Сорок два оскорбления, нанесенных вкусу сиракузян, сорок два провала в ритме архитектурной симфонии города.
Вслед за Гаркотом по ярко освещенной эстраде проследовал муффий Барофиль Двадцать Четвертый. Он, переваливаясь на старческих ногах, прошел в противоположный угол. Казалось, он испытывает огромные затруднения, придавленный весом тиары понтифика, высокой конической шапки из бархата, усыпанной огромными геммами. Он шел медленно, пошатываясь, сгорбившись, укрытый умелыми складками просторного белого одеяния. Сеть глубоких морщин (поговаривали, что он перенес двадцать одну пластическую операцию на лице и ему сделали пересадку пятнадцати человеческих эмбрионов) покрывала его скукоженное, крохотное личико. Он жил в самой высокой башне епископского дворца в окружении двадцати мыслехранителей и двухсот телохранителей. Он покидал крепость в сопровождении своей армии только для нанесения еженедельных визитов императору и сенешалю. Подозрительность лицемерного старца была близка к паранойе. Он боялся всего, всех, а главное – кардиналов. И был прав: трон понтифика Церкви Крейца был одним из самых завидных в империи Ангов. Непогрешимый Пастырь был властелином спрута со ста миллионами щупальцев: кардиналов, экзархов, викариев, служителей культа, инквизиторов, посвященных, послушников, учеников школ священной пропаганды… Крейцианство было провозглашено официальной религией (иными словами, обязательной) в империи Ангов, а верующих теперь в чей состояло несколько сотен миллиардов душ. Оборотная сторона медали: коридоры епископского дворца стали местом непрекращающихся войн за наследство муффия. Барофиль Двадцать Четвертый правил с высоты своего крепостного донжона, связанного с остальной вселенной каналами головидения и приемопередатчиками кодированных сообщений его собственной агентурной сети. Его главной заботой было принятие карательных мер против кардиналов и экзархов, плетущих заговоры. За время его долгого правления количество огненных крестов невероятно умножилось. До такой степени, что испытывающие муки тела еретиков стали обычным украшением городских тротуаров.
Марти де Кервалор был воспитан в строгих канонах крейцианства, но еженедельно посещал храм во время службы только ради того, чтобы не возбуждать подозрений. Вместе с друзьями, членами Машамы, он практиковал оккультные языческие ритуалы, варварские и беспощадные, которые возбуждали и пугали. Его друзья исповедовали возврат к животному миру, к инстинкту выживания, призывали к священному союзу по крови, воссоздавали ценности воинов и героев, гордых сиракузян прошлых времен. И эти церемонии вызывали возвышенные чувства, которых так не хватало в наставнических и помпезных проповедях угрюмых служителей крейцианского культа.
Наконец на центральной сцене появилась императорская чета. Император Менати в нескончаемой тоге, в облегане цвета индиго, усыпанном бриллиантами, в такого же цвета шапке с белым кругом и позолоченной короной с тремя ветвями, символами империи Ангов. Бледное загримированное лицо, губы темно-синего перламутрового оттенка, который называли «лаской ночного поцелуя». Квадратное лицо, обрамленное двумя завитыми черными локонами, склонное к одутловатости. Его темные глаза сверкали из-под полоски выщипанных бровей. Рядом с ним шествовала дама Сибрит, первая дама империи, облаченная в серебристый облеган и капюшон из живой ткани с меняющимся рисунком. Единственный, серый и прямой, локон выбивался из-под яркой водяной короны, тянулся вдоль виска и щеки, уходя под подбородок.
Красота императрицы всегда восхищала Марти, даже если две морщинки у ее губ были наполнены горечью, даже если ее щеки утеряли округлость невинности, даже если ее тонкие черты с годами становились все тверже. Он желал даму Сибрит с неподвластным ему неистовством. Она питала самые разнузданные фантазии одинокого молодого человека, и он был готов пожертвовать жизнью, чтобы душой и телом погрузиться в светлые воды ее голубых глаз.
Ее описывали как женщину жестокую, обуреваемую фантазиями, полубезумицу. Ее фрейлины клялись, что она соглашалась воздавать почести своему августейшему супругу только при условии, что он приносил ей в жертву придворного или придворную. Сплетни? Выдумки? Неизвестно… Сыновья и дочери знатных семей исчезали при загадочных обстоятельствах, а сыщики-роботы, отыскивающие людей по клеточным отпечаткам, оказывались отключенными в коридорах дворца, где начинали свои поиски. Даже самые знатные придворные испытывали восхитительный страх при мысли, что могут стать очередной жертвой заклания на алтаре императорской любви… Будучи провинциалкой, дама Сибрит ненавидела венисийцев, которых считала глупыми, тщеславными, смешными (тем прекраснее она казалась Марти де Кервалору). Придворные питали к ней жгучую ненависть, которую умело скрывали под маской контроля эмоций. Женщины были самыми жестокими: они не простили маленькой провинциалке, что она монополизировала внимание императора и он не бросал на них ни единого взгляда, даже презрительного. Они мстили, распространяя самые непотребные сплетни о своей императрице. Кто-то якобы видел ее совершенно обнаженной, когда она резвилась в ванне, наполненной кровью молодых знатных юношей… На следующий день ее заставали в объятиях пяти или шести гвардейцев… Днем позже узнавали среди служителей еретических и оргазмических культов (если только сами не участвовали в них. Иначе Марти не понимал, где эти гадюки могли раздобыть подобную информацию).
Хотя слухи не покоились на конкретных фактах, они пятнали честь императора. Тот, кто умел расшифровывать язык придворных с его тройным или четверным подтекстом, улавливал скрытые упреки в адрес императора Менати: осуждалась его слабость, бичевалось тлетворное влияние его супруги. Абсолютного владыку вселенной жалели, поскольку он уступал малейшему капризу своей беспардонной провинциалки. Именно она завязывала и развязывала узелки союзов между знатными семьями, дирижировала взлетами и падениями, милостью и немилостью. Придворные даже опускались до презрения к императору, которому приходилось лавировать между тремя такими монстрами, как сенешаль Гаркот, муффий Барофиль Двадцать Четвертый и дама Сибрит. Младшего Анга знали как человека гордого, скрытного, мужественного. С его наглостью, бесцеремонностью, суровостью свыклись, а теперь приходилось иметь дело с тряпкой, марионеткой, тенью былого властителя. Он все больше сутулился, становился грузным, терял благородную осанку, словно ради императорства ему пришлось пожертвовать своим величием сеньора.
Придворных, в основном хранителей генеалогического древа Ангов, старых маразматиков, чьей единственной задачей было добавление новых имен в официальный дворцовый реестр, волновала еще одна тема: дама Сибрит пока еще не дала наследника императору Менати. Мало того, что она отказывалась носить ребенка, поскольку ни одна высокопоставленная дама не соглашалась, чтобы беременность отвратительно искалечила ее плоть, – императрица упрямо отвергала все попытки взять у нее созревшие овулы. Дамы из ее ближайшего окружения говорили всем, кто соглашался их выслушать (а таких было немало), что императрица, которой исполнилось тридцать девять лет, была способна к зачатию: ведь она регулярно принимала химические препараты, которые удаляли дурную кровь месячных. Они даже потребовали аудиенцию у Менати, чтобы поделиться своим беспокойством и вынудить его призвать императрицу к исполнению долга. Он рассеянно выслушал их и твердым голосом, исключающим любые возражения, ответил, что дама Сибрит будет иметь детей, если сама того захочет. И двор в раздраженном смирении ждал, пока провинциалка пожелает иметь ребенка.
Император Менати остановился в центре сцены, а дама Сибрит застыла чуть позади него. В отличие от гостей, с удобством разместившихся в ложах, императорская чета, сенешаль и муффий будут стоять, пока не окончатся официальные речи, помпезные оды и здравицы в честь империи Ангов. Включился микрофон, висящий в нескольких сантиметрах от губ Менати и соединенный с наушниками всех приглашенных. Марти де Кервалор ощутил характерное потрескивание в левом ухе. Где-то в других ложах сидели соратники Марти, которым также не удалось отвертеться от ненавистного обряда. К счастью, после захода солнца Сапфир и наступления второй ночи их ждали веселые и пьянящие забавы. Они отпразднуют шестнадцатую годовщину воцарения Менати по-своему: пожертвовав суровым богам античного сиракузского пантеона светлую кровь девственницы, которую купили на рынке рабов.
– Приветствую всех гостей…
С высоты, на которой располагалась семейная ложа, Марти казалось, что император вселенной был миниатюрной голографической репродукцией. Молодой придворный расслышал в твердом и низком голосе отголоски усталости.
– Вот уже шестнадцать стандартных лет, как империя Ангов подхватила эстафету Конфедерации Нафлина и на трехстах семидесяти семи планетах и спутниках двухсот сорока известных звездных систем царит pax imperatorial… Шестнадцать лет императорского мира, когда Истинное Слово, Слово Крейца…
За этими словами последовал длинный и традиционный панегирик муффию Барофилю Двадцать Четвертому, по окончании которого Бурфи де Кервалор наклонился и прошептал на ухо сыну:
– Дни старого сатрапа сочтены…
– Откуда вы это взяли, отец? – удивился Марти. – Император поет ему дифирамбы!
Снисходительная улыбка тронула перламутрово-розовые губы Бурфи.
– Вам надо еще многое узнать о тонкостях придворного языка, Марти…
Именно этого мы и не хотим, подумал юный Кервалор. Ваш придворный язык, ваши манеры, ваши наряды, ваш грим, ваша легкость, ваше лицемерие… Мы существа из плоти и крови, потомки зверей, мясоедов, хищников, жаждущих крови и побед… Мы не боимся своих низких инстинктов, наших экскрементов, как их не боялись наши славные предки, мы не остановимся, когда понесем смерть и огонь разрушения…
– Ну что, Марти? – спросил Бурфи, поразившись яростным огонькам ненависти, вспыхнувшим в черных глазах сына и буквально осветившим полумрак ложи.
Марти поспешил наладить контроль эмоций и состроил безмятежное выражение лица.
Быть может, вы правы, отец. Некоторые тонкости языка ускользают от меня…
Солнце Сапфир уходило за горизонт, расплескивая водопады синих и фиолетовых лучей. Контуры необъятного парка, окружавшего дворец Аргетти-Анга, тонули в складках наступающей ночи. Слабые лучи светошаров отражались от белых гемм прямых аллей, на тротуарах которых выстроились ряды лож придворных.
Возведенный на одном из семи холмов Каракаллы, императорский дворец возвышался над кварталом Романтигуа, историческим сердцем Венисии. С самой высокой террасы виднелись широкие аллеи в обрамлении освещенных пальмин, фонтан из розового опталия на центральной площади с его легендарным бестиарием, мраморные мосты, элегантно перешагивающие через ленивые протоки Тибера Августуса, торговые и туристические галиоты, бесшумно скользящие по темному зеркалу вод… Сказочная панорама, которую нарушали безобразные башни ментального надзора. Отвратительные серые вышки, которые венчали освещенные будки надзирателей, походили на сорняки, пошедшие в бурный рост после ядерно-фотогенного дождя.
22 фрациуса объявили вселенским праздником, и венисийцы, наслаждаясь прохладой вторых сумерек, теснились вокруг многочисленных эстрад центральной площади, на которых шли разнообразные спектакли.
Час развлечений еще не настал для Марти де Кервалора. Вначале следовало принять участие в неизменном ритуале приветствия императорской четы, которая появилась на террасе вместе с сенешалем и муффием. Зажатая щупальцами придворного спрута, семья Кервалор и их мыслехранители продвигались вперед с раздражающей медлительностью. Придворные, кардиналы, делегаты, артисты стекались к широко открытым вратам дворца, тянулись по аллеям парка. Они образовывали плотную цветную и шумную стену, которая окружала суверенов. Люди, как мухи у падали, роились перед императором в надежде получить улыбку, слово, обещание. Накрашенные губы застывали в искривленной усмешке, глаза метали ядовитые взгляды, горели ненавистью и презрением. Толпу раздирали встречные потоки. Ревностно оберегая свои прерогативы, знатные семьи пытались разорвать пурпурно-фиолетовую волну кардиналов, которые теснились вокруг муффия, почти накрывая синюю мантию императора. Шелковые подошвы нервно топтались по плитам голубого мрамора, накидки, плащи и бурнусы сливались в одну массу, по напудренным лицам текли некрасивые ручейки пота, образуя глубокие морщины. Отовсюду слышались вздохи, стоны, едкие оскорбления, фразы с тройным и четверным подтекстом, расцветавшие ядовитым цветом. Тот, кто добирался до цели, старался пошире расставить ноги и как можно дольше привлекать к себе внимание суверенов, словно длительность беседы имела ценность официального признания. Каждый угодливо кланялся, восхищался речью императора, превозносил красоту дамы Сибрит, все жеманничали, гримасничали, торопились высказаться, выпрашивая благосклонность, престижный пост, почетную обязанность.
Привыкший к придворной суете, крепко держа супругу и сына за руки, Бурфи де Кервалор плыл в этом бурном море с безмятежным спокойствием капитана корабля, сражающегося со звездной бурей.
Марти обеспокоенно поглядывал на хрустальные куранты, украшавшие монументальные врата. Он переживал, дождутся ли его друзья. Ему вдруг захотелось выхватить кинжал и до гарды всадить его в спины этих пернатых с птичьего двора.
И вдруг ощутил что-то холодное, волнами проникавшее в его мозг. Он дважды или трижды тряхнул головой, пытаясь отогнать неприятное ощущение. Но ледяная волна не уходила, а, наоборот, разворачивалась в его голове. Словно чужеродное тело медленно овладевало им изнутри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62