– А я всегда говорила, что следует сторониться таких людей! – вступил в разговор повелительный женский голос.
Это в кабинет ворвалась госпожа Шварц. На сей раз не было названо ни одного имени, и тем не менее Андре Мэйнотт был уверен, совершенно уверен, что говорили о нем. «Таких людей!» Это он и его жена.
Наверху, кажется, попытались выпроводить госпожу Шварц, но она заявила, что имеет право остаться; дело касалось ее лично, потому что с подобными соседями нельзя будет спокойно спать. И если Андре еще полностью не утвердился в своих подозрениях, то основания для них были теперь налицо. Комиссар, судя по наступившей паузе, уступил жене. Между тем незнакомый голос продолжал:
– Тут эта мысль, как молния, пронзила господина Банселля. И когда пришла жена с детьми, он воскликнул: «Я сам все сказал этому человеку! Он знал, что в кассе находятся деньги, равные стоимости всей земли, да еще срочные платежи. Он знает секрет, и рукавица тоже его…»
Андре не понял этой последней фразы, точный смысл которой был бы для него ударом дубинки. Но в этом и не было необходимости. Кровь прилила к его лицу, и крупные капли пота выступили на лбу.
– Их было двое? – спросил комиссар.
– Да, – последовал ответ. – Чтобы взломать кассу, нужно было действовать вдвоем.
– Думаете, двое мужчин?
– Нет… Помочь в таком деле мог бы и ребенок.
– Или женщина… – совсем тихо произнес комиссар.
– Ты ведь мне сказал, – вставила госпожа Шварц, – что видел вчера вечером, как они выходили уже после одиннадцати!
Андре скрестил руки на тяжело вздымавшейся груди. Но сознание собственной невиновности придало ему сил, и постепенно он все же пришел в себя. Он захотел подняться наверх и опровергнуть абсурдное обвинение. Как был, неодетый, Андре сделал шаг, и тут его взгляд упал на прелестное создание, продолжавшее улыбаться во сне. Боль приковала его к месту: ее обвинили тоже!
Он в ней души не чаял. Раньше он никогда не чувствовал так ясно, как в эти минуты, сколь крепко он ее любит. Ужас охватил его и сразил окончательно. В мыслях возникла тюрьма, суд… Ему привиделось множество людей вокруг скамьи подсудимых; он услышал голос, грубый, торжествующий, непреклонный.
Андре рисовались страшные картины, приводившие в трепет, но он не утратил, как мы убедимся, своей твердости и решительности.
– Он словно с ума спятил, бедняга Банселль, – тем временем продолжал незнакомец. – Держится за голову и все повторяет: «Я сам, я сам ему сказал про чертову рукавицу!»
– Нужно их сейчас же взять под стражу, – заявила госпожа Шварц.
– Дом окружен, – ответил комиссар.
Андре едва обратил внимание на две последние фразы, хотя их угрожающий смысл ясно отражал опасность положения. Перед его глазами стоял господин Банселль, вновь и вновь повторяющий роковые слова.
Мы знаем, что недавно в разговоре с молодым гравировщиком банкир упоминал боевую рукавицу. Но причем она здесь сейчас? А ведь наверху у комиссара полиции о ней говорили уже не в первый раз.
Какая рукавица? Сверху замолчали.
Андре лихорадило. Какая рукавица? Кому она нужна?
Его рукавица была там, в лавке, на обычном месте. Машинально он направился туда. Вошел в лавку и тотчас же глухо застонал: он покачнулся, ему надо было опереться обо что-то, и он прислонился к стене. Его лицо посинело, глаза закрылись, губы дрожали.
– Ее украли! – прошептал он, осознавая ужас происшедшего. – Украли боевую рукавицу!
Тем временем комиссар рассказывал:
– Да все Бертран, фонарщик.
– Он что-то видел? – жадно вскинулась его супруга.
– Он видел парочку, – ответил комиссар, заметно волнуясь, – в полночь, на скамье, на том конце площади. Они говорили о сейфе господина Банселля, в котором, по их словам, находилось более четырехсот тысяч франков, и они считали банкноты.
Андре упал на колени, издав хриплый звук, который разбудил Жюли; улыбаясь, еще не раскрыв глаза, она обняла его.
VII
ДОМ ОКРУЖЕН
В доме, где жили супруги Мэйнотт и комиссар Шварц, было всего три этажа. В глубине двора располагалось довольно большое строение, состоявшее из конюшен и каретного сарая, принадлежавших еще одному обитателю дома, сдававшему внаем экипажи и занимавшему верхний этаж. Вся лицевая часть дома на первом этаже справа от ворот принадлежала Андре. В другом крыле, вдвое меньшем, находилась контора владельца экипажей.
Прокат экипажей – дело выгодное и по сей день – в то время процветало, и пальма первенства здесь принадлежала господину Гранже благодаря доброй славе его лошадей. Он держал нормандских коней по пятьсот экю, а любителям прокатиться с ветерком мог предложить английскую лошадку (ценой в сто пятьдесят луидоров) с таким же ходом, что и у лошадей чистых кровей, так что с толком проведенное время в базарный день могло принести солидную сумму денег.
Жюли не знала, почему ее муж стоял на коленях возле кровати, и ни о чем не подозревала; она даже не подумала спросить его об этом.
– Всю ночь мне снился Париж, – сказала она.
И слово «Париж» прозвучало в ее устах так, будто это было название любимого лакомства; Андре не нашелся, что ответить. Минуту он безмолвствовал, как громом пораженный. И когда на прелестном лице Жюли, которая наконец обратила внимание на смятенное состояние Андре, появилось испуганное выражение, он медленно поднял голову и тихо произнес:
– Вставай.
Нельзя сказать, что в тот момент у него уже созрел план действий во всех деталях, ибо мысли его едва начали проясняться. Но мы можем с полным основанием свидетельствовать о его твердом и непреклонном намерении встретить опасность лицом к лицу. Сейчас, придя в себя, он решил, что погиб окончательно; его ясный и живой ум за несколько секунд произвел анализ, для которого следователю потребовались бы недели. Он видел реальные и мнимые доказательства своей вины, он все учел, взвесил, сопоставил, подобно преступнику, приговоренному трибуналом к смертной казни, который в мыслях своих расставляет дюжину солдат, целящихся ему в сердце. Совсем недавно, до того как наверху заговорили о боевой рукавице и фонарщике, он, испытывая непонятное беспокойство, которое можно назвать недобрым предчувствием, искал ему объяснения в свойствах своей натуры; это беспокойство и эти предчувствия настраивали его враждебно ко всему, что он видел, и заставляли думать, что он в подобном случае, в отличие от судей, действовал бы более правильно. Теперь же – нет; смутные впечатления уступили место бескомпромиссной, так скажем, четкости мгновенных суждений. Андре Мэйнотт осознавал это; интуиция подсказывала ему такие тонкости, которые обычно недоступны рассудку: «Будь я судьей, я бы осудил».
Стечение обстоятельств казалось роковым, и факты – каждый по отдельности и все вместе – били прямо в сердце. Он уже не мог обороняться: арест представлялся ему делом решенным.
Поскольку Жюли с удивлением на него смотрела, он добавил по-прежнему тихо и холодно:
– Одевайся.
Он прислушался. Из окна, выходившего во двор, донесся звук колес.
– Двуколку! – крикнули из конторы владельца экипажей. – И англичанина для господина Амона, он отправляется на ярмарку Сет-Ван, за Шомоном!
– Готово! – послышалось в ответ со двора, откуда доносился стук деревянных башмаков конюха, ходившего по каменному покрытию. – Я задал Блэку овса.
Первое же слово заставило Андре вздрогнуть; теперь он размышлял. Жюли, никогда не видевшая его таким, надела платье, висевшее на спинке кровати.
– Не это! – резко произнес Андре.
Обычно все служит предлогом для беседы влюбленных, а они были влюбленными в полном смысле этого слова. Любое решение, от незначительного до самого важного, принималось ими сообща, на семейном совете, что доставляло им нескрываемое удовольствие. Можно сказать, что, как правило, Андре затевал спор только для того, чтобы как можно лучше понять, чего хочет Жюли, и в зависимости от этого определить, что делать.
– Что это сегодня происходит? – Жюли отложила свое индийское платье и спросила с оттенком недоумения и почти раздраженно: – Что же мне надеть?
– Праздничное платье, – ответил Андре.
Он сам тем временем быстро облачился в панталоны и натянул сюртук.
– С тобой, кажется, что-то неладно, – прошептала молодая женщина, у которой на глазах выступили слезы.
Андре не ответил. Он попытался улыбнуться, но это ему не удалось; он начал было что-то напевать, но и голос ему не повиновался.
– Андре, ты хочешь, чтобы я уехала отсюда? – пролепетала Жюли; действительно, от этого бледного как полотно человека с остановившимися глазами можно было ожидать чего угодно.
– Нет, – ответил Андре, пожав плечами.
Этот холодный односложный ответ, конечно, не мог успокоить Жюли; более того, он сразил ее окончательно. Она больше ничего не сказала и достала свой выходной наряд.
Впрочем, случаются ведь и беспричинные несчастья. И вместе с мрачными мыслями, хотя и неясно как, рождается ревность.
Андре подошел к окну и бросил мимолетный взгляд во двор, где конюх мыл колеса двуколки. Разговор наверху прекратился: как видно, мешало присутствие конюха. Андре повернулся и сказал жене, стоявшей с гребнем перед зеркалом:
– Поторопись, у нас мало времени.
– Ты хочешь сделать мне сюрприз? – спросила Жюли, пытаясь улыбнуться.
Ее нежный голосок прекрасно знал дорогу к сердцу Андре! Андре слегка покраснел и ответил:
– Быть может.
– Да мы гулять идем! – воскликнула тотчас же молодая женщина, хватаясь, словно утопающий, за эту хрупкую словесную соломинку.
– Тогда я одену малыша?
Они всегда ходили гулять всей семьей, и она уже протянула было руки к колыбели, когда Андре резко остановил ее:
– Нет, не надо!
Тут она схватилась обеими руками за голову и разрыдалась. Андре отвернулся от нее, чтобы скрыть слезы.
Он вошел в лавку и судорожно сжал кулаки.
В то же время он продолжал рассуждать и говорил себе так: «До тех пор пока я не открою витрину, они ничего не станут предпринимать. Но окружен ли дом? И могут ли ждать те, кто приставлен следить?» В лавке было три двери: в дальней комнате, то есть в спальне, главный вход с площади Акаций и маленькая боковая дверь, выходившая к воротам под арку. Андре решил выяснить, где именно стоят полицейские. Он бесшумно отодвинул железный засов витрины и стал смотреть сквозь щель. Прямо напротив него сидели на скамье человек пять в штатском; под деревьями стояли двое жандармов, а четверо полицейских прохаживались по тротуару.
Он задвинул засов и вынул ключ из замка боковой двери. Сквозь замочную скважину он увидел чью-то широкую спину и решил подождать.
Под аркой стояли на страже четверо полицейских.
Судя по тому, что площадь была пуста, весть о случившемся еще не разнеслась по городу, само же присутствие стражи около комиссариата не было редкостью и поэтому не вызывало любопытства.
Андре достал с витрины два пистолета и зарядил их. За то время, что он был один, к нему вернулись спокойствие и мрачная решимость.
Он подошел к жене, которая застегивала платье, и поцеловал ее в лоб.
– Значит, ты на меня не сердишься? – воскликнула она, прижимаясь к его груди.
– Нужно сложить вещи в чемодан, – сказал он. Жюли смотрела на него, не понимая.
– Чемодан! – повторила она. – Разве мы уже уезжаем? Она было подумала, что Андре, прежде чем покинуть Кан окончательно, решил сам съездить в Париж до того, как туда приедет семья, чтобы Все там подготовить.
Но Андре ответил кратко и холодно, и это вновь поразило ее:
– Я не еду.
В то же время он достал чемодан и открыл его.
– О Господи! – взмолилась Жюли. – Андре, муж мой, объясните же мне, что случилось?
– Я вас провожу, – ответил Андре, – и по дороге все объясню.
Жюли села, так как ей показалось, что у нее остановилось сердце.
– Поторопитесь! – снова сказал Андре тоном приказа.
Он выдвинул до конца ящики комода.
Жюли спросила, плача:
– Что класть в чемодан?
– Все, что сможете, – отвечал Андре.
– И долго мне придется оставаться одной, без вас?
– Это одному Богу известно.
При этих последних словах голос Андре задрожал. Жюли бросилась к нему и прильнула к его груди.
– А мой сын? Мой сын? – вскрикнула она в отчаянии.
Андре не подумал о ребенке, поэтому какое-то мгновение оставался в нерешительности. Видя, что Жюли сделала движение к колыбели, он остановил ее во второй раз.
– Малышу не грозит никакая опасность, – прошептал он.
– А нам, значит, что-то угрожает? – воскликнула она снова.
Молодой гравировщик заколебался, потом совсем тихо сказал:
– Да, и это серьезно. Если вы меня любите, Жюли, поторопитесь.
С трудом сдерживая слезы, она уложила в чемодан нужные ей вещи. Теперь ею владел только страх. Андре снова оставил ее одну и пошел в кладовую. Конюх запрягал Блэка в двуколку.
– Здравствуйте, господин Мэйнотт, – сказал он, увидев Андре в окне. – В городе что-то случилось, знаете? Полицейские собрались вокруг дома и не говорят, в чем дело. Что-то вы сегодня неважно выглядите, спали плохо?
– Красивое животное, – сказал Андре, глядя на лошадь.
Если речь о красоте, – ответил конюх, – то я больше люблю наших нормандцев, да-да. Этот, конечно, более гладкий, круп и грудь у него вон какие, а вот повадкой, резвостью он уступит!.. Ох! Вот еще двое полицейских к комиссару! Что-то серьезное случилось!
Андре заглянул в спальню. Жюли стояла возле колыбели ребенка.
– Вы мне скажете, – продолжал словоохотливый конюх, – что это не наше дело; согласен! Но знать-то хочется, верно?
– Ты готова? – тихо спросил жену Андре.
Вместо ответа Жюли, такая же холодная и бледная, как и сам Андре, спросила:
– Это все из-за меня или из-за тебя?
– Из-за меня, – ответил Андре.
Она поднялась на ноги и решительно произнесла:
– Я готова.
Потом добавила, как бы снедаемая угрызениями совести:
– Это мне наказание за то, что я так рвалась в Париж!
Андре закрыл чемодан и поставил его в кладовой под самым окном. В карманы своего сюртука он вложил пистолеты, бумажник и дорожный картуз. Затем, снова подойдя к окну, все еще с непокрытой головой, окликнул конюха, который уже успел взнуздать Блэка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82