Качество удивило, рекомендую!
С висящего на широкой террасе гамака Хан хорошо видел всю остальную деревню: десяток румах, таких же как его временное жилище, несколько длинных бараков без передней стены, построенных японцами в годы войны, и два старых, почти развалившихся общинных дома, когда-то полных дыма и смеха, а теперь населенных лишь призраками мужчин, женщин и детей, чьи высохшие, почерневшие головы – трофеи из страшного прошлого – рядами висели на гнилых стропилах.В жилах Хана, как и многих других членов его племени, текла смешанная – малайская, китайская и местная даякская – кровь, но в отличие от остальных он мог похвастаться тем, что происходит от самого Белого Раджи – Чарльза Брука, английского авантюриста, появившегося здесь в середине девятнадцатого века, чья семья железной рукой правила Сараваком целых сто лет. У Хана имелось и неопровержимое доказательство этого родства: на его грубом лице азиатского полукровки светились удивительно светлые, ярко-голубые глаза. Они умели наводить порчу, видеть будущее и угадывать ложь – по крайней мере, в это верили суеверные подданные его пиратского королевства, и Хан охотно поддерживал такие слухи, а временами начинал верить в них сам.Со стороны океана неожиданно налетел короткий шквал, и по железной крыше, точно горсть брошенных чьей-то рукой камешков, ударили струи дождя. Поднявшись с гамака, Хан по плетеным циновкам босиком подошел к краю крытой террасы и посмотрел на изрытую дождем реку. На нем был простой саронг в черно-белую клетку. Под коричневой, блестящей от пота кожей бугрились стальные мышцы. Он был высоким и плотным, с иссиня-черными волосами, грубо подстриженными «под горшок» по обычаю предков – ибанов, или морских даяков. Народ группы даяков в Малайзии; по вероисповеданию христиане.
Все ибаны были прирожденными воинами и недаром признали его вождем своего клана.Хан взял стоящую на перилах чашку, отхлебнул из нее туака – огненного рисового вина, прополоскал им рот и сплюнул в бегущую под террасой реку. Дождь уже стихал, и теперь по крыше, казалось, стучали не камни, а чьи-то сердитые пальцы.Было время, когда казалось, что судьба Хана сложится совсем по-другому. Тогда его звали Джеймс Хо Линг Синбад Аладдин Сулейман Хан, он был младшим сыном министра здравоохранения Саравака – беззаботным юношей, который закончил престижную частную школу, с легкостью поступил в Академию Филипса в Андовере, а потом и в Гарвард, где получил два диплома: по бизнес-управлению и по международному праву.Он провел за границей более десяти лет, и все это время в письмах из дома ему рассказывали о происходящих на родине печальных переменах. Всю страну, как проказа, разъедала безудержная коррупция. Отца сместили с поста, его земли и деньги конфисковали, а когда он попытался протестовать, нож наемного убийцы заставил его замолчать навсегда.Хан вернулся на родину и увидел, что мать умирает от горя, старший брат, высокопоставленный судейский чиновник, погряз во взятках, а страна, управляемая продажной кликой Хаджи Абдула Таиба Махмуда, совершает медленное самоубийство: ее леса распродаются направо и налево, реки пересыхают, а народ безжалостно истребляется. Скоро мать умерла – и он остался один.Собрав все немногое оставшееся имущество, Джеймс Хо Линг Хан отправился вверх по реке Реджанг – туда, где когда-то жили его предки, возобновил забытые родственные связи, завел новых друзей и довольно скоро возглавил целую пиратскую империю, у которой не было союзников, зато было много врагов. Целая флотилия отлично вооруженных, быстрых катеров нападала на любое судно, у которого достало храбрости или глупости заплыть в их район. Они контролировали огромную территорию от Суматры до порта Замбоанга в море Сулу, а после вылазок проворно, точно морские змеи, скрывались в одной из своих баз на реке, подобных той, где сейчас отдыхал Хан.Кроме пиратства у империи имелись и другие источники дохода: подданные Хана вывозили метамфетамин и фальшивые американские доллары из Северной Кореи, опиум-сырец из Вьетнама, редкие орхидеи из Сабаха, иногда – особый живой груз, который ночью тайком высаживали на пустых пляжах Северной Австралии. Но чаще всего они транспортировали оружие для террористов из Организации моджахедов Малайзии, или для группировки «Дарул-Ислам», или для боевиков «Абу-Сайяфа», или Национально-освободительного фронта Моро и любого другого заказчика, готового выложить Хану немалую сумму за фрахт.Сквозь затихающий шорох дождя до Хана донесся другой, более низкий звук – знакомый рокот моторов его личного катера «Черный дракон». Он был одним из шести противолодочных катеров «Каро-Тей» времен Второй мировой войны, которые Хан со своими людьми обнаружил в заброшенном ангаре на необитаемом острове в море Сулу. Их построили перед самой войной по образцу «сикс-биттеров» – судов Береговой охраны США. Восемнадцатифутовые катера с небольшой осадкой были снабжены двумя авиационными двигателями мощностью по восемьсот лошадиных сил и могли развивать скорость до тридцати шести узлов.Их вооружение составляли две двадцатимиллиметровые пушки и крупнокалиберный пулемет на корме. Полностью деревянные, они были невидимы для радаров и вмещали экипаж из пятнадцати человек – более чем достаточно для того, чтобы справиться с любым гражданским судном при любой погоде. Со временем Хан оснастил их реактивными гранатометами РПГ и новейшими навигационными приборами – гораздо более совершенными, чем те, что стояли на судах, высылаемых для борьбы с ним. После капитального ремонта двигателей его флот стал быстрым как ветер и столь же невидимым и неуловимым.Через несколько минут из тумана показался узкий серый корпус катера, осторожно маневрирующего между отмелями лимана. Хан наблюдал за его приближением с холодной улыбкой. Со дня возвращения в Южно-Китайское море «Черный дракон» был его единственным домом.Двигатели на катере замолчали, и последние несколько ярдов он проделал беззвучно. На палубе появился матрос, размотал швартовый конец и, когда «Черный дракон» с мягким стуком ударился о плавучий причал прямо под террасой, спрыгнул с борта и намотал канат на деревянный кнехт. Из рубки вышел невысокий, коренастый человек, быстро пересек палубу, спрыгнул на причал и по тяжелой бамбуковой лестнице поднялся на террасу к Хану. Это был дочерна загорелый китаец, одетый в высокие солдатские ботинки и камуфляжную форму с тремя звездами на погонах. Его звали Фу Шэн, и он был заместителем Хана. Они знали друг друга почти двадцать лет.– Ара Kabar, Дапу Шэн? – спросил Хан на танджонском, почти забытом местном диалекте, на котором говорили не больше сотни людей во всем мире. – Какие новости?Дапу было прозвищем Фу Шэна, оно означало «Большое Ружье».– Kaba baik, tuan, – ответил Фу Шэн, слегка поклонившись. – Хорошие новости, хозяин. Я переговорил с нашими людьми в судоходной компании. Они все подтвердили. Судно находится недалеко, на юге от нас.– А как идут дела в Лондоне?– Идут, – пожал плечами Фу Шэн.Для него Лондон был всего лишь местом, о котором он слышал, но никогда не видел, и все, что происходило там, мало его интересовало.– Следуйте за судном, но пока ничего не предпринимайте. И сообщайте мне обо всех изменениях в Лондоне.– Слушаюсь, туан. Вы пока останетесь здесь?– Дня на три, а потом возвращайтесь за мной. Эти клоуны из Агентства морской безопасности затеяли очередной рейд. Пусть они ничего не найдут.– Не понимаю: зачем нам от них прятаться, туан? У этой осы тупое жало, – презрительно скривился Фу Шэн. – У нас больше катеров и ружей, чем у них.– Мне не нужна война, Дапу Шэн. Мне нужны деньги. А для того чтобы их жало оставалось тупым, мы платим немалые взятки.– Это не делает нам чести, туан, – не уступал Фу Шэн. В его голосе гнев мешался со старой обидой.– Может, и не делает, старина, но зато нам это выгодно. В нашем мире честь ценится не слишком высоко. Она вышла из употребления, как и язык, на котором мы говорим. – Он положил ладонь на широкое плечо Фу Шэна. – Подожди, пока не время.– А это время когда-нибудь придет?– Может, даже скорее, чем ты думаешь, Фу Шэн. Наши предки взывают к нам, и в один прекрасный день мы откликнемся на их зов.– Вы говорите загадками, туан.– Возможно, – улыбнулся Хан. – Но ведь загадки для того и существуют, чтобы их разгадывать. 6 – Все это крайне непонятно, – задумчиво проговорил Билли Пилгрим.Вместе с Финн и Джеймсом Талкинхорном они стояли в библиотеке адвоката перед столом, на котором лежала картина. Стол был дубовым, темным, очень старым и, похоже, монастырским. Финн без труда представила себе, как безмолвные монахи в надвинутых на глаза капюшонах вкушают за ним свою скудную трапезу.Завещанная им картина оказалась небольшой – примерно квадратный фут. На ней было изображено до смешного маленькое суденышко, под всеми парусами плывущее по бурному морю. На заднем плане различались черный риф и разбивающийся об него прибой, а за рифом – полоска берега, заросшего джунглями. На небе полыхал алый закат. В нижнем правом углу, жирная и четкая, стояла прославленная подпись: «Рембрандт».– По сведениям, которые я обнаружил в архиве Богартов, – заговорил Талкинхорн, – на полотне изображен «Флигенде драак», или «Летучий дракон», – корабль, на котором Вильгельм ван Богарт совершил плавание в Ост-Индию. Именно тогда была заложена основа благосостояния семьи. Картину Рембрандт написал по его заказу в тысяча шестьсот семьдесят первом году. После Второй мировой войны она числилась пропавшей и лишь недавно была обнаружена в кладовой швейцарского банка.– Это типичный йот, – вставил Билли. – Как раз из таких судов и состоял вначале флот Голландской Ост-Индской компании. От их названия позже образовалось слово «яхта».– Совершенно верно, – кивнул сэр Джеймс.– Может, это и яхта, – заговорила Финн, – но только не Рембрандт.– Простите? – несколько обиженно переспросил Талкинхорн. – Но тут же его подпись.– Это ничего не значит. У Рембрандта была мастерская, в которой работали десятки учеников, и все они имели право ставить на картинах его подпись. Что-то вроде резинового факсимиле. А кроме того, известно, что Рембрандт нередко подписывал картины, к которым даже не притронулся кистью.– Но ведь вы не можете точно сказать, что это не Рембрандт?– Могу, – улыбнулась Финн, – если картина действительно была написана в тысяча шестьсот семьдесят первом году.– А почему дата имеет такое значение? – заинтересовался Билли.– Потому что Рембрандт умер в тысяча шестьсот шестьдесят девятом. Уж эту-то дату я помню.Она задумчиво провела пальцем по резной золоченой раме и пробормотала:– А вот это уже интересно.– Что именно? – тут же спросил Билли.– Рама. Я почти уверена, что это Фоггини.– Кто? – переспросил Талкинхорн.– Флорентинец, жил в семнадцатом веке, – объяснила Финн. – Я год училась во Флоренции и тогда заинтересовалась им. Он был скульптором, но больше всего прославился своими замечательными рамами. Вот как раз такими – золото, резьба, масса завитушек.– Простите, я не совсем вас понимаю. Какое значение имеет рама?– Ну, если картина – подделка или копия, зачем вставлять ее в такую ценную раму?– Возможно, чтобы заставить всех поверить в ее подлинность? – предположил Билли.– Но уж если кто-то взял на себя труд так замаскировать подделку, – возразил Талкинхорн, – зачем датировать картину годом, в который она просто не могла быть написана? И доказать это, насколько я понимаю, будет совсем нетрудно.«Это и правда странно, – подумала Финн. – А старик рассуждает, как настоящий Шерлок Холмс. И кстати, он совершенно прав».– Можно взглянуть поближе? – спросила она вслух.– Разумеется, – кивнул сэр Джеймс. – Ведь полотно теперь принадлежит вам и его светлости.Финн подняла картину со стола. Даже учитывая вес массивной рамы, она оказалась довольно тяжелой для своего размера, а это означало, что написана она на дереве, скорее всего на дубовой доске. В Институте искусств Курто Финн посещала специальный курс, где учили определять возраст использованных живописцами досок при помощи дендрохронологического анализа, то есть подсчета годичных колец дерева. Она пристальнее вгляделась в картину и вдруг заметила, что в нескольких местах у самой рамы из-под краски проступают переплетенные нити ткани. Холст поверх деревянной доски? О таком она никогда не слышала, и, уж разумеется, такой странный метод не применяли в семнадцатом веке. Нахмурившись, Финн повернула картину другой стороной. Сзади она была затянута очень старой и ломкой оберточной бумагой.– У вас найдется нож?Сэр Джеймс достал из жилетного кармана старинный перочинный ножик с перламутровой ручкой, открыл его и протянул Финн. Маленьким лезвием она осторожно разрезала бумагу, чуть отступив от внутреннего края рамы, а потом одним движением сорвала ее. Их взглядам открылась задняя сторона доски: темное дерево, несколько неразборчиво нацарапанных букв, полустертые цифры – кажется, 237 с поперечной черточкой у семерки, как это принято в Европе, и две бумажные бирки – одна со штампом явно нацистских времен и другая с надписью по-голландски «Галерея Гудстиккера».– В Амстердаме и правда была такая художественная галерея, – вспомнила Финн. – Довольно известная. Но ее ограбили нацисты в тысяча девятьсот сороковом. Голландия только недавно смогла вернуть себе часть произведений. В мире искусства это была целая сенсация.– А Гудстиккер – это фамилия? – поинтересовался Билли.– Да, – кивнула Финн. – Жак Гудстиккер. Кажется, галерея досталась ему от отца.– И что с ним стало?– Он сумел вырваться из Голландии и добрался на пароходе до Англии, но туда его не пустили, потому что он был евреем. Пароход шел в Южную Америку, и он остался на нем. Кажется, по дороге произошел какой-то несчастный случай, и Гудстиккер погиб. – Финн замолчала, пристально всматриваясь в верхний край доски. – Но проблема тут не в Гудстиккере.– А в чем? – быстро спросил Билли.Кончиком ножика Финн указала на едва видимую кромку приклеенного к доске холста:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Все ибаны были прирожденными воинами и недаром признали его вождем своего клана.Хан взял стоящую на перилах чашку, отхлебнул из нее туака – огненного рисового вина, прополоскал им рот и сплюнул в бегущую под террасой реку. Дождь уже стихал, и теперь по крыше, казалось, стучали не камни, а чьи-то сердитые пальцы.Было время, когда казалось, что судьба Хана сложится совсем по-другому. Тогда его звали Джеймс Хо Линг Синбад Аладдин Сулейман Хан, он был младшим сыном министра здравоохранения Саравака – беззаботным юношей, который закончил престижную частную школу, с легкостью поступил в Академию Филипса в Андовере, а потом и в Гарвард, где получил два диплома: по бизнес-управлению и по международному праву.Он провел за границей более десяти лет, и все это время в письмах из дома ему рассказывали о происходящих на родине печальных переменах. Всю страну, как проказа, разъедала безудержная коррупция. Отца сместили с поста, его земли и деньги конфисковали, а когда он попытался протестовать, нож наемного убийцы заставил его замолчать навсегда.Хан вернулся на родину и увидел, что мать умирает от горя, старший брат, высокопоставленный судейский чиновник, погряз во взятках, а страна, управляемая продажной кликой Хаджи Абдула Таиба Махмуда, совершает медленное самоубийство: ее леса распродаются направо и налево, реки пересыхают, а народ безжалостно истребляется. Скоро мать умерла – и он остался один.Собрав все немногое оставшееся имущество, Джеймс Хо Линг Хан отправился вверх по реке Реджанг – туда, где когда-то жили его предки, возобновил забытые родственные связи, завел новых друзей и довольно скоро возглавил целую пиратскую империю, у которой не было союзников, зато было много врагов. Целая флотилия отлично вооруженных, быстрых катеров нападала на любое судно, у которого достало храбрости или глупости заплыть в их район. Они контролировали огромную территорию от Суматры до порта Замбоанга в море Сулу, а после вылазок проворно, точно морские змеи, скрывались в одной из своих баз на реке, подобных той, где сейчас отдыхал Хан.Кроме пиратства у империи имелись и другие источники дохода: подданные Хана вывозили метамфетамин и фальшивые американские доллары из Северной Кореи, опиум-сырец из Вьетнама, редкие орхидеи из Сабаха, иногда – особый живой груз, который ночью тайком высаживали на пустых пляжах Северной Австралии. Но чаще всего они транспортировали оружие для террористов из Организации моджахедов Малайзии, или для группировки «Дарул-Ислам», или для боевиков «Абу-Сайяфа», или Национально-освободительного фронта Моро и любого другого заказчика, готового выложить Хану немалую сумму за фрахт.Сквозь затихающий шорох дождя до Хана донесся другой, более низкий звук – знакомый рокот моторов его личного катера «Черный дракон». Он был одним из шести противолодочных катеров «Каро-Тей» времен Второй мировой войны, которые Хан со своими людьми обнаружил в заброшенном ангаре на необитаемом острове в море Сулу. Их построили перед самой войной по образцу «сикс-биттеров» – судов Береговой охраны США. Восемнадцатифутовые катера с небольшой осадкой были снабжены двумя авиационными двигателями мощностью по восемьсот лошадиных сил и могли развивать скорость до тридцати шести узлов.Их вооружение составляли две двадцатимиллиметровые пушки и крупнокалиберный пулемет на корме. Полностью деревянные, они были невидимы для радаров и вмещали экипаж из пятнадцати человек – более чем достаточно для того, чтобы справиться с любым гражданским судном при любой погоде. Со временем Хан оснастил их реактивными гранатометами РПГ и новейшими навигационными приборами – гораздо более совершенными, чем те, что стояли на судах, высылаемых для борьбы с ним. После капитального ремонта двигателей его флот стал быстрым как ветер и столь же невидимым и неуловимым.Через несколько минут из тумана показался узкий серый корпус катера, осторожно маневрирующего между отмелями лимана. Хан наблюдал за его приближением с холодной улыбкой. Со дня возвращения в Южно-Китайское море «Черный дракон» был его единственным домом.Двигатели на катере замолчали, и последние несколько ярдов он проделал беззвучно. На палубе появился матрос, размотал швартовый конец и, когда «Черный дракон» с мягким стуком ударился о плавучий причал прямо под террасой, спрыгнул с борта и намотал канат на деревянный кнехт. Из рубки вышел невысокий, коренастый человек, быстро пересек палубу, спрыгнул на причал и по тяжелой бамбуковой лестнице поднялся на террасу к Хану. Это был дочерна загорелый китаец, одетый в высокие солдатские ботинки и камуфляжную форму с тремя звездами на погонах. Его звали Фу Шэн, и он был заместителем Хана. Они знали друг друга почти двадцать лет.– Ара Kabar, Дапу Шэн? – спросил Хан на танджонском, почти забытом местном диалекте, на котором говорили не больше сотни людей во всем мире. – Какие новости?Дапу было прозвищем Фу Шэна, оно означало «Большое Ружье».– Kaba baik, tuan, – ответил Фу Шэн, слегка поклонившись. – Хорошие новости, хозяин. Я переговорил с нашими людьми в судоходной компании. Они все подтвердили. Судно находится недалеко, на юге от нас.– А как идут дела в Лондоне?– Идут, – пожал плечами Фу Шэн.Для него Лондон был всего лишь местом, о котором он слышал, но никогда не видел, и все, что происходило там, мало его интересовало.– Следуйте за судном, но пока ничего не предпринимайте. И сообщайте мне обо всех изменениях в Лондоне.– Слушаюсь, туан. Вы пока останетесь здесь?– Дня на три, а потом возвращайтесь за мной. Эти клоуны из Агентства морской безопасности затеяли очередной рейд. Пусть они ничего не найдут.– Не понимаю: зачем нам от них прятаться, туан? У этой осы тупое жало, – презрительно скривился Фу Шэн. – У нас больше катеров и ружей, чем у них.– Мне не нужна война, Дапу Шэн. Мне нужны деньги. А для того чтобы их жало оставалось тупым, мы платим немалые взятки.– Это не делает нам чести, туан, – не уступал Фу Шэн. В его голосе гнев мешался со старой обидой.– Может, и не делает, старина, но зато нам это выгодно. В нашем мире честь ценится не слишком высоко. Она вышла из употребления, как и язык, на котором мы говорим. – Он положил ладонь на широкое плечо Фу Шэна. – Подожди, пока не время.– А это время когда-нибудь придет?– Может, даже скорее, чем ты думаешь, Фу Шэн. Наши предки взывают к нам, и в один прекрасный день мы откликнемся на их зов.– Вы говорите загадками, туан.– Возможно, – улыбнулся Хан. – Но ведь загадки для того и существуют, чтобы их разгадывать. 6 – Все это крайне непонятно, – задумчиво проговорил Билли Пилгрим.Вместе с Финн и Джеймсом Талкинхорном они стояли в библиотеке адвоката перед столом, на котором лежала картина. Стол был дубовым, темным, очень старым и, похоже, монастырским. Финн без труда представила себе, как безмолвные монахи в надвинутых на глаза капюшонах вкушают за ним свою скудную трапезу.Завещанная им картина оказалась небольшой – примерно квадратный фут. На ней было изображено до смешного маленькое суденышко, под всеми парусами плывущее по бурному морю. На заднем плане различались черный риф и разбивающийся об него прибой, а за рифом – полоска берега, заросшего джунглями. На небе полыхал алый закат. В нижнем правом углу, жирная и четкая, стояла прославленная подпись: «Рембрандт».– По сведениям, которые я обнаружил в архиве Богартов, – заговорил Талкинхорн, – на полотне изображен «Флигенде драак», или «Летучий дракон», – корабль, на котором Вильгельм ван Богарт совершил плавание в Ост-Индию. Именно тогда была заложена основа благосостояния семьи. Картину Рембрандт написал по его заказу в тысяча шестьсот семьдесят первом году. После Второй мировой войны она числилась пропавшей и лишь недавно была обнаружена в кладовой швейцарского банка.– Это типичный йот, – вставил Билли. – Как раз из таких судов и состоял вначале флот Голландской Ост-Индской компании. От их названия позже образовалось слово «яхта».– Совершенно верно, – кивнул сэр Джеймс.– Может, это и яхта, – заговорила Финн, – но только не Рембрандт.– Простите? – несколько обиженно переспросил Талкинхорн. – Но тут же его подпись.– Это ничего не значит. У Рембрандта была мастерская, в которой работали десятки учеников, и все они имели право ставить на картинах его подпись. Что-то вроде резинового факсимиле. А кроме того, известно, что Рембрандт нередко подписывал картины, к которым даже не притронулся кистью.– Но ведь вы не можете точно сказать, что это не Рембрандт?– Могу, – улыбнулась Финн, – если картина действительно была написана в тысяча шестьсот семьдесят первом году.– А почему дата имеет такое значение? – заинтересовался Билли.– Потому что Рембрандт умер в тысяча шестьсот шестьдесят девятом. Уж эту-то дату я помню.Она задумчиво провела пальцем по резной золоченой раме и пробормотала:– А вот это уже интересно.– Что именно? – тут же спросил Билли.– Рама. Я почти уверена, что это Фоггини.– Кто? – переспросил Талкинхорн.– Флорентинец, жил в семнадцатом веке, – объяснила Финн. – Я год училась во Флоренции и тогда заинтересовалась им. Он был скульптором, но больше всего прославился своими замечательными рамами. Вот как раз такими – золото, резьба, масса завитушек.– Простите, я не совсем вас понимаю. Какое значение имеет рама?– Ну, если картина – подделка или копия, зачем вставлять ее в такую ценную раму?– Возможно, чтобы заставить всех поверить в ее подлинность? – предположил Билли.– Но уж если кто-то взял на себя труд так замаскировать подделку, – возразил Талкинхорн, – зачем датировать картину годом, в который она просто не могла быть написана? И доказать это, насколько я понимаю, будет совсем нетрудно.«Это и правда странно, – подумала Финн. – А старик рассуждает, как настоящий Шерлок Холмс. И кстати, он совершенно прав».– Можно взглянуть поближе? – спросила она вслух.– Разумеется, – кивнул сэр Джеймс. – Ведь полотно теперь принадлежит вам и его светлости.Финн подняла картину со стола. Даже учитывая вес массивной рамы, она оказалась довольно тяжелой для своего размера, а это означало, что написана она на дереве, скорее всего на дубовой доске. В Институте искусств Курто Финн посещала специальный курс, где учили определять возраст использованных живописцами досок при помощи дендрохронологического анализа, то есть подсчета годичных колец дерева. Она пристальнее вгляделась в картину и вдруг заметила, что в нескольких местах у самой рамы из-под краски проступают переплетенные нити ткани. Холст поверх деревянной доски? О таком она никогда не слышала, и, уж разумеется, такой странный метод не применяли в семнадцатом веке. Нахмурившись, Финн повернула картину другой стороной. Сзади она была затянута очень старой и ломкой оберточной бумагой.– У вас найдется нож?Сэр Джеймс достал из жилетного кармана старинный перочинный ножик с перламутровой ручкой, открыл его и протянул Финн. Маленьким лезвием она осторожно разрезала бумагу, чуть отступив от внутреннего края рамы, а потом одним движением сорвала ее. Их взглядам открылась задняя сторона доски: темное дерево, несколько неразборчиво нацарапанных букв, полустертые цифры – кажется, 237 с поперечной черточкой у семерки, как это принято в Европе, и две бумажные бирки – одна со штампом явно нацистских времен и другая с надписью по-голландски «Галерея Гудстиккера».– В Амстердаме и правда была такая художественная галерея, – вспомнила Финн. – Довольно известная. Но ее ограбили нацисты в тысяча девятьсот сороковом. Голландия только недавно смогла вернуть себе часть произведений. В мире искусства это была целая сенсация.– А Гудстиккер – это фамилия? – поинтересовался Билли.– Да, – кивнула Финн. – Жак Гудстиккер. Кажется, галерея досталась ему от отца.– И что с ним стало?– Он сумел вырваться из Голландии и добрался на пароходе до Англии, но туда его не пустили, потому что он был евреем. Пароход шел в Южную Америку, и он остался на нем. Кажется, по дороге произошел какой-то несчастный случай, и Гудстиккер погиб. – Финн замолчала, пристально всматриваясь в верхний край доски. – Но проблема тут не в Гудстиккере.– А в чем? – быстро спросил Билли.Кончиком ножика Финн указала на едва видимую кромку приклеенного к доске холста:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29