Лицо смуглое, черты мелкие, резкие, глаза – два уголька, тлеющие затаенно, выжидающе.
Южная масть – от отца-полуитальянца, наследного герцога Луиджи. Он стоит рядом, затянутый, разряженный, в седом парике, стоит торжественно, слитый с Вельфами родством и помыслами, гонором фамилии.
Посол едва дотерпел обязательные политесы, – хотелось скорее понять невесту. Чего ждут, на что устремлены итальянские глаза-угольки?
На колени упал бы перед Шарлоттой испросить амора для Алексея. Только амор сотворит чудо. Сделает немку воистину царицей России, отвлечет Алексея от попов, от лукавых юродивых, от разобиженных бояр. Какая иная сила способна освежить мысли, смягчить душу, унять злость против царя, вырвать сию ядовитую для отечества змею? Амор, единственно амор…
– Я бесконечно благодарна его царскому величеству, милостиво изволившему мне дать место дочери в своем щедром сердце.
Губы тонкие, упругие, бескровные, – губы Вельфов… Словно урок – бесстрастно, внятно. Французская речь безупречна, впитана с детства.
– Плезир невыразимый доставляют мне ваши слова, светлейшая и высокоуважаемая принцесса. Ваши превосходные чувства…
Герцог пригласил в дом, Шарлотта отделилась, исчезла в кучке придворных девиц. Обедать сошли в подземелье. Скрипки стонали, надрываясь. Борис вобрал голову в плечи, – так нависли желтые, грубо отесанные камни низкого древнего свода.
Пили здоровье царя, герцога, царевича, Шарлотты. И посол, поднимая фужер, несчетно выражал радость, силясь перекричать льстивые голоса скрипок.
Беседа с Шарлоттой возобновлялась урывками. Запомнил Борис разговор на балу. Отталкивая коленями кринолин, раздутый сверх моды, он иногда привлекал ее к себе, ощущал тощее, костлявое, горячее тело. Нет, не лягушка…
Спросила, какая посуда во дворце у царя. Вновь смутила, – Борис не решился почему-то сказать, что и дворца-то нет, – Москву звездный брат не жалует, а Санктпитербурх еще строится. Ответил шутливо, – запамятовал, давно не едал у царя. Который год в путешествиях.
У герцога приборы серебряные. А Шарлотте что надо? Поди-ка золота потребует!
Спросила еще, бывает ли царевич в войсках. Тут посол покривил душой, расхвалил воинскую доблесть жениха. И напрасно, – принцесса, вишь, не любит военных.
– Это правда, что царь всегда с фавориткой, во всех сражениях? Она красива, да?
Московит потупился. Вряд ли подобает обсуждать сюжет столь щекотливый, да еще с девицей.
– Война ужасна, монсеньер. Мужчины грубеют… Скитаться по бивуакам, по грязи, без пристойного общества… Невыносимо!
– На войне к тому же убивают, принцесса, – сказал посол, не сдержав усмешки.
Глаза-угольки настойчивы. Вопрошают, засматривают в будущее, – строго, неуступчиво.
– Супруг, избранный вами, – произнес дипломат, спохватившись, – не осмелится вас неволить.
10
Бал в замке Брунсвик – прощальный, так как миссия Куракина завершилась, – памятен и Сен-Полю.
В толпе, растекшейся по залам, часто возникало лицо молодого кавалера – детски круглое и пухлое, как у купидона, с натугой исторгающего музыку из фанфары. Кавалер был навеселе и бродил, пошатываясь, без видимой цели. В гуще публики, смотревшей танцы, он задел маркиза плечом и пробормотал:
– Извините, мосье Сен-Поль!
Маркиз отстранился, но тот цепко держал его за рукав и раздувал щеки, – похоже, от распиравшего изнутри смеха.
– Простите…
Повеса не выпустил рукав, качнулся к Сен-Полю и сказал, потянувшись к его уху:
– Я ваш друг… Идите в сад, ждите меня там…
Приятная погода выманила многих на свежий воздух. Встреча в саду произошла как бы случайно, в укромной аллее, под навесом из дикого винограда.
– Советую вам, – услышал Сен-Поль, – не возвращаться в Ганновер.
– Почему?
– У вас могут быть неприятности… У вас и у московита… Из-за одного придворного. Вы догадались, конечно, о ком речь. Назвать вам его?
– Назовите!
Незнакомец не шатался. Совершенно трезвый человек шел рядом, твердо вонзая в гравий высокие каблуки, но лицо сохраняло выражение беспечное.
– Секретарь Темпельгоф, – бросил он, сорвал стебелек с зеленого свода и сунул в рот.
Сен-Поль приказал себе не терять самообладания. Источник тайных сведений раскрыт. Кем? Это главный вопрос, и ответ нужно получить во что бы то ни стало.
– Вы заплатили Темпельгофу триста золотых. Не волнуйтесь, повторяю – я ваш друг.
– Допустим, – сказал Сен-Поль, сдерживая нетерпение. – Но я с вами еще не знаком.
– Шевалье Делатур.
Он поднимал к собеседнику смеющийся взгляд, будто делился невинной проказой.
– Ваше имя ничего не говорит мне, – отозвался маркиз сухо.
Стебелек торчал из толстых губ шевалье. Сен-Полю вспомнился уличный глотатель змей.
– Вы хотите знать больше? Увольте, монсеньер! Хватит с вас того, что я здесь, перед вами…
Стебелек шевелился – гибкий и тонкий, словно жало. Сен-Поль опустил руку на шпагу. Делатур… Слишком заурядное имя, наверняка ненастоящее… Что ему нужно?
– Хорошо, – начал Сен-Поль. – Молчание имеет цену. Какова же она, шевалье?
Кавалер вынул стебель, отвел руку и расхохотался громко.
– Вы приняли меня за вымогателя. Бог с вами, маркиз! Прощаю вам. Но вы правы, молчание золото. А у вас есть то, что для нас дороже золота. Ваша храбрость, ваш ум, ваша находчивость… И, кроме того, ваши связи с Московией. Они могут быть весьма полезны королю Англии.
– Он покамест курфюрст.
– Георг-Людвиг никогда не сядет на трон, – отрезал шевалье и в сердцах отшвырнул стебель. – Я служу законному королю.
Если так, он действительно не опасен. Сторонники Якова, претендента на английский престол, обретающегося во Франции, пышут ненавистью к курфюрсту. По слухам, существует обширный заговор.
– Но вы, Делатур, – сказал он, надеясь больше выведать у якобита. – Какое дело французу до сей политики?
– По матери я шотландец. Этого довольно, монсеньер? Поговорим лучше о вас. В Ганновере вам делать нечего. Курфюрст подпишет договор с царем, чему мы, кстати, не препятствуем. Но вам, маркиз, вам Георг-Людвиг не поможет. Просить у него Тобаго? Это бессмысленно… Мы обратимся к законному королю. Он – образец великодушия.
Якобит осведомлен недурно. Только в беседах с двумя-тремя вельможами касался Сен-Поль курляндских прав на Тобаго. Однажды Куракин замолвил слово курфюрсту и встретил вежливое сочувствие. На большее рассчитывать рано. А вдруг в самом деле трон достанется претенденту? Шансы Якова, говорят, значительны, Шотландия ждет его. В Англии его поддерживает партия тори. Что ж, может быть, сама Фортуна послала Делатура.
Вероятно, разумнее всего не поверить, внешне не поверить в серьезность предложения.
– Моя особа, – сказал Сен-Поль шутливо, – слишком ничтожна для предприятия столь грандиозного.
– Предоставьте нам судить. Не будем тратить время на пустые любезности. Вы нам нужны. Когда и зачем, я сейчас не скажу при всем желании. Возможно, через месяц или через полгода, через год… Покамест я получил ваше молчание в обмен на мое, не так ли?
– Хорошо, – ответил Сен-Поль.
Немедленных действий от него не требуют Но что сказать Куракину? Нельзя же бросить его в Вольфенбюттеле без объяснений. И что с Темпельгофом?
– Ничего, – сказал Делатур. – Он просаживает в карты ваши триста золотых. Вас видели вместе, возникли подозрения. Ваше присутствие в Ганновере излишне. Мелкий повод может вызвать скандал. Передайте нашу беседу московиту. Он сам сочтет, я думаю, что вам лучше расстаться. По крайней мере, на время…
В конце аллеи блеснула залитая солнцем площадка. Мраморный Ганимед – виночерпий богов – наклонился над бассейном фонтана, держа амфору. Вода лилась из нее тонкой звенящей струей.
– Глядите сюда, – и якобит поднес палец к уху. – След юношеской шалости.
От уха змеился к щеке, едва проступая сквозь пудру, шрам. Делатур медленно провел по нему ногтем.
– Человек, который придет к вам от меня, сделает точно такое же движение. Запомните! Он скажет: «Делатур справляется о вашем здоровье». А вы… Для нас вы Ганимед. Не возражаете?
Он круто повернулся и пошел к замку широким, неверным шагом подгулявшего кутилы.
На другой день Сен-Поль и Куракин покинули Вольфенбюттель, выехав из разных ворот. Царский посол одобрил поведение своего секретаря, – отталкивать якобитов не резон. Где находка, где потеря – не угадаешь, будь хоть семи пядей во лбу.
Борис остановился в Ганновере ненадолго. 3 июля Курфюрст поставил под договором свою жирную, тяжело вдавленную подпись. Все пункты русского прожекта приняты, Ганновер отныне на двенадцать лет в оборонительном союзе с Россией.
Лето выдалось счастливое. Царский штандарт взметнулся над покоренной Ригой. Не дожидаясь штурма, сдался Выборг. В сентябре пал Ревель. В Эстляндии, Лифляндии, Карелии шведов не осталось.
Осень – пора свадеб.
31 октября в Санктпитербурхе отпраздновали первый марьяж с европейским Западом – обвенчали царевну Анну с курляндцем Фридрихом-Вильгельмом.
Посол Куракин на торжестве не был, – дипломатические поручения на несколько лет отдалили его от российских пределов, но наслышан был весьма. Воистину сказать, эхо пушечных салютов, гремевших над Невой, – а они сопровождали каждый до единого тост, – пронеслось по всем столицам.
– Необычайно, как все у вас, – говорили Куракину иностранцы. – Свадебный кортеж на воде, сотня судов с гребцами. Царь, взявший на себя роль обер-маршала, появился при всех регалиях, с лентой святого Андрея, что случается редко. Дом князя Меншикова, самый крупный в городе, ломился от приглашенных. Пировали, как у вас принято, два дня. А каков дивертисмент, придуманный царем! Представьте, – два пирога на столе, два громадных пирога. Царь разрезал их собственноручно, – и что бы вы думали! Живая начинка – две лилипутки в модных французских платьях. Выпорхнули и исполнили тут же, на столе, танец. За сим – бал лилипутов. Их свезли по приказанью царя из разных мест государства, одели, обучили танцам. Маленькие человечки напились и вели себя препотешно. Бедный герцог повеселился напоследок…
Фридрих-Вильгельм перегрузил себя едой и напитками и вспомнил запрет врача лишь когда занемог. Медики напрасно пытались спасти его. Через два с небольшим месяца герцогиня курляндская Анна стала вдовой.
Изредка доходили до Куракина вести о Сен-Поле. Маркиз, назначенный камергером митавского двора, готовил апартаменты для новобрачных, а потом уехал из герцогства. Куда, Борис знал лишь приблизительно, ибо другие лица в посольском ведомстве имели с маркизом коришпонденцию.
Пройдут годы, прежде чем Куракин встретится с ним.
Интерес царя к полуденным землям, утраченным Курляндией, тайные демарши Сен-Поля по сему предмету не запечатлены в дипломатических документах, не проникли в куранты. Лишь в 1758 году приоткроет завесу ученый немец Гебхард. Его «История Лифляндии, Эстляндии и Курляндии» сойдет с печатного станка в Галле и сообщит:
«Царь взял на себя задачу путем переговоров с Великобританией, Францией и Нидерландами помочь герцогу восстановить власть над островом Тобаго».
Тропические чары Тобаго тревожили и Куракина. Иногда, устав от тягостной аудиенции, он раскрывал роман, сделавшийся его спутником. Симплициссимус вел его под сень девственных зарослей, в земной рай, изобильный и благоухающий.
«Куда вы влечете меня? Здесь мир, там – война; здесь неведомы мне гордыня, скупость, гнев, зависть, ревность, лицемерие, обман… Когда я жил в Европе, там повсюду (о горе, что я должен свидетельствовать сие о христианах!) была война, пожар, смертоубийство, грабежи, разбой, бесчестие жен и дев и пр.; когда же, по благости божьей, миновали сии напасти совокупно с моровым поветрием и голодом и бедному утесненному народу снова ниспослан благородный мир, тогда явились к нам всяческие пороки, как-то: роскошь, чревоугодие, пьянство, в кости игра, распутство, гульба и прелюбодеяние, кои все потащили за собой вереницу других грехов и соблазнов, покуда не зашли столь далеко, что каждый открыто и без стеснения тщится задавить другого, дабы подняться самому, не щадя для сего никакой хитрости, плутни и политического коварства».
Так говорит Симплициссимусу матрос с погибшего корабля, обретший на острове убежище. Справедливое суждение, – Борис перечитывал заключительные страницы романа, пока не затвердил наизусть. Изменилось ли что-либо в Европе? Увы, нет!
Однако одиночество в пещере не влечет Бориса. Бегство от зла – удел труса. Он спасется сам, но златой век не приблизит.
11
Свадьба царевича откладывалась, – после встречи с невестой он еще год жил в Дрездене, проходя курс наук.
Шарлотта была приятно разочарована, – Алексей оказался недурен собой и достаточно воспитан.
«Он берет теперь уроки танцев и его французский учитель тот же, который давал уроки мне… Ему два раза в неделю дают французские представления, которые доставляют ему большое удовольствие».
Нет, не дикарь, каким его, случалось, изображали. Мать может быть спокойна. Жених очень вежлив, – подчеркивает принцесса. Дальше проскальзывает уязвленное самолюбие.
«…он не сказал мне ничего особенного. Он, кажется, равнодушен ко всем женщинам».
Жених начитан, прилежен в ученьи, – Шарлотта решила не отставать. «В Дрездене я возобновила игру на лютне и изучение итальянского языка». По примеру Алексея взялась за латынь и увлеклась этим языком древних, – «день и ночь провожу за книгой», – похвасталась она родителям.
Жених и невеста виделись до свадьбы всего два раза, хотя значительное время находились в одном городе. Глаза-угольки, запомнившиеся Куракину, внимательны, замечают малейшую неловкость Алексея. Он не сразу приобретает светский лоск, но «несколько изменился к лучшему в своих манерах».
Досаждают интриги вокруг царевича. Люди, желающие расстроить брак, нашептывают, что жена-иноземка неугодна ни Алексею, ни его друзьям.
«Если уж суждено свершиться этому делу, то я желала бы, чтобы оно произошло скорее, дабы я могла избавиться от бесконечных толков по этому поводу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65