Колебание света, отражаемого медью, придавало им движение, и Климент Одиннадцатый, окруженный евангельским действом, страстями Голгофы, ошеломил Бориса своей неподвижностью, будто не сам папа, а статуя папы возникла перед ним.
Оторопев на короткий миг, посол не рассчитал маневра и ткнулся в папскую туфлю неуклюже. Острое зерно бисера оцарапало ему губу. Посол поднялся, слизывая кровь, и произнес слова, с которыми надобно было войти:
– Целую ваши святые ноги.
Неловкость московита не вызвала улыбки на лице владыки. Рука, однако, двинулась к Борису, вздыбив волну тяжелой тафты, приняла грамоту. Откуда-то вынырнул переводчик, и Борис, оглядываясь на его склоненную лысину, стал читать царское послание наизусть.
Иногда он забывал остановиться, уступить очередь переводчику, и тот перебивал, не скрывая раздражения.
Голос, раздавшийся в ответ с престола, зазвучал глухо, утомленно:
– Мы, сколь могли, являли королю Августу вспоможение и любовь, которые оный, отставши от могущественного царя, презрел.
Укора Августу в спокойной, невозмутимой латыни не было. Старикашка же переводил бранчливо, скрипуче, будто недоволен был всеми и жаждал поссорить.
– А что к Станиславу подлежит, хотя цесарь и король французский признали за короля, однако же мы не признали. И коронацию почитаем за ничто.
Толмач воззрился на московита, посапывая крючковатым носом, – убирайся, мол, чего тебе еще!
Словесного заявления упрямому московиту мало. Просит выразить отношение к Станиславу письменно, и к тому же в двух посланиях – царю и сейму, который должен собраться в Люблине. Лысина едва не бодала посла.
– В Люблине, – повторил Борис, не уловив название города в отрывистой скороговорке толмача.
Брови Климента вдруг удивленно дрогнули. Переводчик, верно, нашкодил, не досказал чего-то… И посол, к ужасу старика, отступившего на шаг в отчаянии, заговорил по-итальянски:
– Если сейм утвердит Станислава, посаженного Карлом, то власть первосвященника католической церкви в Польше уничтожится и религия потерпит урон. Посему просьба царя интересам вашей святости соответствует.
Посол умолк и приложил к кровоточащей губе платок. Известно ли папе, что в Люблине русские войска и соберутся там польские алеаты, от коих вряд ли последует противность? Однако послание папы прогремело бы над всей Польшей грозно.
Между тем восковая неподвижность верховного пастыря нарушилась, в уголках глаз затеплилась улыбка.
– Традуттори традиттори, – услышал Борис.
Папа вымолвил пословицу добродушно, в тоне простого римского говора, твердо вбивающего согласные. «Переводчики предатели…» Означает ли это избавление от несносного толмача?
– Мы сожалеем, – раздалось по-итальянски, с той же римской грубоватостью, – но выполнить желание могущественного царя не в состоянии.
У Станислава в Польше многочисленные сторонники. Послание, испрашиваемое царем, произведет среди них неудовольствие. Наиболее разумным сочтено не вмешиваться, не влиять на решение сейма.
Борис растерянно комкал платок. С чем же ехать к государю? Слова не зажмешь в горсти…
Черты Климента Одиннадцатого снова застыли. Спорить бесполезно. Очутившись в приемной, посол излил свою досаду перед первым министром.
– Требуйте ответа, – ободрил Паулуччи. – Наберитесь терпения, здесь оно необходимо. Не стесняйтесь напомнить о себе его святейшеству.
Потом, оставив в приемной толмача и секретарей, навостривших уши, первый министр закрылся с послом в своем кабинете, где ковры, распластанные на полу и по стенам, обнимали вкрадчивой тишиной.
– Вам следует посетить королеву, дорогой принчипе. Она ухватится за вас, ей как воздух нужны польские новости.
– Ее величество, сказывают, больна.
– Не настолько, принчипе, не настолько…
На Квиринале стемнело совсем, когда посол, после долгой беседы с первым министром, влез в карету.
8
В палаццо Одескальки чистили котлы, мыли посуду, снимали нагар с канделябров, стирали скатерти, на которых вчерашний раут оставил винные, горчичные, соусные следы. Подбирали оброненные гостями кости, бутылки, осколки разбитых бокалов. В гостиных находили шпильки, ленты, в бильярдной сломанный об кого-то кий. Из кабинета карточных баталий вынесли разорванную колоду и кружевное жабо шулера, ее наказанного владельца.
Мария-Казимира сама управляла челядью, носясь по залам в зеленых турецких шароварах и красно-желтом шелковом бурнусе.
– На туалет у вас полчаса, – сказал Паулуччи. – Или вы намерены убить московита?
Первый министр вхож к королеве запросто, по праву старого почитателя.
– Молчите, монсиньоре! – бросила она. – Царь заставляет магнатов копать траншеи и взбираться на мачты. Вас бы так… Царского дипломата ничем не убьешь.
– Тем лучше, – улыбнулся Паулуччи. – Куракин привез роскошных соболей.
– Постараюсь выклянчить хоть одного для Толетты.
– Московит сложит к вашим ногам груду соболей, если вы проявите благосклонность. К нему и к царю.
– Вашу симпатию он уже завоевал, я вижу… Ах да – роскошные соболя!..
– Вы обижаете меня, ваше величество.
– Простите меня! Ну же, не сердитесь! – она потрепала его по щеке. – Что я должна делать? Чего вы хотите от старой, глупой женщины?
Глаза, смотревшие молодо, с лукавой искрой, вдруг потухли, плечи заострились, подавшись вперед.
– Вы бесподобны, – засмеялся Паулуччи, искренне восхищаясь игрой.
Они стояли в тронном зале. Трон был отставлен в угол, балдахин с польскими орлами колыхался над пустым помостом, на сквозняке. Слуги втащили бочку с пивом, чтобы протереть наборный пол, и метнулись за порог, боясь помешать беседе.
– Пошлите к московиту! – встрепенулась Мария-Казимира. – Я не успею переодеться. Пусть повременит час, два… Нет, постойте! – она отбежала к окну, взяла щетку, подняла и стукнула об пол, будто копьем.
– Я понравлюсь московиту, кардинал?
– Удаляюсь, дорогая! – воскликнул он, изобразив благоговейный ужас.
Картинная галерея дворца не запачкана разгулом. Паулуччи обычно пережидал здесь, когда его занимал исход аудиенции, происходившей в парадном зале или в будуаре королевы.
Портретов Марии-Казимиры несколько. Не мудрено, что юная Марыся воспламенила Яна Собесского. Сказочным видением снизошла к скромному воину воздушная фея. Однако еще тогда она отличалась, как говорят, острым умом и честолюбием. Нос, упругий шарик подбородка, сжатая корсажем грудь – все вытянуто вперед и напоминает морскую деву на форштевне корабля. В чем же сегодня секрет фавора, которым одаривает ее Климент? Этот вопрос Паулуччи задает себе постоянно. Да, с помощью королевы он дразнит кардиналов, не теряя при этом своего достоинства. Но это ведь не все. Неужели папа думает серьезно, что престиж святого престола в Польше укрепляется союзом с Францией? Франция за горами, а австрийцы здесь, в Италии…
Конечно, иметь в Варшаве Собесского весьма желательно. Сыновья королевы столь же римляне, сколь поляки. Ради такой перспективы стоит терпеть выходки Марии-Казимиры, бесшабашные оргии, непотребную Толлу. Но при чем тут Франция?
Куракин, должно быть, у королевы. От нее можно ждать чего угодно. Вряд ли она собьет с толку московита – он не новичок в Европе. Если Куракин был искренен тогда, в квиринальском дворце, – его миссия может стать весьма полезной. Королеве надо узнать правду о положении в Польше. Ее надо убедить, что скипетр непрочен в руке Станислава и Франция менее всего способна его отстоять.
Решится ли Куракин обещать Собесскому от царского имени Польшу? Инструкции на это посол, по-видимому, не имеет…
Окна галереи обращены в сторону, противоположную подъезду. Но гул удаляющейся кареты донесся до Паулуччи. Он спустился по скользким мраморным ступеням, шагая через валы свернутых ковровых дорожек.
Королева, выкрикивая площадную брань, гналась по столовой за нерадивой служанкой. Та неслась, опрокидывая стулья.
– Он вполне светский шевалье, ваш русский, – сказала она, отдышавшись. – Я велела ему передать царю… Петр с топором, я со щеткой, мы навели бы порядок у вас в Риме.
– Что он ответил?
– Я зажала ему рот болтовней. На меня что-то нашло… Я развлекала его. Ему страшно скучно среди бесконечных сутан, извините, монсиньоре! А насчет Польши… Он что-то рассказывал… Фу, совсем не стало памяти! Он говорил мне, что французы и шведы в любую минуту отдадут бедного Станислава на растерзание царю или полякам. Как мне жаль его! Впрочем, возможно, не от Куракина я слышала это? От вас, мой друг?
Паулуччи выругался про себя. Чертовка! Играет в независимость!
9
Куракину свидание в палаццо Одескальки запомнилось до мелочей. Помост без трона, запах пива, блуждающий, диковатый взгляд хозяйки, королевы без королевства, с которой надо считаться в этом странном Риме. Черты своенравные, высеченные словно наотмашь, с возрастом ожесточившиеся. Недобрая веселость, жадное любопытство. Она алчно приоткрывала губы, когда Куракин перечислял панов, ожидаемых в Люблине.
– Пьяный боров, – приговаривала она, повторяя имена. – Блудливый святоша. Разбойник, обокравший родную мать. Поздравляю царя с союзниками. Гнусная шайка.
Разделала всех до единого, хотя внушительное количество знатных лиц не оставило ее безучастной. Потом, показывая послу покои, словно тронутые землетрясением, жаловалась на сына:
– Костик, лайдак, скаженный за цей Толлою…
Открыла поставец с серебряными кувшинами, взятыми Яном Собесским у турок, захлопнула, опять упрекнула сыновей. Оба лентяи, не пекутся о польской короне. Украинские слова, подхваченные, верно, в карпатском имении Яна, она примешивала к польским и была уверена, что изъясняется по-русски.
Посол спотыкался о мокрые тряпки, о щетки. Подобной аудиенции он еще не испытал.
– Корона украсила Станислава, и ваше величество, я полагал, сим контентна.
Ответ хлестнул его.
– Что Станислав! Пустая труба.
Радоваться нечему, она поносит – предупреждал Паулуччи – любимцев и недругов.
– Святой отец, мой благодетель, чрезмерно милостив к вертопраху.
Внезапно возникла другая Марыся – пришибленная судьбой вдова. Она старается не огорчать своего благодетеля, расположенного к Франции и к Станиславу. Она сама избегает ссоры с французами, – как знать, не вынудит ли злая доля постучаться к пожирателям лягушек, чтобы преклонить голову на родине, на старости лет. Родина, с позволения сказать… Конечно, Польша неизмеримо дороже. Польша, не имеющая, увы, достойного правителя.
Последнюю тираду Марыся произнесла царственно, откинув назад черноту накладных волос.
– Если таково мнение вашего величества… – Куракин искал точные выражения и набирался духу. – У меня появляется надежда на то, что ваше величество отнесется благосклонно к предложению моего государя. Его царское величество не видит кандидата более достойного на польский престол, чем Собесский. Новый Собесский, с кровью великого стратега в жилах…
Минуту спустя они сидели, крепко затворившись в будуаре, при слабом, вкрадчивом мерцании зеркал и флаконов с духами, среди коих нагловато торчала початая винная фьяска, оплетенная соломой.
О королеве, о сыновьях ее разговора с царем не было. Звездный брат не ограничил, однако, Бориса пунктами наказа. «Далее поступать по своему разумению», – стояло в конце. Нельзя же упускать случай привлечь союзницу. Паулуччи прав – честолюбие сжигает старую интриганку до помрачения ума. Она хоть сейчас отправит сына в Польшу. Которого? Константина не уломать. Старшего, Александра… Якуб не в счет, он отрезанный ломоть, околачивается за границей, не любит свою мать.
– Святой отец благословит Александра…
Диву даешься, как легко верят люди в желаемое. Уже готова бросить сына в новую авантюру. Подсчитано, сколько ему надо дать в дорогу гвардейцев. Куракин посулил телохранителя от себя – редкого силача.
– Угодно ли вашему величеству выглянуть в окно?
Сойдя с крыльца, Борис растолкал Фильку, уснувшего на козлах, на солнцепеке, и устроил королеве спектакль. Холоп прошелся, расправив плечи, вразвалку, поплевал на ладони, понатужился, подцепил задок кареты, обложенной фигурной медью, и поднял на аршин от земли – колеса повисли в воздухе.
Заговор, затеянный Куракиным «по своему разумению», вскоре обрел опору. Паулуччи созвал кардиналов, ведающих делами иностранными. Российский посол подтвердил:
– Восшествием на польский трон Собесского мой суверен был бы весьма доволен.
За Станислава никто не заступился.
Теперь не только королева – синклит красных шапок обнадеживает посла. На Квиринале составлена грамота царю, с чаяниями его согласная. На подпись отнесут не прежде, чем подготовят папу.
Куракин съездил вдругорядь к Клименту. Туфли едва коснулся, губы не повредил. Папа излучал благосклонность – да, Станиславу Рим не сочувствует.
Грамота лежит не подписанная.
Красные шапки кормят обещаниями. Паулуччи восклицает, стегая себя четками по колену:
– Королева портит нам музыку. Где она находится? В Риме или в польской деревне? Папа расстроен страшно.
Молодой Чезарини в тюрьме, в замке святого Ангела, обвиненный – шутка ли! – в оскорблении величества. Губернатор Рима не смог замять плачевный казус – Чезарини схвачен в саду королевы, с обнаженной шпагой, у Толлы рассечена бровь. Князь кричал, что изуродует изменницу, но волнение, охватившее его, ослабило силу удара.
– Лучше бы изрубил дьявольский соблазн, – сетует первый министр. – Сущая кара господня, эта наполитанка. Оттобони ездил к королеве, умолял смягчить гнев. Фурия, бешеная фурия…
Мольбы кардинала Оттобони, министра двора, отвергнуты, Марыся непреклонна. Именитые персоны осаждают палаццо Одескальки, челом бьют за ревнивца.
– Сегодня не зевай! – сказал посол Фильке. – Стечение к королеве большое.
Неделя прошла, как они простились с гостиницей, – посол ныне в арендованном доме. Избрал резиденцию близ подножия Квиринала, на бойком пути к Ватикану и к собору святого Петра. И королева недалече – Фильке, стоящему у ворот, виден ее подъезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65