Чиновники размножились в таком несметном количестве, что появились специальные казённые города, высший круг которых состоял исключительно из должностных лиц, – к таким городам принадлежал и выведенный Гоголем в «Ревизоре», единственными неслужилыми дворянами которого были, по-видимому, Бобчинский и Добчинский. Вместе с ростом аппарата росла и путаница взаимоотношений отдельных его частей, росло и количество злоупотреблений. При том порядке, который господствовал в первой четверти ХГХ века, когда во время судебных разбирательств приходилось справляться с боярскими приговорами времён царя Михаила Фёдоровича, а Уложение его сына было единственным кодифицированным памятником действующего права, немудрёно было, что российская Фемида представляла зрелище довольно жалкое.
Вместе с тем сохранялся незыблемым, и в течение очень долгого времени, принцип «кормлений», согласно которому каждое должностное лицо должно было питаться от рода своей службы. Оклады чиновников были поразительно ничтожны. Какой-нибудь полицмейстер или почтмейстер не мог существовать своим скудным жалованьем. Первый из них, получая 600 рублей ассигнациями в год, принуждён был тратить на одну свою канцелярию не менее 4000 рублей, а содержания второго едва ли доставало на отопление, освещение конторы, бумагу, свинец и пр. Губернии делились по признаку рентабельности. Описывая одного из пензенских губернаторов, Вигель вспоминал: "Новый губернатор царствовал тиранически, деспотически. Он действовал как человек, который убеждён, что лихоимство есть неотъемлемое священное право всех тех, кои облечены какою-либо властию, и говорил о том непринуждённо, откровенно. Мне, признаюсь, это нравилось; истинное убеждение во всяком человеке готов я уважать. Иногда в присутствии пензенских жителей позволял он себе смеяться над недостатком их в щедрости: «Хороша здесь ярмарка, – говорил он им с досадною усмешкой, – Бердичевская в Волынской губернии даёт тридцать тысяч серебром губернатору, а мне здесь купчишки поднесли три пуда сахару; вот я же их!»
Лихоимство и казнокрадство пронизывали весь правительственный аппарат до низших слоёв. Население облагалось такими поборами, что даже воры бросали свой промысел, не желая отдавать львиную долю добычи местной администрации.
Подобное положение вызывало резкий протест населения, причём в первую очередь приходилось считаться с мнением торгово-промышленных кругов, приобретавших всё больше веса в общественной жизни, и рядового провинциального помещика, сплошь и рядом зависевшего в своих хозяйственных делах от произвола канцелярских крючкотворов. Между тем никакого контроля, по существу, не было. С учреждением министерств в 1802 году они были поставлены под контроль Сената, но это учреждение, в течение всего XVIII века пресмыкавшееся перед многочисленными временщиками, уж не имело достаточного авторитета для суждения хотя бы об общих министерских отчётах. К тому же, по словам Сперанского, «из самых сих отчётов усмотрено было, что все разрешения министров и все их меры принимаемы были не иначе как по докладу и совершены высочайшими указами, на указы же постановлением 1803 года воспрещено было Сенату делать примечания». В целях контроля создали специальное ведомство, но, как заявил первый государственный контролёр барон БДЗ.Кампенгаузен Батенькову, он «искренно желал учредить в России контроль и завёл только путаницу, мелочные придирки, необъятное множество бумаг».
О том, что III Отделение всерьёз относилось к поставленной ему в области контроля задаче, свидетельствует дошедшая до нас переписка директора канцелярии Отделения МЯ.Фока с Бенкендорфом во время пребывания последнего на коронации в Москве. Рассуждая о внутренних непорядках, Фок в письме от 17 сентября 1826 года говорит: «…городское управление должно знать законы и быть столь же беспристрастным, как они. Да это, скажут, план республики de Mortis. Положим, так, но это не причина отказываться от совершенствования полицейского управления».
В следующем письме он соглашается с ходящими в городе слухами: «Бюрократия, говорят, это гложущий червь, которого следует уничтожить огнём или железом; в противном случае невозможны ни личная безопасность, ни осуществление самых благих и хорошо обдуманных намерений, которые, конечно, противны интересам этой гидры, более опасной, чем сказочная гидра. Она ненасытна; это пропасть, становящаяся всё шире по мере того, как прибывают бросаемые в неё жертвы… Начатые с этою целью преследования настолько же полезны, насколько и необходимы; в этом все согласны…»
Впрочем, старый служака, имевший и время, и случай познакомиться с работой бюрократического механизма, смотрел на возможность успеха начатой кампании довольно скептически. «Подавить происки бюрократии, – замечает он в одном из писем, – намерение благотворное: но ведь чем дальше продвигаешься вперёд, тем больше встречаешь виновных, так что, вследствие одной уж многочисленности их, они останутся безнаказанными. По меньшей мере, преследование их затруднится и неизбежно проникнется характером сплетён».
Всемерно возвеличивая принцип единодержавия, верховная власть опиралась на поддержку не только столичной аристократии и крупного землевладения, заинтересованного в сохранении своих сословных привилегий, но и на всю массу рядового дворянства. И в борьбе против бюрократии, как бы узурпировавшей её права, натолкнулось на глухое противодействие той же рядовой дворянской массы, жадно бросившейся в результате оскудения поместного хозяйства на ступени чиновной лестницы. Бороться с системой оказалось невозможным, наоборот, она разворачивалась всё шире и шире. В желании поставить предел бюрократическим аппетитам, правительству пришлось прибегнуть к старым, дедами завещанным приёмам – ревизиям. Зато последних стало много. По дорогам Российской империи понеслись залихватские тройки, унося молодых людей в жандармских мундирах или голубых воротниках; в подорожных было прописано, что едут они «по особенной надобности». Ревизор стал бытовым явлением николаевской России.
Само по себе III Отделение являлось учреждением со сравнительно небольшим аппаратом. Первоначально личный состав был определён в 1б человек, которые должны были обслуживать все четыре экспедиции. Функции между этими экспедициями распределялись следующим образом:
I экспедиция ведала всеми политическими делами – «предметами высшей полиции и сведениями о лицах, состоящих под полицейским надзором».
II экспедиция – раскольниками, сектантами, фальшивомонетчиками, уголовными убийствами, местами заключения и крестьянским вопросом.
III экспедиция занималась специально иностранцами.
IV экспедиция вела переписку о «всех вообще происшествиях», ведала личным составом, пожалованиями и т. п.
Постепенно работа III Отделения усложнялась. В 1828 году к кругу его деятельности была причислена и театральная цензура, в 1842 году выделенная в специальную V экспедицию. Увеличилось и число служащих: к концу николаевского царствования штат состоял из 40 человек Тем не менее строгого размежевания дел между экспедициями не было, в течение долгого времени не было и установленной формы переписки. Наиболее же секретные дела, в том числе и работа тайной агентуры, были подчинены непосредственно управляющему III Отделением – сначала МЛ. фон Фоку, потом А.Н.Мордвинову и Л.В.Дубельту. Управляющий отделением вместе с двумя-тремя наиболее ответственными сотрудниками, собственно, и являлся центральным двигателем всей системы. Он непосредственно сносился с тайными агентами, на его имя поступали доносы и жалобы, от него зависело дать делу тот или иной оборот, так или иначе средактировать всеподданейший доклад и т. п.
К сожалению, литература по истории тайной полиции особенно бедна по части сведений о «приватной» агентуре Ш Отделения. Поэтому мы не в состоянии дать сколько-нибудь точную картину полицейского наблюдения того времени. Но уже по результатам его можно судить, что поставлено оно было довольно примитивно. Исследователи революционного движения 60-х годов, знакомясь со сводками агентурных донесений о революционных деятелях – Лаврове, Чернышевском, отмечают чрезвычайную скудность шпионских данных. Наблюдение за Чернышевским, по словам историка А.Шилова («Красный архив», 1926), показывает «низкий уровень агентов…» Их донесения не выходили из пределов данных наружного наблюдения или сообщений о «толках и слухах». Никакой «внутренней агентуры», дававшей впоследствии столько ценных для охранки сведений, не существовало. Не существовало и настоящих «секретных сотрудников». Данные «наружного наблюдения», «толки и слухи», перлюстрация писем, материалы, получаемые при обысках, и «откровенные показания» раскаивающегося или доведённого каким-нибудь способом до «раскаивания», – вот чем располагало III Отделение в начале 60-х годов.
Если так обстояло дело в 60-х годах, когда жандармерия мобилизовала свои силы для борьбы с поднимающейся революционной волной, то в предшествующую эпоху, гораздо более спокойную, наблюдение было поставлено ещё хуже. Постоянные агенты, слонявшиеся по рынкам и трактирам и редко-редко проникавшие в дома так называемого «приличного общества», могли поставлять только материалы «слухов и толков». На помощь им приходили шпионы-добровольцы, но сведения их на 90 процентов оказывались ложными; чаще всего доносы эти являлись в результате сведения мелких счётов. Впрочем, III Отделение, помятуя, что в хорошем хозяйстве «и верёвочка пригодится», никогда не отказывалось от их услуг, хотя наперёд знало, что, скорее всего, дело кончится разочарованием. Не приносила значительных материалов и перлюстрация писем: это видно по тем совершенно безобидным письмам, которыми всё же интересовались жандармские чины в чаянии хоть какой-нибудь поживы. Что касается постоянного наблюдения, то оно, по-видимому, производилось сравнительно редко и чаще всего работало вхолостую.
Так, например, в мае 1849 года в районе Зимнего дворца стал ежедневно гулять какой-то подозрительный незнакомец. Время было смутное, а место для прогулки такое, что переполошилось не только III Отделение, но и все высшие власти. За неизвестным было установлено наблюдение. 4 мая он вовсе на прогулку не вышел, чем очень смутил Дубельта: уж не скрылся ли? 5 мая он был задержан и оказался совершенно безвинным отставным драгунским поручиком. В оправдание своей ретивости Дубельт сообщал: «Кажется, он несколько расстроен в уме».
Сравнительно слабо организован был и внутренний справочный материал Отделения. В отчёте за 1828 год Бенкендорф писал: «За все три года своего существования надзор отмечал на своих карточках всех лиц, в том или ином отношении выдвигавшихся из толпы. Так называемые либералы, приверженцы, а также и апостолы русской конституции в большинстве случаев занесены в списки надзора. За их действиями, суждениями и связями установлено тщательное наблюдение». Карточки эти до нас не дошли, но трудно предполагать, что они были составлены сколько-нибудь организованно. Во всяком случае, в сохранившемся-до нашего времени большом личном алфавите III Отделения помещены были только те фамилии, которые стояли в заголовках дел. Обычно при столкновении с III Отделением какого-нибудь лица управляющий требовал архивную «справку» о данном обвиняемом или просителе. И если на него специального дела заведено не было, архив отвечал, что сведений нет. Только в 70-х годах был налажен справочный аппарат, использовавший не только обложки, но и содержание делопроизводства.

«У нас всё тихо, благополучно…»

Систему политического сыска организовать, таким образом, не удалось. Местные представители жандармской власти должны были полагаться на свою наблюдательность, на случайные открытия агентов и, главное, на всемерно поощряемое добровольное доносительство. Этим и объясняется мелочный контроль, установленный жандармами над самыми безобидными проявлениями общественной жизни. Дворянские балы, дружеские пирушки, собрания любителей карточной игры – всё это, вплоть до семейной жизни обывателей, бралось под надзор. Поэтому-то жандармская опека и казалось такой трудной русским интеллигентам, а сами жандармы «всеведущими». Знали-то они действительно многое, но сведения их ограничивались «слухами и толками» и подглядыванием в замочную скважину. И не случайно, что самое крупное политическое дело николаевского царствования – кружок петрашевцев – было раскрыто не жандармской агентурой, а конкурирующей организацией – Министерством внутренних дел, в ведении которого оставалась обычная полиция.
Эта конкуренция, сильно затруднявшая действия III Отделения, началась с самого её зарождения. Уже в июле 1826 года Фок жаловался Бенкендорфу: «Уверяют, что городская полиция, заметив, что существует деятельный надзор, собирается развернуть все находящиеся в её распоряжении средства, дабы первой узнавать всё, что делается, и будто бы на расходы полиции собственно на этот предмет прибавлено по 300 рублей в месяц; говорят даже, что Фогель получит прибавку в 3000 рублей, чтобы иметь возможность следить за всем с большею деятельностью и с большим успехом».
В августе Фок жалуется снова, на этот раз уже на слежку, установленную городской полицией за его собственной агентурой:

«Полиция отдала приказание следить за моими действиями и за действиями органов надзора. Переодетые чиновники, переодетые во фраки, бродят около маленького домика, занимаемого мною, и наблюдают за теми, кто ко мне приходит… Ко всему этому следует прибавить, что Фогель и его сподвижники составляют и ежедневно представляют военному губернатору рапортички о том, что делают и говорят некоторые из моих агентов».

На местах губернские власти соперничали с жандармскими, и обе старательно втыкали друг другу палки в колёса. По положению и обычаю высшим лицом в губернии являлся губернатор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85