Альберони продолжает плести свою сеть, Герц носится по Европе, иногда путаясь в собственных интригах, попадая в свою же ловушку.
Новый год принес торжество Дюбуа. Договор, поглощавший его усилия, подписан. Англия, Франция, Голландия гарантируют взаимно условия Утрехтского мира. Регент вышлет кавалера Сен-Жоржа за Пиренеи, велит срыть до основания фортеции Дюнкерка, прекратить работы в Мардике. Зато Англия защитит французский трон от притязаний со стороны испанцев, а это и составляет главный интерес орлеанца.
Георг, поздравляя аббата с успехом, пишет ему:
«Стенхоп подтвердит Вам мою радость по поводу соглашения… Если бы я был регентом Франции, я не оставил бы Вас в должности государственного советника. В Англии Вы были бы через три дня министром».
Шатонеф выслушал поздравление царя, высказанное Куракиным.
– Его величество ничего так не желает, – добавил посол, – как распространить доброе согласие на всю Европу.
Январь одел ледком каналы. Смельчаки расчертили хрупкую синеватую поверхность коньками. В ассамблеях публика жалась к каминам. Зима, сковавшая акции военные, замораживала и демарши дипломатические.
И вдруг – новость. В начале февраля царю, еще палимому горячкой, доставили депешу из Лондона, от резидента Веселовского.
«Четвертого дня приключился здесь случай чрезвычайный и очень полезный интересам Вашего Царского Величества, а именно: по королевскому указу шведский министр при здешнем дворе Гилленборг в доме своем арестован, вся переписка его забрана и отнесена в тайный совет; в тот же день арестованы три человека из партии тори и отправлены чиновники для арестования многих других лиц по областям, также посланы указы во все гавани, чтобы не выпускать ничего без паспорта от государственного секретаря, а в адмиралтейство послан указ, чтобы немедленно были вооружены двадцать три корабля».
Заговор раскрыт, шведский посол уличен в связи с друзьями претендента, обнажен план свержения Георга.
«Было положено, что в начале марта от 8 до 12000 шведского войска высадятся в Шотландии и соединятся с партией претендента».
У Георга, стало быть, полный разрыв с Карлом, а может статься, и война… Больной повеселел, оттолкнул Арескина с декохтом.
– Недаром я за Карла пил, – слышь, Арешка! Никакой ценой не купишь, что он сам натворил.
Куракин не разделял восторгов, раздававшихся в Амстердаме, в царской ставке. Подобные казусы в анналах Европы ординарны и на ход гистории влияли не всегда. Еще вопрос, как обернется сия заваруха… Куракин был за Ламаншем и представлял себе, сколь дотошно разбирают в тайном совете переписку шведа, сколь усердно разгадывают цифирь и вылавливают адресатов.
И точно – вскоре докопались до самого сокровенного. Открыли, что за «Дадли» обнадеживает шотландцев от имени «Бакли», то есть царя.
Пришлось Веселовскому подавать «оправдательный мемориал», публиковать его на английском и на французском языках, «для показания всему свету». Дескать, царь ни претендента, ни посланцев его не принимал, что было правдой. Арескин же только лечит и в государственных делах не участвует, что было полуправдой. Писем лорду Мару не писал, что было вовсе неправдой. Но, на счастье, подлинный документ, из-под пера лейб-медика, видимо, не отыскался, он же – сказано в мемориале – заявил о своей невиновности под присягой.
Послу же Куракину задача – изображать в Гааге мину гордую и непринужденную при плохой игре, отражать нападки, глушить неприязненные отзвуки скандала.
11
Правда ли, что царь приедет в Париж? В газетах об этом ни слова, в Пале-Рояле ответа прямого не добиться, но все кругом говорят…
– Да, господа, готовьтесь! – дразнит Сен-Симон. – Нам надлежит приручить «северного медведя».
Всезнающий граф носится по Парижу в легкой пароконной коляске, окатывая грязью лоточников на узких улицах, тыча из оконца тростью в попрошаек. Входит в каждый особняк уверенно, как в свой собственный, быстрыми, мелкими шажками, подгибая колени, словно в постоянном реверансе.
– Скоро, скоро, друзья мои… Из Голландии пишут – выедет к нам до конца месяца.
Забыта девица де Ретц, которая ужинала в лесу голая, с молодыми кавалерами. Забыт буйный де Шароле, застреливший из пистолета пожилого буржуа, – тот стоял у своей лавки в ночном колпаке и оскорбил взор герцога. Теперь самое волнующее – прибытие Петра, суверена занесенной снегами России.
– Неужели он привезет и царицу?
– Невозможно, граф!
– Царица-прачка! Как хотите, но порог моего дома она не переступит.
Затяжной мартовский дождь не отменил журфикс у герцогини де Берри. Все ждали Сен-Симона. Наслаждаясь вниманием, он говорит с видом игриво-многозначительным:
– Ситуация затруднительная… Надо заменить ему царицу.
– Попытаюсь, – бросает с вызовом хозяйка, кокетливо выпятив нижнюю губку.
Нимфа на полотне, над диваном, похожа на де Берри – губами, нежным овалом лица. Диван занимает почти половину комнаты, гости уместились на нем в разнообразных позах. Сен-Симон стоит, он забежал на минуту.
– Вам не придется даже каяться, герцогиня, – улыбается он. – Вы послужите Франции.
Отчаянная де Берри неутомима в светских удовольствиях, но раз в год прерывает их, чтобы удалиться для исповеди и поста. Гадатель предсказал ей, что она умрет молодой.
В коридоре Сен-Сира на графа вихрем налетают воспитанницы. Многих он знает с их младенчества.
– Какие люди в России? Черные, как негры?
Попечительница школы – престарелая мадам де Ментенон, вдова Людовика Четырнадцатого. Он обвенчался с ней тайком, ночью, в кабинете Версаля. Сен-Симон сделал ее персонажем заметным в своих записках. Беседуя с ней, внимаешь веку ушедшему.
Ментенон полулежала в кресле. Натертое мазями лицо белело мертвенно. Около нее бубнила усталым голосом читальщица.
– Похождения Телемака! – воскликнул Сен-Симон. – Милая старина.
– Нынешние романы неприличны. Друг мой, неужели регент примет московита?
– Почему же нет? Царь захочет видеть и вас.
– Нет, нет… Невозможно, граф! Людовик не приглашал русских. Я не должна… Я запрусь в спальне.
– Препятствие для царя ничтожное. После того, как он взломал столько крепостей…
Ментенон простонала, тонкие, искривленные подагрой руки поднялись с мольбой.
– Спасите меня, друг мой!
– Париж ночей не спит, ожидая царя, – сказал Сен-Симон маркизу Сен-Полю. – Великан с дубиной… Это что-то вроде Страшного суда. Да, вы же видели его в Курляндии… Он действительно бьет министров?
– Кое-кому попадало.
– Что ж, избивать дураков похвально. Я бы сам вооружился дубиной.
Дружба с графом, усердным летописцем Парижа, Сен-Полю весьма на руку. Куракин просит сообщать, что говорит столица о царской особе, как будет встречать.
Дюбуа пустил слух, что царь болен и вряд ли двинется с места. Предвидится восшествие на престол Алексея, укрывшегося от отца в Австрии. Царевич враждебен начинаниям Петра, и Россия опять замкнется в своей дикости. Сурдеваль – секретарь аббата – расписывал красками зловещими жестокость царевича.
– Он истязал Шарлотту, убил ее. Слушайте, что она писала родителям: «Я всего лишь несчастная жертва»! Нет, нет, господа, запад и восток несовместимы!
Сен-Поль не утерпел.
– Странно, – возразил он. – Франция все же находит общий язык с турецким султаном.
В посольских особняках Парижа оживление. Особенно встревожены англичане. Инструкция послу Стэру гласит:
«Вы должны употребить все свои старания, чтобы проникнуть в его виды и планы и информироваться о договоре или переговорах, которые могут иметь место между этим государем и парижским двором».
Альберони надеется – Франция, сблизившись с царем, отдалится от Англии. Рознь между неприятелями выгодна. Испанец Челламаре следит за событиями, иногда делится с Сен-Полем:
– У нас собираются пригласить царя в Мадрид. Необходимо прощупать почву.
Неугомонный Герц представил регенту записку – на случай, если Франция согласится посредничать в северной войне. Король Карл уступит Санктпетербург, – считает барон, пусть регент уговорит царя отказаться от Ревеля. За это Петру будет отдан Висмар, ворота в Германию. Между строк читалось – отсюда может возникнуть конфликт с императором, для Франции полезный.
– Выбросьте Герца из головы, – сказал регенту Дюбуа – Англичане арестовали его.
– Кажется, я и вас выброшу, – стонал Филипп и поднимался в свою лабораторию.
Он запирался там все чаще. Придворные заметили, что регент побледнел, стал капризнее за едой.
Хмурый, невыспавшийся, в халате, он вошел в биллиардную Пале-Рояля, удостоил играющих небрежным кивком. Глаза Филиппа блуждали, он машинально взял поданный ему кий.
– Господа, кто поедет на границу?
Сановники переглянулись. Чей-то голос нарушил робкое молчание:
– Я слышал, ваше высочество, у фаворитов царя плечи не заживают от его палки.
Регент поднял кий.
– Вы, – произнес он, набычившись, и коснулся острием кавалера де Либуа, самого молодого, в небольшом чине.
На другой день было приказано готовить для царя апартаменты в Лувре, обставить их с наивозможной роскошью. Дюбуа составил программу приемов и парадов.
– Развлекайте русских, – твердил он. – Не давайте никаких обещаний. Я буду все время с вами. Приставьте к царю бравых солдафонов – он любит военных. Фейерверки ему, спектакли, красивых женщин – все, чем знаменит наш многогрешный вертеп.
12
Перед отбытием из Амстердама царь нашел время осмотреть бумажную фабрику, побывать на знакомой верфи. «Он держался так же просто и непринужденно, как прежде», – напишет в своих мемуарах голландский купец Номен.
На перепутье царь и царица остановились в Гааге, в доме Куракина.
Огаркова, застывшего в ливрее, Петр признал тотчас. Вспомнил, как мерялись силой.
– А, Самсонище! Куда мне сейчас против тебя! Укатали сивку крутые горки.
– Он мужик не простой у нас, – сказал посол – Эксперт, выучился понимать художества.
– Вон как! – и Петр снова обернулся к Фильке, уперся взглядом. – Послужишь, эксперт!
Весело вздернул кулаком подбородок Огаркова, который согнулся в поклоне неуклюже.
– А в солдатах ты не был, эксперт.
Александра оглядел пристрастно. Заговорил с ним по-голландски, по-немецки. Дернул за кружевной бант.
– Ладный котик… Мышей ловить учишь, Бориска?
Весь вечер, вдвоем с царицей, разглядывал коллекцию медалей. Понравилась медаль сатирическая, выбитая немцем Вермутом, бичующая взятки. На одной стороне лихоимец умильно берет монету, на другой – страж закона, прикрывший пальцами глаза.
– И нам бы отчеканить, Катеринушка! Изворовались… Да не проймешь ведь…
Помянул Меншикова. Банк держит в Амстердаме, под флагом государства хлеб возит голландцам из своих деревень.
– Грабитель, стыдом меня заливает…
Царица унимает гнев, грудной ее голос рокочет ласково и сильно. Борис будто песню слышит, полную женской щедрости. Поистине рождена для короны. Счастлив звездный брат, выпал великому государю великий амор. А вот он, Борис, жалкий Мышелов, оказался амора недостоин, встретил, да не сумел удержать…
Ехать в Париж царица отказалась наотрез.
– Я там мешаю, Питер.
В Париже строго, Париж – это не то что Амстердам или Мекленбург.
– Дуришь, матушка! – сердился царь. – Что там, в Версале, монстры сожрут тебя? Посмей герцогша какая тебе надерзить, я ей зад заголю да… Ох, устал я, Бориска! Попробуй ты уломай!
От упорства своего Екатерина бледнела, и черты ее лица выступали резче – женская их плавность исчезала, глаза, обжигавшие Бориса, холодели, брови вытягивались черной преградой.
Настояла-таки… Повелела извиниться перед французами. Тяжел ей путь, не оправилась после неудачных родов.
Петр взошел на яхту скучный. Взморье, как назло, безмятежно голубело.
– Месяц будем лужу месить, – бросил царь, проклиная безветрие.
Шут кинулся надувать поникшие паруса, пыхтел, пыжился, но не исторг и усмешки у царского величества. Петр шагал по палубе, чертыхаясь, замечал изъяны в оснастке. Не угодна и краска на бортах, – вымазаны будто чернилами.
Духовник царя творил крестное знамение на все четыре стороны, освящая судно. Потом, сказав, что от моря томление во чреве, ушел в каюту и там зело напился.
Дорогой Петр сажал к себе в салон Бориса и Шафирова. Спрашивал, каковы обычаи французского двора, какие в Париже партии, сколько лет королю.
– В феврале исполнилось семь, – рассказывал Борис. – Няньки уже не пестуют, ныне под началом мужским. Куверт ставят на стол, как большому. Учится, говорят, неохотно. За его леность секут слугу, как и у нас, варваров, водится, – у них тоже не гнушаются этим средством. Король, верно, уже больных исцеляет. Пять раз в год… Обходит их и приговаривает – король тебя тронул, господь недуг снимет.
– За чудотворца считают, – отозвался Петр, повеселев.
Шафиров слушал посла ревниво и как старший искал повода что-либо добавить.
– Большие персоны есть, которые подозревают Филиппа Орлеанского в намерении извести короля.
– Комплот против регента, сиречь заговор, – сказал Борис, – сотворила герцогиня де Мэн.
Речь дипломатов, почтительная, книжная, быстро надоедала царю.
– Нам до того нет дела, – отрезал он.
Шафиров, помолчав, сказал:
– У князя старые знакомые во Франции. Встретишь ненароком, Борис Иваныч.
– Сомнительно, – ответил Куракин. – По щелям засованы.
– Станислав угнездился, – бросил Петр. – Поместье ему пожаловали. Верно?
– Однако в парижский монд не ходит, – сказал Куракин.
Вспомнили королеву Собесскую. И о ней посол осведомлен, – находится в отцовском замке, в провинции. Впущена во Францию с условием – в политику не соваться. Теперь уже стара, немощна для интриг.
– В Париже, как в Ноевом ковчеге, – сказал Шафиров. – Вели князю, государь, навестить венгра. Ныне не то, что прежде, все нас в фокусе держат… Живо разнесется – посол царя визитовал князя Ракоци.
Борис поддержал вяло. Венгрия придавлена, помочь ей не довелось. Что же, кроме политесов, сказать благородному рыцарю?
– Я и сам пойду к венгру, – уронил Петр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65