову.
– Вам, Александр Денисович, да еще Абзалу чего скучать по дому? – говорил Ясаков. – Холостые, неженатые, ребята тороватые. Вот Варсонофий Соколов, тот, наверное, горючей тоской исходит по своей хохлушке. Верно, Варсонофий?
– Не разобрался я еще в семейной жизни. На станции встретит – не узнаю.
– Затянем, братцы, нашу волжскую, – предложил Александр. – Начинай, Абзал.
Галимов спрыгнул на пол по-кошачьи ловко и легко, приподнял полудужья черных бровей, чуть скривил рот и затянул:
– Эх, да вни-и-из по ма-а-а-тушке по Волге… – Тянул он так длинно, будто плыл от Казани до Астрахани.
– По широкому, братцы, раздолью, – подкрепил Абзала сердитым голосом Соколов.
А когда вплелись голоса Ясакова и Крупнова, Абзал передохнул, и под конец куплета тонкой струной зазвенел его тенор. Теперь пели тише, задушевнее, зажмурившись, опустив головы…
На разъезде Полесье встретила Соколова плотненькая жена – та самая Катерина, с которой гулял он зимой. Бойцы оставили молодых и стояли на перроне, пока не подали паровоз. Катерина вышла из вагона румяная и смущенно-счастливая.
А как тронулся поезд, Соколов вскоре уснул. Товарищи его долго возились на нарах.
– Жестко спать! – жаловался Абзал Галимов.
– На голой земле ты никогда не валялся, в грязи не леживал. Вот и трудно… – возразил Ясаков.
– Честное казанское слово, земля мягче!
– Спите! – проворчал Крупнов.
Все умолкли, но спустя некоторое время Вениамин нарушил покой тяжелым вздохом:
– Эх-хо-хо, а моя Марфутка не догадалась бы выйти хотя бы на десять минут на станцию.
Потом снова тишина да равномерный стук колес.
– А кто понесет туфли к этой самой сестре интенданта? – спросил Галимов.
– Я, – отозвался Крупнов.
– Вы? Гм. Я ведь холостой.
– Я тоже неженатый.
– Зря, женился бы дома, теперь не мешал бы мне.
Опять тишина, потом голос Ясакова:
– Раздумаешься – скучно служить, братцы.
– Теперь дома хорошо!.. Но присяга… Так надо. Все тяжелое – надо, чтоб войны не было, – сказал Галимов.
– Я робкий и жалостливый, Абзал. Истреблял жалость боксом – не вышло. И как я буду стрелять в человека? Не знаю…
В Москве их поместили в Чернышевских казармах – тут формировался для парада сводный полк Западного военного округа. До парада оставалось несколько дней, и все это время тренировались то в составе роты, то в составе батальона и полка. И как ни дружно и ни слаженно ходили, поворачивались, кричали «ура», генерал был недоволен ими. Недоволен он был еще и тем, что среди рослых солдат оказалось несколько человек маленьких. Сам же генерал Кошкаровский был среди всех едва ли не самого маленького роста, но такой осанистый, так пронзительно глядел острыми глазами, так лихо были подкручены его черные усы, до того ладно облегал мундир полное тело, что казалось, он и родился настоящим генералом, а другие генералы в сравнении с ним – какое-то отклонение от нормы.
Проходя перед строем, генерал остановился перед Галимовым, измерил его взглядом, спросил полковника:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54