Он достаточно хорошо знал Рамзеса и понимал, что присутствие при их разговоре этого человека не простая случайность. Он не допустит, чтобы кто-то мог ввести его в замешательство. Ни тот ни другой из слуг не станет распускать сплетни, а гнев и недовольство Могучего Быка, обрушившиеся на его голову, справедливы и заслуженны.
– И все же эти проступки, как бы досадны и необъяснимы они ни были, никоим образом не исчерпывают всей меры моего божественного недовольства, – продолжал тем временем Рамзес. – Слуга твоей матери дважды писал к тебе, уведомляя о состоянии ее здоровья, которое день ото дня становилось все хуже и хуже, и тем не менее мать скончалась, лишенная столь важного утешения в свой смертный час – сыновнего присутствия. Я требую объяснений, Хаэмуас.
В уме царевича одно за другим проносились возможные оправдания, одно нелепее другого: «Я не получал писем; писец, который прочел их мне, все неправильно истолковал; я собирался поехать, но в последнюю минуту занемог, ты сам видишь, Великий Гор, как сильно я был болен; я отчаянно влюбился в одну женщину неописуемой красоты, так что теперь для меня не существует больше никого и ничего, и даже предсмертные страдания матери явились для меня лишь досадной помехой». Он развел руками.
– Я не могу предложить тебе никаких оправданий, Божественный, – сказал он.
Повисло напряженное молчание. Рамзес не сводил с сына недоуменного взгляда.
– Ты осмелился выйти из моего повиновения! – вскричал он, и в его голосе больше не было просчитанной, точно смодулированной любезности и учтивости, вместо нее в этом окрике слышались искренние, плохо сдерживаемые гнев и ярость, так что Хаэмуас вполне осознал, что отец рассердился на него не на шутку и что царский гнев может иметь для него серьезные последствия. Он ждал, не говоря ни слова.
Рамзес сидел, поглаживая рукой длинную массивную золотую сережку, украшенную сердоликом. Он нахмурился. Потом вдруг, резко дернув свое украшение, он щелкнул пальцами.
– Ашахебсед, Техути-Эмхеб, ступайте прочь, – резко бросил он.
При его словах оба слуги быстро поклонились, писец встал с пола, удерживая обеими руками дощечку, и, не поворачиваясь к господину спиной, оба вышли из зала.
– Можешь сесть, Хаэмуас, – предложил он уже спокойным, сдержанным тоном. Хаэмуас сел.
– Благодарю, отец, – сказал он.
– Теперь можешь говорить, – продолжал Рамзес.
И Хаэмуас понял, что его слова вовсе не приглашение к беседе, а строгий, не терпящий возражений приказ. Двойные двери с грохотом захлопнулись. Он остался один на один с этим человеком, с воплощением бога на земле, что держал в своих старческих, изысканно накрашенных хной руках судьбу и саму жизнь каждого обитателя Египта. И за нерадивость, проявленную Хаэмуасом, этот человек мог избрать для него любое наказание, какое только придет ему на ум. Он ждал, чуть склонив голову набок, приподняв брови. В этих всезнающих глазах, густо подведенных сурьмой, горело недоброе нетерпение. «Отец всегда питал ко мне особое расположение, – думал Хаэмуас, не в силах подавить легкое волнение. – Но что это значит – расположение всезнающего, искусного и не ведающего сострадания божества?» Хаэмуас набрал полную грудь воздуха.
– Я могу привести тебе объяснение своего поведения, отец, – начал он, – но в нем нет для меня оправдания. Я самым постыдным образом пренебрегал своими обязанностями, нарушил верность Египту, тебе и богам, а мое поведение по отношению к матушке заслуживает того, чтобы на мою голову пали все возможные проклятия. Я вел себя так, хотя и прекрасно осознавал, что она может умереть в любую минуту. Она знала, что смерть близка, поспешила сообщить об этом мне, но я не уделил внимания полученным от нее известиям. – Он остановился на секунду, все еще раздраженный, понимая, что, говоря о своем стыде, на самом деле его не испытывает, и надеясь, что отец взглядом своих старческих, но по-прежнему острых и проницательных глаз не сумеет все же разглядеть истинную правду.
– Все это мне известно, – коротко вставил Рамзес. – Ты позволяешь себе слишком многое, Хаэмуас. Через три дня у меня назначена встреча с посланниками из Алашии, поэтому тебе лучше поторопиться со своими объяснениями.
– Хорошо, – спокойно произнес Хаэмуас – Я со всей силой страсти полюбил одну женщину, и теперь вот уже несколько месяцев не в состоянии думать ни о чем ином, кроме нее. Я предложил этой госпоже заключить со мной брачный контракт, и она приняла мое предложение, так что сейчас я жду только окончательного подтверждения ее благородного происхождения, и тогда мы сможем наконец заключить брак. Таково мое объяснение.
Рамзес, ошарашенный, смотрел на сына, потом вдруг начал смеяться густым, громким, грохочущим смехом, от которого, казалось, он сам сделался на десять лет моложе.
– Хаэмуас влюбился? Это невозможно! – едва переводя дыхание, восклицал он. – Могучему царевичу, воплощению благопристойности, вскружила голову страсть! Невероятно! Давай же, Хаэмуас, поведай мне об этой удивительной женщине, и возможно, я все-таки прощу все твои ужасные прегрешения.
Повинуясь царской воле, Хаэмуас принялся подробно рассказывать о Табубе, и внезапно на него нахлынула горькая волна грусти и тоски, внутри словно все сдавило, как будто это не он стоял здесь, посреди пышных дворцовых покоев, едва узнавая собственный неуверенный голос, произносящий неловкие, чужие слова, имеющие так мало общего с истинным накалом страстей, обуревающих его душу. В проницательных глазах человека, сидящего напротив него за столом и выжидающе склонившегося вперед, Хаэмуас мог заметить блеск торжества и удовлетворения. Вскоре царевич замолчал, завершив свой рассказ, и Рамзес выпрямился в кресле.
– В следующий раз, когда ты приедешь в Пи-Рамзес, ты должен представить мне эту госпожу, – сказал он. – И если только она наполовину так прекрасна, как ты рассказываешь, я объявлю ваш брак недействительным и заберу ее в свой гарем. Смею надеяться, она не из тех тощих и суровых бесполых существ, что с большей радостью хватаются за свиток, чем за мужской член. Уж я-то знаю твои вкусы, сын мой. И меня всегда изумляло, как это ты взял себе в жены такую чувственную женщину, как Нубнофрет. – Тремя тонкими пальцами он подхватил со стола золотую чашу и стал пить вино, не сводя с сына лукавого взгляда. – А кстати о Нубнофрет, – продолжал он, облизывая краем языка свои красные губы. – Каково ее мнение о твоей будущей Второй жене?
Хаэмуас чуть улыбнулся, по-прежнему охваченный неуверенностью и сомнениями.
– Она не рада моим намерениям, Божественный.
– А все потому, что жена слишком долго в одиночку заправляла всем твоим хозяйством, – быстро ответил Рамзес. – Придется ей поучиться смирению. Нет для женщины более страшного порока, чем надменность и высокомерие.
Хаэмуас недоуменно смотрел на него. В гареме отца было полным-полно взбалмошных, крикливых, самодовольных женщин, способных задать перца кому угодно. Однако именно это и ценил в них фараон.
– А что дети, Гори и Шеритра? – продолжал расспросы Рамзес. – Они высказали свое мнение?
– Я еще не говорил с ними, отец.
Вот как. – Внезапно Рамзес утратил к разговору всякий интерес. Положив руку на высохшую старческую грудь, он встал с кресла. Тотчас же поднялся и Хаэмуас. – Завтра тело твоей матери поместят в гробницу, – сказал Рамзес. – Выражаю тебе свое порицание, сын мой, за то, что ты, поддавшись наваждению страсти, запустил все дела и превратил свою жизнь в хаос, но, должен сказать, я тебя понимаю. Никакого наказания не последует, при условии, что впредь Египет сможет вновь рассчитывать на то, что ты станешь должным образом исполнять свои обязанности перед фараоном и страной.
Хаэмуас поклонился.
– Я не заслуживаю твоего милосердия, – сказал он, и Рамзес в знак согласия кивнул.
– Нет, не заслуживаешь, – сказал он, – но те дела, что я поручаю тебе, Хаэмуас, я не могу доверить никому другому. Мернептах – надутый индюк, а мой сын Рамзес – горький пьяница.
Хаэмуас почел за благо дипломатично переменить тему.
– Я не получал никаких известий относительно твоих брачных намерений, мой повелитель, – осторожно начал он, когда они уже направлялись к выходу из царского кабинета. – Полагаю, все идет хорошо.
Рамзес недовольно засопел.
– Хеттская царевна уже направляется в наши края, – сказал он. – Ее прибытия следует ожидать примерно через месяц, если только ее не пожрут по дороге дикие звери или не убьют разбойники в пустыне. Признаться тебе честно, Хаэмуас, она мне уже надоела, хотя я еще ее и не видел. И мой аппетит разогревает только ее приданое, а вовсе не гладкая царевнина кожа. Ты, конечно, будешь рядом, когда она сложит к моим стопам свои богатства, смиренно преклонив красивые, надеюсь, колени. – И он хищно осклабился, глядя на Хаэмуаса. – Это твой последний шанс, Хаэмуас. Еще раз подведешь меня – и до конца дней своих будешь в компании Меджея скитаться по пустыне, охраняя наши западные рубежи. Я говорю серьезно.
Рамзес ни на секунду не замешкался в дверях. Едва коснувшись губами щеки Хаэмуаса, он с царским величием двинулся вперед. Вокруг повелителя в тот же миг собралась шумная свита, а Хаэмуасу ничего больше не оставалось, как, подозвав Иба, вернуться в свои покои. Внезапно его охватило чувство бесконечной усталости. «Я не должен допустить, чтобы это опять повторилось, – думал он, шагая по коридору и глядя вперед, на мощную, крепкую спину Иба. – Невзирая ни на какие обстоятельства, я должен исправно выполнять свои обязанности, должен смотреть дальше завтрашнего дня и всерьез думать о будущем». Но уже теперь, в эту самую минуту, перед его мысленным взором возникло лицо Табубы, тогда как образ фараона расплывался и отходил на задний план, постепенно рассеиваясь и превращаясь в пустоту. Хаэ-муаса охватило жгучее желание почувствовать рядом с собой присутствие любимой женщины.
На следующий день во время похорон Астноферт дворец опустел. Траурный кортеж растянулся на целых три мили от границы дворцовых владений до противоположного берега Нила – через реку в обе стороны сновало множество плотов, перевозивших придворных и всех прочих, пожелавших в последний раз поклониться царице, – и дальше, в глубь каменистой пустыни, вот уже не одну сотню лет служившей последним местом упокоения царских жен. Для царской семьи, а также для жрецов, которые должны были проводить погребальную церемонию, включая и Верховного жреца, в пустыне были расставлены шатры. Все прочие сами позаботились о своем удобстве, и люди устраивались как могли – искали тень, воздвигали навесы, коротали время в пустых разговорах или же просто спали. А над телом Астноферт, обернутым в погребальные пелены и уложенным в тяжелый кварцевый саркофаг, тем временем читали заклинания, готовя ее к последнему путешествию в темноту и вечный покой гробницы.
В течение трех дней семейство Хаэмуаса исполняло положенные ритуалы: когда требовалось, они садились или вставали, простирались ниц или исполняли обрядовые похоронные танцы, а безжалостное фиванское солнце иссушало кожу, вездесущий песок приставал к лицу, забирался под одежду, проникал в горло, не давая дышать. Потом все закончилось. Хаэмуас и его отец вошли в гробницу, чтобы возложить цветочные венки поверх последней крышки нескольких массивных саркофагов, внутри которых, словно разгадка последней тайны, словно ответ на некую хитрую, запутанную головоломку, покоилась Астноферт. Когда царь с сыном возвратились из гробницы на яркий солнечный свет, слуги тщательно вымели их следы. Через специальные петли в двери жрецы продели веревку с несколькими узлами и приготовили печать, изображающую шакала и девятерых пленников – символ смерти.
Не говоря ни слова, Рамзес направился к носилкам, стряхивая по пути песок с сандалий. Хаэмуас с семьей последовал его примеру, и вскоре их доставили на берег ленивой, медлительной реки. Они взошли на плот и спустя некоторое время, одурманенные усталостью последних дней, ступили под крышу дворца, где можно было найти спасение от нещадной жары. Едва они оказались в своих покоях, Хаэмуас повернулся к управляющему:
– Иб, распорядись, чтобы сборы начинались немедленно. Завтра утром мы возвращаемся в Мемфис.
Иб кивнул и вышел из комнаты.
Нубнофрет, стоявшая неподалеку, приблизилась к Хаэмуасу. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Хаэмуас видел, как дрогнула ее рука, словно потянувшись к нему, словно желая приласкать, но в последний момент Нубнофрет передумала. Ее лицо вновь приняло свое обычное замкнутое выражение.
– Хаэмуас, – тихо проговорила она, – когда Рамзес возвратится в Дельту, я бы хотела отправиться вместе с ним на север. Мне нужен отдых. Я хочу уехать, чтобы немного отдохнуть от шума, грязи и строительной пыли, которые каждый день вынуждена лицезреть у себя дома. Я буду отсутствовать недолго, возможно месяц.
Хаэмуас пристально смотрел на жену. Выражение ее лица было вежливо-безразличным, глаза не выдавали никаких чувств. «Она хочет от меня уехать, – думал он. – Уехать от меня».
– Мне очень жаль, Нубнофрет, – проникновенно начал он, – но ты должна заботиться о доме. Как только мы вернемся, тотчас же переедет Табуба. А если в этот момент тебя не окажется на месте, чтобы как полагается приветствовать ее в новом доме, чтобы ввести ее в наш круг, это будет грубейшим нарушением приличий, и потом, что скажут люди?
– Люди скажут, что Нубнофрет, Старшая жена царевича Хаэмуаса, не одобряет его новой избранницы и своим временным отсутствием желает проявить свое недовольство, – отрезала она. – Неужели мои чувства тебе совершенно безразличны, Хаэмуас? Неужели тебе все равно, что я боюсь за тебя, что отец боится за тебя, ведь Табуба может навлечь гибель на твою голову? – И, смерив его испепеляющим взглядом, она презрительно фыркнула и гордо отошла.
«Как я устал от всей этой неразберихи», – думал Хаэмуас, глядя вслед жене. И внутри и снаружи не осталось ничего, кроме беспощадного водоворота боли и непонимания, вожделения, чувства вины и угрызений совести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87