Я постараюсь дать ему свободу, к которой он так настойчиво стремится. Вот что я вам предлагаю: у меня в пироге три ягуаровых и двенадцать бобровых шкур. Если их продать в любом городе Соединенных Штатов, за них дадут от ста пятидесяти до двухсот пиастров. Возьмите их, и дело с концом.
Торговец смотрел на него с удивлением, с примесью некоторой благосклонности.
— Вы ошибаетесь, — сказал он наконец, — сделка, которую вы предлагаете, слишком выгодна для меня и разорительна для вас. Дела так не делаются.
— Что вам до этого? Я решил дать этому человеку свободу.
— Вы не знаете неблагодарного характера негров, — настаивал работорговец, — он совсем не будет вам признателен за то, что вы для него делаете — напротив, при первом же удобном случае он, быть может, заставит вас пожалеть о своем благодеянии.
— Возможно… это зависит от него. Я и не требую от него признательности. Если он ее проявит, тем лучше для него, если нет — Бог с ним! Я поступаю, как мне хочется, награда моя в моем сознании.
— By God! Вы прекрасный человек, честное слово! — вскричал торговец, не будучи в состоянии дольше сдерживаться. — Почаще бы встречать таких людей. Ну, мне хочется вам доказать, что я вовсе не такой дурной человек, как вы вправе были бы предположить после того, что произошло между нами. Я подпишу вам сейчас купчую крепость на Квониама, а от вас возьму взамен шкуру ягуара на память о нашей встрече, хотя, — добавил он, указывая с гримасой на свою руку, — вы уже дали мне на память кое-что другое.
— Ладно! — радостно воскликнул канадец. — Только вы возьмете две шкуры вместо одной, потому что я намерен просить нож, топор и остающееся у вас ружье, чтобы этот бедняга, которому мы возвращаем свободу (ведь вы теперь приняли участие в моем добром деле) мог позаботиться о пище для себя.
— Идет! — вскричал торговец добродушным тоном. — Уж если негодяй хочет непременно быть свободным — пусть будет и пусть убирается к черту!
По знаку своего господина один из слуг достал из охотничьей сумки чернила, перья, бумагу и написал, устроившись поудобнее, не купчую крепость, а, по желанию канадца, настоящую отпускную, которую торговец с грехом пополам подписал, а слуги приложили руки в качестве свидетелей.
— Право, — воскликнул Джон Дэвис, — возможно, что, с деловой точки зрения, я сделал глупость, но — не верьте мне, если хотите, — никогда я не был так доволен собою.
— Это потому, — серьезно проговорил канадец, — что вы поступили по влечению своего сердца.
Тогда канадец отправился к лодке. Через минуту он возвратился с двумя великолепными ягуаровыми шкурами, которые и вручил торговцу. Последний, как было условлено, отдал ему оружие, но тут охотник встревожился.
— Постойте, — сказал он, — если вы отдадите оружие, то как вы возвратитесь домой?
— Не беспокойтесь об этом, — ответил Джон Дэвис, — в трех лье отсюда, не более, я оставил своих людей с лошадьми. Кроме того, на случай нужды у нас есть пистолеты.
— Это верно, — заметил канадец, — в таком случае вам нечего бояться. Однако, так как ваша рана не позволит вам совершить столь длинный переход пешком, то я сейчас помогу вашим слугам сделать для вас носилки.
И с ловкостью, которую он столько раз уже доказал, канадец живо смастерил из двух срубленных топором ветвей носилки, на которые и постелили шкуры ягуаров.
— Теперь, — сказал он, — до свидания. Быть может, мы с вами никогда не увидимся. Надеюсь, мы расстаемся лучше, чем встретились. Помните, что не существует настолько гадкого ремесла, чтобы честный человек, им занятый, не мог поступать благородно. Когда ваше сердце будет толкать вас на хороший поступок, не будьте к нему глухи и без всякого раздумья поступайте так, потому что внушение исходит от Бога.
— Спасибо, — ответил торговец с глубоким чувством. — Еще одно слово, перед тем как нам расстаться.
— Говорите.
— Скажите мне свое имя, чтобы когда-нибудь, в случае надобности, я мог обратиться к вам, как и вы ко мне.
— Правда; меня зовут Транкиль, мои товарищи — лесные охотники, прозвали меня Тигреро .
И прежде чем торговец пришел в себя от удивления, вызванного тем, что перед ним человек, слава которого гремела на границе, охотник, раскланявшись с ним в последний раз, прыгнул в пирогу, оттолкнулся от берега и, усиленно гребя, поплыл к другому берегу.
— Транкиль, Тигреро! — бормотал Джон Дэвис, очутившись один. — Это мой добрый гений внушил мне подружиться с подобным человеком.
Он расположился на носилках, которые взяли в руки двое слуг, и, бросив последний взгляд на канадца, пристававшего в эту минуту к противоположному берегу, произнес:
— В путь!
Скоро берег опустел, торговец и его свита исчезли за деревьями, и только слышался шум, который все более и более ослабевал, пока наконец совсем не затих, да отрывистый лай ищеек, бежавших впереди небольшого отряда.
ГЛАВА III. Черный и белый
Между тем канадский охотник, имя которого мы теперь знаем, пристал, как мы уже сказали, к тому берегу реки, где он покинул негра спрятавшимся в прибрежных кустах.
За время продолжительного отсутствия своего защитника раб имел полную возможность убежать и сделать это с тем большим основанием, что вряд ли мог рассчитывать на то, что его не будут преследовать по прошествии этого промежутка времени, который позволял ему выиграть большое расстояние у тех, кто ожесточенно преследовал его, с таким упорством стараясь его поймать.
Однако он ничего подобного не сделал, потому ли, что мысль о бегстве показалась ему неосуществимой; потому ли, что он чувствовал себя слишком утомленным; потому ли, наконец, что он имел на это свои причины, — ничего этого мы не знаем. Он не стронулся с места, где укрылся в первую минуту, следя беспокойным взглядом за передвижениями находившихся там людей.
Джон Дэвис вовсе не преувеличил, рассказывая охотнику о наружности Квониама, который действительно был одним из великолепных представителей африканской расы. Двадцати двух с небольшим лет, он был высокого роста, хорошо сложен, строен; у него были широкие плечи, выпуклая грудь; черты его лица были тонки, выразительны, лицо его отражало чистосердечие, его открытый взор светился умом, и, наконец, хотя цвет его кожи и был черным, а в Америке, этой стране свободы, цвет этот является неизгладимым знаком рабства, — тем не менее Квониам не производил впечатления человека, созданного для неволи, настолько все в нем, казалось, жаждало свободы и той свободной воли, которую Бог даровал своим творениям и которую люди тщетно пытались у них отнять.
Когда канадец возвратился на свое место в пироге, а американцы покинули берег, вздох успокоения вырвался из груди негра, ибо, не зная наверное того, что произошло между охотником и старым хозяином, так как Квониам находился слишком далеко от места разговора для того, чтобы его слышать, он все же сообразил, что, во всяком случае, некоторое время ему нечего бояться последнего, и поэтому с лихорадочным нетерпением ожидал возвращения своего благородного защитника, чтобы узнать от него, чего ему отныне бояться или на что надеяться.
Причалив к берегу, канадец вытащил пирогу на песок и твердым и размеренным шагом направился к месту, где, по его предположению, должен был находиться негр.
Действительно, скоро он увидел его сидящим почти в той же позе, в которой он его покинул.
Охотник не мог удержаться от довольной улыбки.
— А-а! — сказал он негру. — Так вот вы где, мой друг Квониам?
— Да, хозяин. Значит, Джон Дэвис сообщил вам мое имя?
— Как видите. Но что вы тут поделываете, почему вы не убежали во время моего отсутствия?
— Квониам не трус, — сказал он, — чтобы бежать в то время, когда другой рискует из-за него жизнью. Я ждал и был готов пожертвовать собой, если бы белому охотнику угрожала какая-либо опасность .
Квониам произнес эти слова просто, но с достоинством. Видно было, что он говорит чистую правду.
— Прекрасно, — благосклонно ответил охотник. — Очень вам благодарен, намерение у вас было хорошее. К счастью, вмешательство ваше оказалось ненужным — впрочем, вы лучше сделали, что остались здесь.
— Что касается меня, хозяин, то будьте уверены, что я навсегда сохраню признательность к вам.
— Тем лучше для вас, Квониам, это покажет мне, что в вас нет неблагодарности, одного из самых гадких пороков, которыми страдает человечество. Но, прежде всего, не называйте меня, пожалуйста, больше хозяином, это мне неприятно — слово «хозяин» предполагает понятие о подчинении, а я не хозяин вам, а только товарищ.
— Как же иначе может называть вас бедный раб?
— Как называть меня? Зовите меня Транкилем, как я зову вас Квониамом. Транкиль — имя, которое, надеюсь, не трудно запомнить.
— О, нет ничего легче! — заметил, смеясь, негр.
— И прекрасно! Дело, значит, сделано. Теперь обратимся к другому, и прежде всего возьмите себе вот это.
Тут охотник достал из-за пояса бумагу, которую протянул негру.
— Что это? — спросил он, с беспокойством смотря на бумагу, содержание которой было ему недоступно, так как он не умел читать.
— Это? — с улыбкой ответил охотник. — Это — драгоценный талисман, делающий из вас такого же человека, как и все, и вычеркивающий вас из числа животных, среди которых вы числились до сего времени — одним словом, это акт, которым Джон Дэвис, родом из Южной Каролины, работорговец, возвращает, начиная с сегодняшнего числа, присутствующему здесь Квониаму полную свободу, которой он отныне может пользоваться как ему заблагорассудится, это — ваша отпускная, написанная вашим бывшим хозяином и скрепленная подписями вполне правоспособных свидетелей, которая пригодится вам в случае надобности.
При этих словах негр побледнел, как бледнеют люди его цвета, то есть лицо его приняло темно-серый оттенок, глаза его широко раскрылись, и в течение некоторого времени он стоял не двигаясь с места, пораженный как громом, будучи не в состоянии вымолвить хоть слово или сделать какое-либо движение.
Наконец он разразился взрывом громкого смеха, перекувырнулся два или три раза с ловкостью кошки, и вдруг у него потоком полились слезы.
Охотник внимательно следил за действиями негра, чувствуя крайний интерес к тому, что делалось перед его глазами, и с каждой минутой испытывал к этому человеку все большее и большее влечение.
— Так, значит, я свободен, совершенно свободен, не правда ли? — проговорил наконец негр.
— Совершенно верно, — с улыбкой ответил охотник.
— Теперь я могу уходить, приходить, спать, работать или отдыхать без всякой помехи, не боясь ударов кнута.
— Конечно.
— Я принадлежу себе, себе одному? Я могу думать и поступать, как и другие люди? Я больше не вьючное животное, на которое кладут тяжести или запрягают? Несмотря на свой цвет, я такой же человек, как всякий другой — белый, желтый или красный?
— Как же иначе? — сказал охотник, сразу увлеченный и заинтересованный этими наивными вопросами.
— О-о! — проговорил негр, хватаясь руками за голову. — О, так я наконец свободен, свободен!
Он произнес эти слова с необыкновенным ударением, заставившим охотника вздрогнуть.
Вдруг негр опустился на колени, сложил руки и поднимая глаза к небу, голосом, в котором слышалось неимоверное счастье, громко произнес:
— Всемогущий Боже, для Которого все люди равны, и Который не смотрит на их цвет, чтобы помогать им и защищать их, Ты, чьи милости и всемогущество безмерны, благодарю Тебя, благодарю Тебя, Боже мой, за то, что Ты избавил меня от рабства и даровал мне свободу!
Произнеся эту молитву, ясно выражавшую чувства, наполнявшие его сердце, негр склонился к земле и в течение двух минут оставался погруженным в глубокие размышления. Охотник тоже хранил молчание.
Наконец, спустя некоторое время, негр поднял голову.
— Послушайте, охотник, — сказал он, — как и следовало, я возблагодарил Бога за свое освобождение, так как это Он внушил вам защитить меня. Теперь, когда я чувствую себя спокойнее и начинаю привыкать к своему новому положению, расскажите мне о том, что произошло между вами и моим хозяином, чтобы мне знать всю правду относительно того, насколько я вам обязан, чтобы мне быть в состоянии отплатить вам за ваши благодеяния. Говорите, я слушаю.
— Зачем мне рассказывать вам о том, что вам малоинтересно? Вы свободны, этого должно быть вам достаточно.
— Нет, этого мне недостаточно. Правда, я свободен, но как я таким сделался? Вот чего я не знаю и о чем имею право вас спросить.
— Повторяю, рассказ об этом вам малоинтересен — но, впрочем, так как он позволит вам составить лучшее мнение о своем бывшем хозяине, то я не стану более отказываться вам его передать. Слушайте же меня.
После этого вступления Транкиль во всех подробностях рассказал о том, что произошло между ним и работорговцем, и, заканчивая этот рассказ, произнес:
— Ну, теперь вы довольны?
— Да, — отвечал негр, слушавший с самым напряженным вниманием. — Я знаю, что после Бога я всем обязан вам, об этом я не забуду никогда. Каковы бы ни были обстоятельства, в которых мы можем очутиться, вам не придется напоминать мне об уплате долга.
— Вы мне ничего не должны, теперь вы свободны, ваше дело воспользоваться этой свободой, как должно человеку прямодушному и честному.
— Я постараюсь не оказаться недостойным того, что Бог и вы сделали для меня. Я искренно благодарен также и Джону Дэвису за доброе чувство, которое побудило его внять вашему совету. Быть может, я буду в состоянии, если представится случай, оказать ему за это какую-нибудь услугу, и я не буду этого избегать.
— Прекрасно! Мне приятно слышать от вас такие слова — это мне показывает, что я не ошибся на ваш счет. Что же намерены вы теперь предпринять?
— А что бы вы мне посоветовали?
— Вопрос, с которым вы ко мне обращаетесь, серьезен — не знаю, как вам на него ответить. Выбор занятия — всегда дело очень трудное, необходимо зрело подумать перед тем, как принять на этот счет какое-либо решение. Несмотря на мое желание быть вам полезным, я не хотел бы рисковать и давать вам совет, которому из уважения ко мне вы бы последовали и который впоследствии заставил бы вас пожалеть об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34