Через несколько дней он возвращается с известием, что Петрова «требуют» в Петербург.
В Петербурге Петрова всё время держат в охранном отделении, в какой-то роскошно обставленной комнате. Он «почётный» заключённый. Он попадает в руки к «самому» Герасимову и его подручному Доброскокову. Начинаются снова переговоры об «условиях», а наряду с этим идёт неустанное наблюдение и изучение нового будущего сотрудника. Условия Петрова об освобождении его товарищей, а в особенности Минора, признаются неприемлемыми. Вместе с этим в Герасимове всё время живёт какое-то подозрение. Он всматривается и изучает Петрова, пытается прочесть у него на лице истинные помыслы и цели. Однажды во время какого-то «дружественного» разговора Герасимов вдруг быстро поднимается, берёт Петрова за руку и подводит к зеркалу. «Смотрите, – говорит он и поясняет: – Вы мне нравитесь, очень. Но вы смотрите, глаза, глаза: они лгут». Начинает подниматься подозрение и относительно его личности: точно ли он офицер Ясненко, а не другой…
После долгих мытарств ему всё же удалось добиться доверия Герасимова. Он стал важным секретным сотрудником, его прочили в заместители Азефа. Но чем больше он входил в круг своих новых обязанностей, тем больше и сильнее чувствовал своё "глубочайшее заблуждение, непонимание и даже величайшую ошибку. Он понял всю «неприемлемость и недопустимость» своих действий, он понимал, что возврата в партию ему нет. И, явившись в комитет, он просит товарищей только об одном: «поверить в его искренность и разрешить ему, дать возможность искупить свою вину, доказать чистоту своих намерений – убить генерала Герасимова». Согласие партии было дано.
И в Петербурге совершенно самостоятельно, без всякой помощи составляет план, делает все приготовления и в ночь с 8 на 9 декабря производит покушение. Герасимова он, очевидно, не мог встретить: убитым оказался его ближайший помощник и заместитель, полковник Карпов.
Из записок Петрова:
"Ни под каким видом, ни с какими целями входить с «охранкой» в соглашение нельзя; подобный поступок не может быть оправдываем ничем, никакими расчётами пользы и выгоды. Малейший шаг в этом направлении наносит партии и страшный вред – только вред, и противоречит традициям партии и является поступком, недостойным членов П.С.Р. Входя в соглашение с охранным, рискуешь не собственной только честью, как это я понимал некогда, а честью партии, и, пожалуй, главным образом, именно честью партии, а не своей.
Я заклинаю вас, товарищи, всем святым для вас, во имя для вас всего святого и дорогого, не позволяйте в своей жизни ничего похожего на то, что позволил себе я в своём ослеплении, надеясь извлечь из этого пользу, в своём глубоком заблуждении неправильно взглянув и односторонне поняв задачи и цели, какие я преследовал. Не делайте и даже не задумывайтесь над возможностью принести пользу Партии от соприкосновения с «охранным», я заклинаю вас, я говорю, что лучше будет, если вы убьёте себя в тот момент, когда только что придёт вам в голову мысль о подобном решении. Или откажитесь от этого решения, или убейте себя сейчас же. Ибо может случиться, что уже и смерть не в силах будет избавить вас от этой ошибки, что и смерть ваша не сможет примирить, не явится искуплением вашей вины".
А вот письмо другого человека, ставшего жертвой собственной слабости:
"Милостивые государи!
Несколько лет тому назад ряд причин привёл к тому, что я стал одним из тех, чью позорную деятельность вы разоблачаете сейчас. Ни в одной партии я не состоял, ни даже в кружках, но меня удержали в гноище «охранки» и моя фамилия значится в её проклятых синодиках. Удержали, надеясь, очевидно, распропагандировать из меня «сотрудника».
Смертную тоску свою я топил в алкоголе. В одну из минут, когда воля ослабла, из меня выжали всё, что я мог случайно знать, а я действительно случайно был знаком с деятельностью одного, уже раньше сосланного и в этот момент уже бывшего в ссылке, лица. У меня вырвали ряд фамилий.
Это лицо не могло пострадать из-за меня, оно до меня пострадало; насколько мне известно, никто и другой не мог пострадать и не пострадал из-за меня. Но тем не менее переписка об этом есть.
Не чувствуя себя в силах прямо отказаться и быть высланным, чем мне грозили, я несколько раз врал такие нелепости и наконец придумал такую очевидную ерунду, что меня не тревожили больше никогда, признав, очевидно, явно неспособным.
Всё время моего касательства к гноищу московской «охранки» исчисляется 5 – 6 месяцами. И шестой, кажется, год идёт с тех пор.
Я долго не мог опомниться от этой угарной жизни, кошмаром ужаса веявшей на меня. Но время шло. Я женился, у меня есть дети. Вся моя деятельность от моего воскресения и до сего момента такова, что никто и ни в чём не может меня упрекнуть. И до моего грехопадения всякий знавший меня подтвердит, что я всегда был хорошим товарищем.
А теперь за краткую, как миг, позорную страницу своей жизни я должен заплатить ценой своей жизни.
Мне не страшен смертный приговор, который принесёт мне газета с моей фамилией, – моя жизнь полна лишь горя, нужды и забот. Нет, меня страшит участь моей жены и детей.
Я уверен, что если бы меня судил суд присяжных, то я был бы оправдан. Возможно, что ещё найдутся невольные грешники, так, чтобы не выносить им смертных приговоров, я предложил бы вам не опубликовывать фамилий лиц, давно уже прекративших свои сношения с «охранкой», и вами не допрошенных".
Но не все они столь смиренны, находятся и такие, которые держат своё знамя высоко. Они протестуют против презрения, которым клеймит их общество, они говорят: «Вы окрестили нас позорной кличкой шпиков и провокаторов; вы гордитесь тем, что вы стали свободными гражданами, что вы завоевали эту свободу. Но вы забыли о том, что вы всегда были послушной игрушкой в руках „охранки“, в руках „провокаторов“. Вы забыли о том, что вы работали немногие месяцы, а потом отправлялись в тюрьму или ссылку, а мы, „провокаторы“, работали непрерывно годами, как пропагандисты и агитаторы. Мы были членами партий, значит вы признавали нашу работу! Больше того, мы руководили вашей работой, ибо „охранка“ беспощадно выгоняла нас со службы, если мы не могли добиться в партии руководящего и ответственного положения!»

Верхарн в списках не значится

Самые сильные средства сыска выше уже изложены. Остаётся сказать ещё несколько слов о тех вспомогательных средствах, которыми располагала «охранка».
Здесь на первом месте следует поставить перлюстрацию писем, которая велась в размерах необычайно широких. По данным охранным отделением адресам «Чёрный кабинет» почтамта извлекал письма и направлял их куда следует. Письма, особенно интересные, фотографировались, после чего иногда отправлялись по назначению, чтобы можно было прочитать и ответ.
Некоторые письма поступали в агентурный отдел «охранки» в разработку. Там выяснялось, кто автор, кому письмо адресовано, наводились справки о благонадёжности обоих, а заодно интересовались и всеми именами, которые попадались в письмах. О каждом из них шла справка в адресный стол; потом околоточному предписывалось «выяснить негласно и донести подробно» о его благонадёжности.
Разработка производилась обыкновенным чиновником, который производил её чисто механически: выписывал на клочок бумажки все имена подряд и посылал о них справку в адресный стол. Благодаря этому бывали забавные справки. Так, попалось в письме имя Э.Верхарна, и чиновник строчит в адресный стол запрос, а тот пресерьезно отвечает – «не значится». Или: просит ссыльный прислать ему рубашки Иегера, а «охранка» обязательно справлялась, кто такой Иегер, а адресный стол упрямо твердил – «не значится».
Одним из существенных источников всяких сведений являлись допросы арестованных. В обычное, мирное время допросы были многократны и нудны, а во времена тревожные, как в 1905 году или после покушения, допросы велись и с пристрастием. У всех ещё в памяти знаменитый рижский застенок; известно также, что смерть фабриканта Шмидта в 1905 году в Москве осталась весьма загадочной. Нечего говорить о тех нравственных пытках, в которых они были мастерами. Если, бывало, не даёшь показаний, то вызывали кого-либо из близких людей, жену или мать, и «под секретом» говорили: «А знаете, его дело плохо, грозит смертная казнь… Единственное спасение для него – это откровенное признание, пусть укажет всех, кто его погубил, кого он знает…» И насмерть перепуганная мать идёт на свидание с тем, чтобы склонить к откровенному показанию…
Есть ещё богатейший источник всяких сведений для «охранки». Это – доносы частных лиц и анонимы, любители сыска и просто «штучники», которые приходили и доносили, получая за это свою мзду – 3 или 5 рублей, смотря по ценности сообщённых сведений, в получении которых расписывались тут же, на собственном заявлении.
Добровольными помощниками были представители всех классов: архиереи, студенты, хоругвеносцы, профессоры, прислуга, люди всех рангов, положений и состояний. Ниже приведены образцы таких донесений, эти живые документы подлости души человеческой.

"Ваше высокородие!
Существует важное злоумышление, которое я знаю. Это не заговор, а убийство, но убийство на другой почве. И я могу доказать и выдать многих людей, но только нужно будет производить обыски. А потому вышлите мне б руб. на дорогу в Москву; я явлюсь и открою Вам. Адрес мой: г. Нерехта Костромской губ., мещанину Ивану Павловичу Серебренникову, свой дом.
С искренним почтением к Вам И.Серебренников, 15 ДП, 1910 г.
Причём я не лгу, и деньги будут брошены Вами мне на дорогу не зря. Я с помощью обысков дам факты, и тогда можно будет дать нос Кошко, начальнику Московской сыскной полиции за то, что он не согласился произвести обыск по моему заявлению в Грузинах. Я знаю то, что неизвестно ни полиции, ни медицине. И в случае открытия важного злоумышления пусть мне будет дан ход и выдано денежное вознаграждение. А осенью я окажу услугу начальнику Костромского губернского жандармского управления по делу о разоружении полиции, дам нос Нерехтской полиции; открою торговую контрабанду на Каспийском море, разгромлю социалистов. Только имейте в виду, что зря я работать не буду; я превзойду Азефа, которого выдал Лопухин. Одним словом, я намерен делать большие дела.
Согласны – так высылайте мне денег и вызывайте, а не согласны, это, Ваше высокородие, уже Ваша воля. Я разговаривал с начальником жандармского губернского управления и заявил ему, что я намерен делать большие дела".

Деньги, б рублей, были ему высланы, но он просчитался: обратно ему пришлось ехать за свой счёт, так как его сведения, по-видимому, не удовлетворили охранителей общественной безопасности.
Или в другом стиле (орфография подлинника):

"1908 г. 15 апр.
Имею честь донести Вашему высокородию я проживаю – насилянки всербском подвори кв. № 8 второй месяц и не мог знать чем мой хозяин квартиры занимаится, но на-пасху утром принесли пасху, и вместо вовремя разговеня что нужно говорить Хри-Воскресь. Он стал петь Господи помилуй попа Гаврила. Царя освободителя и миротворителя. Николая виноторговца. Потом как то трепова, и казаков и всех сволочей, и повесить Попов и царя, и много просто невыносима…"

Не выдержал и донёс сперва в участок, а потом и в «охранку», да ещё извиняется, что только через два месяца разглядел, у кого живёт.
Люди «с образованием» пишут свои донесения стилем возвышенным: «моё обращение к вам не подлежит формальной этике вообще, а лишь простому письму в частности»… и, для удобства розыска, прилагают к своему «простому письму» фотографию курсистки, заподозренной в неблагонадёжности.
Есть доносы лаконические.

"Коменданту Московских крепостей.
Прошу Вас в том, чтобы принять меры над политическими революционными боевиками и что кульер Тимофей Диянов занимается политикой потому очень много у него книг. Адрис его…"

И никогда, ни один донос не оставался без разработки и последствий.
Таким образом, сведения поступали в «охранку» со всех концов, а при том навыке и мастерстве, которым она, несомненно, обладала, ей нетрудно было разобраться в этой уйме материала и знать почти всё.
Прессу «охранка» умела также использовать. Аккуратно вырезывались из газет сведения, могущие заинтересовать. Это был легальный способ получения сведений.
Все вырезки по профессиональному движению или касающиеся Военно-промышленного комитета, Земского и Городского союзов вырезались, наклеивались на особо сшитые листы бумаги и составляли целую историю учреждения.
Пользуясь данными наружного наблюдения, отделение составляло объёмистые «Дневники наружного наблюдения» по каждой партии отдельно, с упоминанием всех лиц, входивших в состав организации. Таких дневников много: за несколько лет.
Доклады секретных сотрудников поступали с несколькими копиями. Одна шла в Департамент полиции, вторая – в разработку, третья – в дело сотрудника, так что в любой момент можно было обозреть результаты его трудов за время службы. Четвёртая копия под названием «агентурных записок» поступала в дело соответствующей партии или организации. Такое дело представляло собой целые тома за каждый год и являлось живой и полной историей партии.
Пользуясь дневниками наружного наблюдения и агентурными записками, трудами секретных сотрудников, начальник отделения дважды в год представлял в Департамент полиции обзор движения и работы по каждой партии отдельно. Эти обзоры очень интересны, составлены они связно, и в большей своей части довольно объективно, и, безусловно, отличаются исключительной полнотой, являясь бесценным материалом для историков.
Кроме того, в архиве имеются большие обзоры профессионального и студенческого движения, а также так называемого «общественного движения». К последнему относились всякие сведения из общественной жизни – политические настроения кругов, подготовка к выборам и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85