Скидки, советую знакомым
Вот почему они не сразу решаются идти в полицию после избиения или изнасилования.
– Но я думал, такое отношение меняется.
– Меняется, но еще не изменилось.
В коробках среди прочего оказалась чудесная серебряная шариковая ручка сороковых годов, каштанового цвета кожаная куртка от Клода Монтаны и колода карт таро, завернутая в лоскут черного парашютного шелка.
– Ты гадаешь на таро?
– Да, но, пожалуйста, пока не проси меня погадать. Я побаиваюсь, что карты скажут про тебя и меня.
– А ты хорошо умеешь?
– Иногда. Карты у меня всегда под рукой, чтобы не терять навык, но потом входишь в зависимость от этого и уже не ищешь ответов сама. Лучше всего гадание помогает, когда не так уж нуждаешься в ответах.
– А что получилось, когда ты загадала на себя и Люка?
– Всегда выпадала Башня. Das Turm. Знаешь, что она означает?
– Что-то нехорошее?
– Крах. Обычно гибель. Эта карта всегда пугает меня, когда ее вижу.
– Так ты не погадаешь мне?
– Пока нет. И пожалуйста, Уокер, не бери карты, не прикасайся к ним. Не обижайся, но с этим связана забавная магия. Кто гадает, тот и тасует. Это древний закон таро.
Я знал людей, гадавших по картам или по руке, составлявших гороскопы. Мне это казалось удобным, довольно сомнительным и немножко пугающим способом узнать о послепослезавтрашнем дне, о том, как повлиять на него. В душе я отчасти верил в это, отчасти нет. Сильнее всего меня сдерживала мысль, что судьба – гораздо более лукавое и насмешливое существо, чем нам хотелось бы признать. С чего бы это ей так просто и с такой готовностью открывать свой следующий ход по линиям на руке или по картинке человека, пронзенного мечами? Позже Марис заверила меня, что таро лишь намекает на то, как нужно строить жизнь или, что нужно сделать прямо сейчас, а конечные решения, разумеется, остаются за нами. Но к тому времени она уже прочла мои карты, и на каждом раскладе выпадала Башня. К тому времени я полностью верил в предсказания, но они не говорили мне, что делать, а лишь снова и снова повторяли, кто я такой. И что выхода нет.
Через час мы стояли посреди ее квартиры, взирая на Маттерхорн коробок и разбросанных повсюду вещей. В дверь позвонили. По пути к двери я вытащил из коробки большой том об архитекторе Чарльзе Дженксе. Послышался детский голос, и я заключил, что это кто-то из детей Шушицов. Это не вызвало у меня восторга. Они раскусили Марис, как только она сняла квартиру, и теперь постоянно приходили в любое время дня, иногда весьма нам досаждая.
Я не очень любил детей, но не чувствовал вины за это. Марис говорила, что не может в это поверить, и приписывала мои чувства моему собственному происхождению. Но это было слишком просто. Дети – это целый особый мир, и, будучи взрослым, ты или хочешь жить в этом мире, или нет. У моей сводной сестры Китти было двое детей, и всегда, приезжая в Атланту, я радовался их обществу. Но дядя Уокер мог привезти гостинцы и повозиться с ними, так как знал, что они являются частью его приезда в гости, а не частью его жизни. И все же я понимал, что если Марис и мне суждено остаться вместе, дети будут важной частью ее будущего. Мы говорили об этом без конца, и я воспринимал это как хороший знак, потому что чем больше мы говорили, тем больше эмоций это у нее вызывало.
– Ты привезла свои города, Марис?
– Да. Привезла города и тысячи моих «Лего». Мы построим целую вселенную!
Она вернулась в комнату вместе с мальчиком и девочкой, милыми и чертовски проказливыми. Они знали, что крепко держат Марис в своих пальчиках, но благодаря чувствительным антеннам, которыми дети вооружены для борьбы против взрослых, не сомневались, что я их соперник, и мы хладнокровно следили друг за другом. Мальчик неприязненно |покосился на меня.
– Нам пора в школу, но я сказал, что мы должны зайти поздороваться с вами, раз вы дома.
Марис понимала, что дети хитрят, но улыбнулась им с искренним восторгом. Ее любовь была беспомощной и всеобъемлющей.
– Если бы у меня были конфеты, я бы вам дала, но я еще не ходила в магазин. Мы с Уокером только что приехали. Заходите после школы, и устроим маленький пир.
Они согласились и, обследовав самые интересные из распакованных вещей, вышли на улицу.
– Ты что, действительно их не любишь?
– Когда они приходят, им всегда что-то от тебя нужно. Дети не должны быть такими, Марис. Они слишком привыкли к тому, что им всё отдают, и воспринимают это как должное. Нет, мне это не нравится.
– Ох, Уокер, ты что, никогда не читал Фрейда или еще кого? Дети воспринимают это как должное, потому что пока еще никто не сказал им обратного. Самое худшее, что ожидает детей, – это тот поганый день, когда они откроют, что миру на них наплевать. Мы все через это прошли, так почему бы не быть с ними пока поснисходительнее? Это лишь справедливо, так к нам относились и наши родители.
Я коснулся ее руки.
– Я не люблю их, но люблю тебя за то, что ты их любишь. И понимаю, что ты хочешь сказать. Ты права.
Марис подошла к кровати и стала снимать с нее коробки. Я понял смысл ее действий. Это возбудило меня, как в первый раз, и я подошел помочь. Она мертвой хваткой схватила меня за шею и притянула к себе. Через минуту, голые, мы залезли под ледяные простыни.
Через несколько дней она все расставила по местам, и квартира стала полностью ее. На стенах висели большие оттиски женщин Тамары де Лемпики, домов Майкла Грейвза, ее собственная увеличенная фотография из «Вог», где Марис была выряжена огромным зеленым кактусом. На полках теснились интересные и забавные штуковины, говорившие о склонности их владелицы как к дурацкому, так и к прекрасному.
Когда мы впервые по-настоящему пообедали там, она достала фотографию и положила передо мной.
– Не очень приятно, Уокер, но я хочу, чтобы ты посмотрел на его фото – на случай, если когда-нибудь увидишь его поблизости.
У Люка были русые вьющиеся волосы и слегка раздвоенный подбородок. Грустный, милый взгляд. Он выглядел гораздо старше, чем я представлял, но одет как пятнадцатилетний подросток: неряшливые кроссовки, линялые джинсы, желтая футболка с надписью «Best Company» . Марис часто носила такую же. Увидев эту футболку на нем, я ощутил, как что-то меня кольнуло.
– Мне знакома эта футболка. Марис взяла фотографию и посмотрела.
– Он носил все мои вещи. У нас примерно один размер. Это меня бесило. Я рассказывала тебе про белье? Когда между нами возник серьезный разлад, он стал надевать мои трусы. Думал, что это очень пикантно.
– Ну и ну! Так он носил твои трусы? Какого черта?
– Так как знал, что я этого терпеть не могу. Хотел меня позлить.
– И ты ему позволяла? Она сердито посмотрела на меня, упершись руками в бока.
– А что я должна была делать, Уокер, все прятать от него? Или сказать: «А ну, снимай немедленно мои трусы!», или еще что?
От такого ее ответа я просто обалдел. Ее тон, эти руки-в-боки, ее слова – от этого можно было обалдеть. Мы оба не могли удержаться от детского глупого смеха, как бывает, когда ты слишком устал или слишком кружится голова, чтобы управлять собой и своими эмоциями. Сорокалетний Люк, расхаживающий по квартире в сиреневых трусиках в мелкий белый цветочек, – это было слишком.
Пока мы смеялись, я неосознанно посмотрел на снимок и поставил его уголком себе на палец, словно бы балансируя. Но когда убрал вторую руку, фотография осталась стоять вертикально на кончике моего пальца. Она не отклонилась ни на йоту. Зачарованный, я покачал рукой, но карточка продолжала стоять прямо. Я взглянул на Марис, но она лишь вытаращила глаза.
– Уокер, как ты это делаешь?
– Не знаю. Просто как-то получается.
– Ну-ка, говори. Это здорово! Ты знаешь и другие фокусы?
Ощущая неловкость, я снял фотографию с пальца и поставил обратно на стол. Она стояла прямо, как и мгновение назад. Я снял ее и поставил снова – и еще раз, и еще, пока меня не охватила дрожь. Марис смотрела как зачарованная.
В ту ночь мне приснилось, что я ребенок и лежу в золотой, отороченной мехом колыбели. Сверху на меня смотрит женщина с очень длинными золотистыми волосами, свисающими на лицо. Хотя я совсем маленький, мне всего несколько месяцев, я понимаю, что она говорит:
– Я сделала все, но никогда не знала, что есть так много имен: Клодвиг, Мамертус, Маркварт, Непомук. Отовсюду, отовсюду приходят люди с новыми именами: Одо, Онно, Ратбод, Ратвард, Панкраций…
Она уронила голову на руки и заплакала.
Это все, что я запомнил из того сна. Когда я проснулся, Марис спала, придавив мою левую руку, так что я еле ощущал пальцы где-то далеко-далеко. Оно было странным, это мое ночное ощущение, – знать, что какая-то часть тебя рядом и в то же время исчезла.
4
Я снимался в рекламном ролике минеральной воды в тот день, когда в Вену прибыл Люк. Но каким-то образом я узнал, что он приехал. Когда он сошел с поезда на Вестбанхофе и стал искать телефонную будку, я уже знал, что он здесь. И это не так уж удивило меня; у меня все время было чувство, что я инстинктивно пойму, когда он приблизится к моей с Марис планете. Просто он был слишком опасной силой – как неуправляемый метеор, несущийся к нам сквозь космос, излучая всевозможные волны.
Люк прибыл в семь утра и в десять минут восьмого позвонил Николасу, требуя, чтобы тот сказал, где Марис. Николас любил поспать и обычно вставал очень поздно. Нетрудно представить его чувства, когда до него дошло, кто на проводе. Ева Сильвиан говорила, что не имела ни малейшего представления, кто звонит, так как Николас говорил с этим французом тихо и рассудительно. Единственно странным ей показалось то, что он через несколько слов повторял «nein» . Когда раздался звонок, Ева еще не до конца проснулась, но, по ее словам, она отчетливо запомнила, как за время недолгого разговора Николас повторил это слово, по крайней мере, раз десять.
Где она? Николасу лучше сразу сказать. Nein.
Пусть только даст телефон, по которому можно до нее дозвониться. Nein.
Так она сможет сама решить, хочет ли его видеть. Nein.
Und so weite. .
На следующий день Николас улетал в Тель-Авив на встречу с одним израильским продюсером. За неделю до этого по случаю его отъезда мы втроем собрались вместе за кофе. Естественно, разговор коснулся Люка. Но после громкого хохота над историей про Люка в трусах Марис Николас прогнал его из памяти, как муху с руки. Даже если «этот идиот» появится, о нем позаботятся. Марис спросила, каким образом, но он в ответ лишь улыбнулся и неопределенно пожал плечами. Мой друг режиссер любил интригу и необычные ситуации. Нашему приключению в Мюнхене он радовался несколько недель. Оглядываясь назад, я понимаю сейчас, что в тот день он пришел в восторг от появления Люка в Вене, потому что режиссировал сиену с ним с самого нашего возвращения.
И вот, в то утро, вместо того чтобы паковать чемодан в Израиль, он удивил Люка тем, что назначил ему в полдень встречу перед Бург-театром. К тому времени Ева окончательно проснулась и видела, как ее муж в постели широко улыбается, словно бандит, только что взломавший сейф. Прежде чем встать, Николас позвонил еще в два места и, насвистывая, направился в душ. Жизнь готовилась стать искусством.
Ту шлюху звали Хелена Кёстлих (Прекрасная), и издали она действительно была очень похожа на Марис. К тому же Николас дал ей фотографию, чтобы в нужное время она могла загримироваться под изображенную там женщину. Когда-то он взял Хелену на небольшую роль в одном из своих фильмов, и теперь она с радостью оказала ему любезность.
У Голдстара был старый, но в очень хорошем состоянии «ягуар»-седан, который ему подарили в тот год, когда он выиграл европейский чемпионат по боксу. За рулем он выглядел как статуя с острова Пасхи с руками. Сначала Голдстар предложил просто отлупить Люка, но Николас хотел чего-то поинтереснее: ему хотелось театра.
Он позвонил Хелене Прекрасной, велел ей принять вид Марис и надеть что-нибудь повульгарнее. Момент настал! Голдстар подвез их обоих к Бург-театру. Хотя стояла середина декабря, он был в белоснежном полиэстеровом костюме и совершенно не идущих к тому красной рубашке и галстуке, которыми специально снабдил его Николас. Все трое должны были выглядеть так, будто едут на съемку к Диане Арбус.
Когда они подъехали к театру, Люка нигде не было видно. Через десять минут он легкой походкой с самым крутым видом вышел из находившегося рядом кафе «Ландтман». Николас вылез из машины и радостно двинулся ему навстречу. Люк посмотрел на него, потом на машину. Издали он мог лишь смутно видеть женщину внутри. Марис? В золотом парчовом платье с вырезом ниже линии его обзора? В соблазнительном парике а-ля Тина Тернер?
А что это за горилла сидит рядом с ней? «Марис» помахала Люку рукой, и тут же горилла начала вылезать из машины. Николас заранее дал Голдстару указание потренироваться, чтобы его выход был как можно внушительнее.
Люк спросил, что происходит. Николас с невинным видом сообщил, что Марис согласилась повидаться с ним, но сначала ему нужно попросить разрешения у «ее дружка», который быстро приближался. Последовавшая за этим беседа прошла вот в каком примерно духе – после того, как Голдстар достал выкидной нож и, отщелкнув, приставил к собственному носу:
– Хочешь забрать ее назад? Хрена с два. И на этом разговор закончен. Хочешь ее трахнуть? Сначала я трахну тебя. Она рассказывала мне про тебя, гнида. Любишь поколотить девушку, а потом расхаживать в ее трусах? Почему бы тебе не наняться ко мне? Я дам тебе надеть все эти штуки – лифчик, шелковые трусы… Мы купим тебе и «Тампакс» – пихать в задницу! Держу пари, у тебя приятная задница, а? Тугая – в самый раз, чтобы трахать.
Надо отдать должное Люку, он сохранял спокойствие и вежливо спросил, нельзя ли минутку поговорить с Марис. Голдстар обернулся и проревел просьбу в машину. Хелена Прекрасная опустила стекло и показала им кукиш.
– Сдается мне, это означает «нет», Люк, – Голдстар сложил нож и спрятал его в карман. – Наверное, она не любит парней, которые пинают ее в зад, а потом носят ее трусы. Знаешь, ты уж или то, или другое. Нужно быть или тем, или другим – верно, Николас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Но я думал, такое отношение меняется.
– Меняется, но еще не изменилось.
В коробках среди прочего оказалась чудесная серебряная шариковая ручка сороковых годов, каштанового цвета кожаная куртка от Клода Монтаны и колода карт таро, завернутая в лоскут черного парашютного шелка.
– Ты гадаешь на таро?
– Да, но, пожалуйста, пока не проси меня погадать. Я побаиваюсь, что карты скажут про тебя и меня.
– А ты хорошо умеешь?
– Иногда. Карты у меня всегда под рукой, чтобы не терять навык, но потом входишь в зависимость от этого и уже не ищешь ответов сама. Лучше всего гадание помогает, когда не так уж нуждаешься в ответах.
– А что получилось, когда ты загадала на себя и Люка?
– Всегда выпадала Башня. Das Turm. Знаешь, что она означает?
– Что-то нехорошее?
– Крах. Обычно гибель. Эта карта всегда пугает меня, когда ее вижу.
– Так ты не погадаешь мне?
– Пока нет. И пожалуйста, Уокер, не бери карты, не прикасайся к ним. Не обижайся, но с этим связана забавная магия. Кто гадает, тот и тасует. Это древний закон таро.
Я знал людей, гадавших по картам или по руке, составлявших гороскопы. Мне это казалось удобным, довольно сомнительным и немножко пугающим способом узнать о послепослезавтрашнем дне, о том, как повлиять на него. В душе я отчасти верил в это, отчасти нет. Сильнее всего меня сдерживала мысль, что судьба – гораздо более лукавое и насмешливое существо, чем нам хотелось бы признать. С чего бы это ей так просто и с такой готовностью открывать свой следующий ход по линиям на руке или по картинке человека, пронзенного мечами? Позже Марис заверила меня, что таро лишь намекает на то, как нужно строить жизнь или, что нужно сделать прямо сейчас, а конечные решения, разумеется, остаются за нами. Но к тому времени она уже прочла мои карты, и на каждом раскладе выпадала Башня. К тому времени я полностью верил в предсказания, но они не говорили мне, что делать, а лишь снова и снова повторяли, кто я такой. И что выхода нет.
Через час мы стояли посреди ее квартиры, взирая на Маттерхорн коробок и разбросанных повсюду вещей. В дверь позвонили. По пути к двери я вытащил из коробки большой том об архитекторе Чарльзе Дженксе. Послышался детский голос, и я заключил, что это кто-то из детей Шушицов. Это не вызвало у меня восторга. Они раскусили Марис, как только она сняла квартиру, и теперь постоянно приходили в любое время дня, иногда весьма нам досаждая.
Я не очень любил детей, но не чувствовал вины за это. Марис говорила, что не может в это поверить, и приписывала мои чувства моему собственному происхождению. Но это было слишком просто. Дети – это целый особый мир, и, будучи взрослым, ты или хочешь жить в этом мире, или нет. У моей сводной сестры Китти было двое детей, и всегда, приезжая в Атланту, я радовался их обществу. Но дядя Уокер мог привезти гостинцы и повозиться с ними, так как знал, что они являются частью его приезда в гости, а не частью его жизни. И все же я понимал, что если Марис и мне суждено остаться вместе, дети будут важной частью ее будущего. Мы говорили об этом без конца, и я воспринимал это как хороший знак, потому что чем больше мы говорили, тем больше эмоций это у нее вызывало.
– Ты привезла свои города, Марис?
– Да. Привезла города и тысячи моих «Лего». Мы построим целую вселенную!
Она вернулась в комнату вместе с мальчиком и девочкой, милыми и чертовски проказливыми. Они знали, что крепко держат Марис в своих пальчиках, но благодаря чувствительным антеннам, которыми дети вооружены для борьбы против взрослых, не сомневались, что я их соперник, и мы хладнокровно следили друг за другом. Мальчик неприязненно |покосился на меня.
– Нам пора в школу, но я сказал, что мы должны зайти поздороваться с вами, раз вы дома.
Марис понимала, что дети хитрят, но улыбнулась им с искренним восторгом. Ее любовь была беспомощной и всеобъемлющей.
– Если бы у меня были конфеты, я бы вам дала, но я еще не ходила в магазин. Мы с Уокером только что приехали. Заходите после школы, и устроим маленький пир.
Они согласились и, обследовав самые интересные из распакованных вещей, вышли на улицу.
– Ты что, действительно их не любишь?
– Когда они приходят, им всегда что-то от тебя нужно. Дети не должны быть такими, Марис. Они слишком привыкли к тому, что им всё отдают, и воспринимают это как должное. Нет, мне это не нравится.
– Ох, Уокер, ты что, никогда не читал Фрейда или еще кого? Дети воспринимают это как должное, потому что пока еще никто не сказал им обратного. Самое худшее, что ожидает детей, – это тот поганый день, когда они откроют, что миру на них наплевать. Мы все через это прошли, так почему бы не быть с ними пока поснисходительнее? Это лишь справедливо, так к нам относились и наши родители.
Я коснулся ее руки.
– Я не люблю их, но люблю тебя за то, что ты их любишь. И понимаю, что ты хочешь сказать. Ты права.
Марис подошла к кровати и стала снимать с нее коробки. Я понял смысл ее действий. Это возбудило меня, как в первый раз, и я подошел помочь. Она мертвой хваткой схватила меня за шею и притянула к себе. Через минуту, голые, мы залезли под ледяные простыни.
Через несколько дней она все расставила по местам, и квартира стала полностью ее. На стенах висели большие оттиски женщин Тамары де Лемпики, домов Майкла Грейвза, ее собственная увеличенная фотография из «Вог», где Марис была выряжена огромным зеленым кактусом. На полках теснились интересные и забавные штуковины, говорившие о склонности их владелицы как к дурацкому, так и к прекрасному.
Когда мы впервые по-настоящему пообедали там, она достала фотографию и положила передо мной.
– Не очень приятно, Уокер, но я хочу, чтобы ты посмотрел на его фото – на случай, если когда-нибудь увидишь его поблизости.
У Люка были русые вьющиеся волосы и слегка раздвоенный подбородок. Грустный, милый взгляд. Он выглядел гораздо старше, чем я представлял, но одет как пятнадцатилетний подросток: неряшливые кроссовки, линялые джинсы, желтая футболка с надписью «Best Company» . Марис часто носила такую же. Увидев эту футболку на нем, я ощутил, как что-то меня кольнуло.
– Мне знакома эта футболка. Марис взяла фотографию и посмотрела.
– Он носил все мои вещи. У нас примерно один размер. Это меня бесило. Я рассказывала тебе про белье? Когда между нами возник серьезный разлад, он стал надевать мои трусы. Думал, что это очень пикантно.
– Ну и ну! Так он носил твои трусы? Какого черта?
– Так как знал, что я этого терпеть не могу. Хотел меня позлить.
– И ты ему позволяла? Она сердито посмотрела на меня, упершись руками в бока.
– А что я должна была делать, Уокер, все прятать от него? Или сказать: «А ну, снимай немедленно мои трусы!», или еще что?
От такого ее ответа я просто обалдел. Ее тон, эти руки-в-боки, ее слова – от этого можно было обалдеть. Мы оба не могли удержаться от детского глупого смеха, как бывает, когда ты слишком устал или слишком кружится голова, чтобы управлять собой и своими эмоциями. Сорокалетний Люк, расхаживающий по квартире в сиреневых трусиках в мелкий белый цветочек, – это было слишком.
Пока мы смеялись, я неосознанно посмотрел на снимок и поставил его уголком себе на палец, словно бы балансируя. Но когда убрал вторую руку, фотография осталась стоять вертикально на кончике моего пальца. Она не отклонилась ни на йоту. Зачарованный, я покачал рукой, но карточка продолжала стоять прямо. Я взглянул на Марис, но она лишь вытаращила глаза.
– Уокер, как ты это делаешь?
– Не знаю. Просто как-то получается.
– Ну-ка, говори. Это здорово! Ты знаешь и другие фокусы?
Ощущая неловкость, я снял фотографию с пальца и поставил обратно на стол. Она стояла прямо, как и мгновение назад. Я снял ее и поставил снова – и еще раз, и еще, пока меня не охватила дрожь. Марис смотрела как зачарованная.
В ту ночь мне приснилось, что я ребенок и лежу в золотой, отороченной мехом колыбели. Сверху на меня смотрит женщина с очень длинными золотистыми волосами, свисающими на лицо. Хотя я совсем маленький, мне всего несколько месяцев, я понимаю, что она говорит:
– Я сделала все, но никогда не знала, что есть так много имен: Клодвиг, Мамертус, Маркварт, Непомук. Отовсюду, отовсюду приходят люди с новыми именами: Одо, Онно, Ратбод, Ратвард, Панкраций…
Она уронила голову на руки и заплакала.
Это все, что я запомнил из того сна. Когда я проснулся, Марис спала, придавив мою левую руку, так что я еле ощущал пальцы где-то далеко-далеко. Оно было странным, это мое ночное ощущение, – знать, что какая-то часть тебя рядом и в то же время исчезла.
4
Я снимался в рекламном ролике минеральной воды в тот день, когда в Вену прибыл Люк. Но каким-то образом я узнал, что он приехал. Когда он сошел с поезда на Вестбанхофе и стал искать телефонную будку, я уже знал, что он здесь. И это не так уж удивило меня; у меня все время было чувство, что я инстинктивно пойму, когда он приблизится к моей с Марис планете. Просто он был слишком опасной силой – как неуправляемый метеор, несущийся к нам сквозь космос, излучая всевозможные волны.
Люк прибыл в семь утра и в десять минут восьмого позвонил Николасу, требуя, чтобы тот сказал, где Марис. Николас любил поспать и обычно вставал очень поздно. Нетрудно представить его чувства, когда до него дошло, кто на проводе. Ева Сильвиан говорила, что не имела ни малейшего представления, кто звонит, так как Николас говорил с этим французом тихо и рассудительно. Единственно странным ей показалось то, что он через несколько слов повторял «nein» . Когда раздался звонок, Ева еще не до конца проснулась, но, по ее словам, она отчетливо запомнила, как за время недолгого разговора Николас повторил это слово, по крайней мере, раз десять.
Где она? Николасу лучше сразу сказать. Nein.
Пусть только даст телефон, по которому можно до нее дозвониться. Nein.
Так она сможет сама решить, хочет ли его видеть. Nein.
Und so weite. .
На следующий день Николас улетал в Тель-Авив на встречу с одним израильским продюсером. За неделю до этого по случаю его отъезда мы втроем собрались вместе за кофе. Естественно, разговор коснулся Люка. Но после громкого хохота над историей про Люка в трусах Марис Николас прогнал его из памяти, как муху с руки. Даже если «этот идиот» появится, о нем позаботятся. Марис спросила, каким образом, но он в ответ лишь улыбнулся и неопределенно пожал плечами. Мой друг режиссер любил интригу и необычные ситуации. Нашему приключению в Мюнхене он радовался несколько недель. Оглядываясь назад, я понимаю сейчас, что в тот день он пришел в восторг от появления Люка в Вене, потому что режиссировал сиену с ним с самого нашего возвращения.
И вот, в то утро, вместо того чтобы паковать чемодан в Израиль, он удивил Люка тем, что назначил ему в полдень встречу перед Бург-театром. К тому времени Ева окончательно проснулась и видела, как ее муж в постели широко улыбается, словно бандит, только что взломавший сейф. Прежде чем встать, Николас позвонил еще в два места и, насвистывая, направился в душ. Жизнь готовилась стать искусством.
Ту шлюху звали Хелена Кёстлих (Прекрасная), и издали она действительно была очень похожа на Марис. К тому же Николас дал ей фотографию, чтобы в нужное время она могла загримироваться под изображенную там женщину. Когда-то он взял Хелену на небольшую роль в одном из своих фильмов, и теперь она с радостью оказала ему любезность.
У Голдстара был старый, но в очень хорошем состоянии «ягуар»-седан, который ему подарили в тот год, когда он выиграл европейский чемпионат по боксу. За рулем он выглядел как статуя с острова Пасхи с руками. Сначала Голдстар предложил просто отлупить Люка, но Николас хотел чего-то поинтереснее: ему хотелось театра.
Он позвонил Хелене Прекрасной, велел ей принять вид Марис и надеть что-нибудь повульгарнее. Момент настал! Голдстар подвез их обоих к Бург-театру. Хотя стояла середина декабря, он был в белоснежном полиэстеровом костюме и совершенно не идущих к тому красной рубашке и галстуке, которыми специально снабдил его Николас. Все трое должны были выглядеть так, будто едут на съемку к Диане Арбус.
Когда они подъехали к театру, Люка нигде не было видно. Через десять минут он легкой походкой с самым крутым видом вышел из находившегося рядом кафе «Ландтман». Николас вылез из машины и радостно двинулся ему навстречу. Люк посмотрел на него, потом на машину. Издали он мог лишь смутно видеть женщину внутри. Марис? В золотом парчовом платье с вырезом ниже линии его обзора? В соблазнительном парике а-ля Тина Тернер?
А что это за горилла сидит рядом с ней? «Марис» помахала Люку рукой, и тут же горилла начала вылезать из машины. Николас заранее дал Голдстару указание потренироваться, чтобы его выход был как можно внушительнее.
Люк спросил, что происходит. Николас с невинным видом сообщил, что Марис согласилась повидаться с ним, но сначала ему нужно попросить разрешения у «ее дружка», который быстро приближался. Последовавшая за этим беседа прошла вот в каком примерно духе – после того, как Голдстар достал выкидной нож и, отщелкнув, приставил к собственному носу:
– Хочешь забрать ее назад? Хрена с два. И на этом разговор закончен. Хочешь ее трахнуть? Сначала я трахну тебя. Она рассказывала мне про тебя, гнида. Любишь поколотить девушку, а потом расхаживать в ее трусах? Почему бы тебе не наняться ко мне? Я дам тебе надеть все эти штуки – лифчик, шелковые трусы… Мы купим тебе и «Тампакс» – пихать в задницу! Держу пари, у тебя приятная задница, а? Тугая – в самый раз, чтобы трахать.
Надо отдать должное Люку, он сохранял спокойствие и вежливо спросил, нельзя ли минутку поговорить с Марис. Голдстар обернулся и проревел просьбу в машину. Хелена Прекрасная опустила стекло и показала им кукиш.
– Сдается мне, это означает «нет», Люк, – Голдстар сложил нож и спрятал его в карман. – Наверное, она не любит парней, которые пинают ее в зад, а потом носят ее трусы. Знаешь, ты уж или то, или другое. Нужно быть или тем, или другим – верно, Николас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35